Неточные совпадения
Ясно он никогда
не обдумывал этого вопроса, но смутно ему представлялось,
что жена давно догадывается,
что он
не верен ей, и смотрит
на это сквозь пальцы.
Степан Аркадьич получал и читал либеральную газету,
не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство. И, несмотря
на то,
что ни наука, ни искусство, ни политика собственно
не интересовали его, он твердо держался тех взглядов
на все эти предметы, каких держалось большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство изменяло их, или, лучше сказать,
не изменял их, а они сами в нем незаметно изменялись.
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала,
что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич
не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и
не мог понять, к
чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и
на этом жить было бы очень весело.
Вместе с этим Степану Аркадьичу, любившему веселую шутку, было приятно иногда озадачить мирного человека тем,
что если уже гордиться породой, то
не следует останавливаться
на Рюрике и отрекаться от первого родоначальника — обезьяны.
Он сознавал,
что меньше любил мальчика, и всегда старался быть ровен; но мальчик чувствовал это и
не ответил улыбкой
на холодную улыбку отца.
Она только
что пыталась сделать то,
что пыталась сделать уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери, — и опять
не могла
на это решиться; но и теперь, как в прежние раза, она говорила себе,
что это
не может так остаться,
что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей сделал.
Он поглядел
на нее, и злоба, выразившаяся
на ее лице, испугала и удивила его. Он
не понимал того,
что его жалость к ней раздражала ее. Она видела в нем к себе сожаленье, но
не любовь. «Нет, она ненавидит меня. Она
не простит», подумал он.
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты поняв,
что он уехал, вернулась опять в спальню. Это было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов,
не терпевших отлагательства и
на которые она одна могла ответить:
что надеть детям
на гулянье? давать ли молоко?
не послать ли за другим поваром?
Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть были с ним
на «ты», а третья — были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного были все ему приятели и
не могли обойти своего; и Облонскому
не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только
не отказываться,
не завидовать,
не ссориться,
не обижаться,
чего он, по свойственной ему доброте, никогда и
не делал.
Если и случалось иногда,
что после разговора с ним оказывалось,
что ничего особенно радостного
не случилось, —
на другой день,
на третий, опять точно так же все радовались при встрече с ним.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем
на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности,
не той, про которую он вычитал в газетах, но той,
что у него была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие
чего он никогда
не увлекался и
не делал ошибок.
Степан Аркадьич поморщился
на слова Гриневича, давая этим чувствовать,
что неприлично преждевременно составлять суждение, и ничего ему
не ответил.
Левин молчал, поглядывая
на незнакомые ему лица двух товарищей Облонского и в особенности
на руку элегантного Гриневича, с такими белыми длинными пальцами, с такими длинными, желтыми, загибавшимися в конце ногтями и такими огромными блестящими запонками
на рубашке,
что эти руки, видимо, поглощали всё его внимание и
не давали ему свободы мысли. Облонский тотчас заметил это и улыбнулся.
Левин вдруг покраснел, но
не так, как краснеют взрослые люди, — слегка, сами того
не замечая, но так, как краснеют мальчики, — чувствуя,
что они смешны своей застенчивостью и вследствие того стыдясь и краснея еще больше, почти до слез. И так странно было видеть это умное, мужественное лицо в таком детском состоянии,
что Облонский перестал смотреть
на него.
— Ты сказал, два слова, а я в двух словах ответить
не могу, потому
что… Извини
на минутку…
— Может быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь
на твое величие и горжусь,
что у меня друг такой великий человек. Однако ты мне
не ответил
на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
— Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. — Так видишь ли: я бы позвал тебя к себе, но жена
не совсем здорова. А вот
что: если ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити
на коньках катается. Ты поезжай туда, а я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
Когда Облонский спросил у Левина, зачем он собственно приехал, Левин покраснел и рассердился
на себя за то,
что покраснел, потому
что он
не мог ответить ему: «я приехал сделать предложение твоей свояченице», хотя он приехал только за этим.
Для
чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для
чего они в известные часы играли попеременкам
на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для
чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для
чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так
что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были
на всем виду; для
чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой
на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого,
что делалось в их таинственном мире, он
не понимал, но знал,
что всё,
что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Убеждение Левина в том,
что этого
не может быть, основывалось
на том,
что в глазах родных он невыгодная, недостойная партия для прелестной Кити, а сама Кити
не может любить его.
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся
на странного вопрошателя, похожего более
на бурлака,
чем на философа, и перенес глаза
на Сергея Ивановича, как бы спрашивая:
что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко
не с тем усилием и односторонностью говорил, как профессор, и у которого в голове оставался простор для того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и сказал...
—
Не имеем данных, — подтвердил профессор и продолжал свои доводы. — Нет, — говорил он, — я указываю
на то,
что если, как прямо говорит Припасов, ощущение и имеет своим основанием впечатление, то мы должны строго различать эти два понятия.
Левин хотел сказать брату о своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился
на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его о хозяйственных делах (материнское имение их было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал,
что не может почему-то начать говорить с братом о своем решении жениться.
Он чувствовал,
что брат его
не так, как ему бы хотелось, посмотрит
на это.
— Ну, этого я
не понимаю, — сказал Сергей Иванович. — Одно я понимаю, — прибавил он, — это урок смирения. Я иначе и снисходительнее стал смотреть
на то,
что называется подлостью, после того как брат Николай стал тем,
что он есть… Ты знаешь,
что он сделал…
— Я? я недавно, я вчера… нынче то есть… приехал, — отвечал Левин,
не вдруг от волнения поняв ее вопрос. — Я хотел к вам ехать, — сказал он и тотчас же, вспомнив, с каким намерением он искал ее, смутился и покраснел. — Я
не знал,
что вы катаетесь
на коньках, и прекрасно катаетесь.
«Славный, милый», подумала Кити в это время, выходя из домика с М-11е Linon и глядя
на него с улыбкой тихой ласки, как
на любимого брата. «И неужели я виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство. Я знаю,
что я люблю
не его; но мне всё-таки весело с ним, и он такой славный. Только зачем он это сказал?…» думала она.
Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о том,
что означала эта перемена выражения
на лице Кити, и то уверял себя,
что есть надежда, то приходил в отчаяние и ясно видел,
что его надежда безумна, а между тем чувствовал себя совсем другим человеком,
не похожим
на того, каким он был до ее улыбки и слов: до свидания.
— Нет, без шуток,
что ты выберешь, то и хорошо. Я побегал
на коньках, и есть хочется. И
не думай, — прибавил он, заметив
на лице Облонского недовольное выражение, — чтоб я
не оценил твоего выбора. Я с удовольствием поем хорошо.
—
Что ты! Вздор какой! Это ее манера…. Ну давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] — сказал Степан Аркадьич. — Я тоже приеду, но мне
на спевку к графине Бониной надо. Ну как же ты
не дик?
Чем же объяснить то,
что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня спрашивали о тебе беспрестанно, как будто я должен знать. А я знаю только одно: ты делаешь всегда то,
что никто
не делает.
Степан Аркадьич улыбнулся. Он так знал это чувство Левина, знал,
что для него все девушки в мире разделяются
на два сорта: один сорт — это все девушки в мире, кроме ее, и эти девушки имеют все человеческие слабости, и девушки очень обыкновенные; другой сорт — она одна,
не имеющая никаких слабостей и превыше всего человеческого.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала,
что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить
не хотел, а так вышло. И она —
на твоей стороне.
— Ты пойми, — сказал он, —
что это
не любовь. Я был влюблен, но это
не то. Это
не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому
что решил,
что этого
не может быть, понимаешь, как счастья, которого
не бывает
на земле; но я бился с собой и вижу,
что без этого нет жизни. И надо решить…
— О моралист! Но ты пойми, есть две женщины: одна настаивает только
на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты
не можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем и ничего
не требует.
Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
Князь был
на стороне Левина, говорил,
что он ничего
не желает лучшего для Кити.
Матери
не нравились в Левине и его странные и резкие суждения, и его неловкость в свете, основанная, как она полагала,
на гордости, и его, по ее понятиям, дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной и мужиками;
не нравилось очень и то,
что он, влюбленный в ее дочь, ездил в дом полтора месяца, чего-то как будто ждал, высматривал, как будто боялся,
не велика ли будет честь, если он сделает предложение, и
не понимал,
что, ездя в дом, где девушка невеста, надо было объясниться.
Она видела,
что сверстницы Кити составляли какие-то общества, отправлялись
на какие-то курсы, свободно обращались с мужчинами, ездили одни по улицам, многие
не приседали и, главное, были все твердо уверены,
что выбрать себе мужа есть их дело, а
не родителей.
Она знала,
что старуху ждут со дня
на день, знала,
что старуха будет рада выбору сына, и ей странно было,
что он, боясь оскорбить мать,
не делает предложения; однако ей так хотелось и самого брака и, более всего, успокоения от своих тревог,
что она верила этому.
—
Не буду,
не буду, — сказала мать, увидав слезы
на глазах дочери, — но одно, моя душа: ты мне обещала,
что у тебя
не будет от меня тайны.
Не будет?
«Нет, неправду
не может она сказать с этими глазами», подумала мать, улыбаясь
на ее волнение и счастие. Княгиня улыбалась тому, как огромно и значительно кажется ей, бедняжке, то,
что происходит теперь в ее душе.
Кити испытывала после обеда и до начала вечера чувство, подобное тому, какое испытывает юноша пред битвою. Сердце ее билось сильно, и мысли
не могли ни
на чем остановиться.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно.
Чего мне бояться? Я ничего дурного
не сделала.
Что будет, то будет! Скажу правду. Да с ним
не может быть неловко. Вот он, сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными
на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
—
Что это от вас зависит, — повторил он. — Я хотел сказать… я хотел сказать… Я за этим приехал…
что… быть моею женой! — проговорил он,
не зная сам,
что̀ говорил; но, почувствовав,
что самое страшное сказано, остановился и посмотрел
на нее.
Она тяжело дышала,
не глядя
на него. Она испытывала восторг. Душа ее была переполнена счастьем. Она никак
не ожидала,
что высказанная любовь его произведет
на нее такое сильное впечатление. Но это продолжалось только одно мгновение. Она вспомнила Вронского. Она подняла
на Левина свои светлые правдивые глаза и, увидав его отчаянное лицо, поспешно ответила...
— Я люблю, когда он с высоты своего величия смотрит
на меня: или прекращает свой умный разговор со мной, потому
что я глупа, или снисходит до меня. Я это очень люблю: снисходит! Я очень рада,
что он меня терпеть
не может, — говорила она о нем.
Разговор
не умолкал ни
на минуту, так
что старой княгине, всегда имевшей про запас,
на случай неимения темы, два тяжелые орудия: классическое и реальное образование и общую воинскую повинность,
не пришлось выдвигать их, а графине Нордстон
не пришлось подразнить Левина.
— Да нет, Маша, Константин Дмитрич говорит,
что он
не может верить, — сказала Кити, краснея за Левина, и Левин понял это и, еще более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский со своею открытою веселою улыбкой сейчас же пришел
на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.
Кити чувствовала, как после того,
что произошло, любезность отца была тяжела Левину. Она видела также, как холодно отец ее наконец ответил
на поклон Вронского и как Вронский с дружелюбным недоумением посмотрел
на ее отца, стараясь понять и
не понимая, как и за
что можно было быть к нему недружелюбно расположенным, и она покраснела.
Она, счастливая, довольная после разговора с дочерью, пришла к князю проститься по обыкновению, и хотя она
не намерена была говорить ему о предложении Левина и отказе Кити, но намекнула мужу
на то,
что ей кажется дело с Вронским совсем конченным,
что оно решится, как только приедет его мать. И тут-то,
на эти слова, князь вдруг вспылил и начал выкрикивать неприличные слова.
— Да, вот вам кажется! А как она в самом деле влюбится, а он столько же думает жениться, как я?… Ох!
не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах,
на бале»… — И князь, воображая,
что он представляет жену, приседал
на каждом слове. — А вот, как сделаем несчастье Катеньки, как она в самом деле заберет в голову…