Неточные совпадения
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми, что это для
меня вопрос жизни и смерти.
Я никогда ни с кем
не говорил об этом. И ни с кем
я не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой
по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но
я знаю, что ты
меня любишь и понимаешь, и от этого
я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
—
Я тебе говорю, чтò
я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но
я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно
по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить
не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Одно утешение, как в этой молитве, которую
я всегда любил, что
не по заслугам прости
меня, а
по милосердию. Так и она только простить может.
—
Не знаю,
я не пробовал подолгу.
Я испытывал странное чувство, — продолжал он. —
Я нигде так
не скучал
по деревне, русской деревне, с лаптями и мужиками, как прожив с матушкой зиму в Ницце. Ницца сама
по себе скучна, вы знаете. Да и Неаполь, Сорренто хороши только на короткое время. И именно там особенно живо вспоминается Россия, и именно деревня. Они точно как…
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила то, что
не раз думала, — иначе бы это
не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем,
я тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и
по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как
я рада, что ты приехала.
Мне легче, гораздо легче стало.
—
По крайней мере, если придется ехать,
я буду утешаться мыслью, что это сделает вам удовольствие… Гриша,
не тереби, пожалуйста, они и так все растрепались, — сказала она, поправляя выбившуюся прядь волос, которою играл Гриша.
— Кити, что ж это такое? — сказала графиня Нордстон,
по ковру неслышно подойдя к ней. —
Я не понимаю этого.
— Нет,
я не останусь, — ответила Анна улыбаясь; но, несмотря на улыбку, и Корсунский и хозяин поняли
по решительному тону, с каким она отвечала, что она
не останется.
— Впрочем, Анна,
по правде тебе сказать,
я не очень желаю для Кити этого брака. И лучше, чтоб это разошлось, если он, Вронский, мог влюбиться в тебя в один день.
«Ведь всё это было и прежде; но отчего
я не замечала этого прежде?» — сказала себе Анна. — Или она очень раздражена нынче? А в самом деле, смешно: ее цель добродетель, она христианка, а она всё сердится, и всё у нее враги и всё враги
по христианству и добродетели».
— Да после обеда нет заслуги! Ну, так
я вам дам кофею, идите умывайтесь и убирайтесь, — сказала баронесса, опять садясь и заботливо поворачивая винтик в новом кофейнике. — Пьер, дайте кофе, — обратилась она к Петрицкому, которого она называла Пьер,
по его фамилии Петрицкий,
не скрывая своих отношений с ним. —
Я прибавлю.
— Извините
меня, доктор, но это право ни к чему
не поведет. Вы у
меня по три раза то же самое спрашиваете.
— Она так жалка, бедняжка, так жалка, а ты
не чувствуешь, что ей больно от всякого намека на то, что причиной. Ах! так ошибаться в людях! — сказала княгиня, и
по перемене ее тона Долли и князь поняли, что она говорила о Вронском. —
Я не понимаю, как нет законов против таких гадких, неблагородных людей.
— И
мне то же говорит муж, но
я не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши
не говорили, мы бы видели то, что есть, а Алексей Александрович,
по моему, просто глуп.
Я шопотом говорю это…
Не правда ли, как всё ясно делается? Прежде, когда
мне велели находить его умным,
я всё искала и находила, что
я сама глупа,
не видя его ума; а как только
я сказала: он глуп, но шопотом, — всё так ясно стало,
не правда ли?
—
Я вот что намерен сказать, — продолжал он холодно и спокойно, — и
я прошу тебя выслушать
меня.
Я признаю, как ты знаешь, ревность чувством оскорбительным и унизительным и никогда
не позволю себе руководиться этим чувством; но есть известные законы приличия, которые нельзя преступать безнаказанно. Нынче
не я заметил, но, судя
по впечатлению, какое было произведено на общество, все заметили, что ты вела и держала себя
не совсем так, как можно было желать.
— Прикупим. Да ведь
я знаю, — прибавил он смеясь, — вы всё поменьше да похуже; но
я нынешний год уж
не дам вам по-своему делать. Всё буду сам.
— Ты ведь
не признаешь, чтобы можно было любить калачи, когда есть отсыпной паек, —
по твоему, это преступление; а
я не признаю жизни без любви, — сказал он, поняв
по своему вопрос Левина. Что ж делать,
я так сотворен. И право, так мало делается этим кому-нибудь зла, а себе столько удовольствия…
— Ах, эти
мне сельские хозяева! — шутливо сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!… А как дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь, что
я всё расчел, — сказал он, — и лес очень выгодно продан, так что
я боюсь, как бы тот
не отказался даже. Ведь это
не обидной лес, — сказал Степан Аркадьич, желая словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, — а дровяной больше. И станет
не больше тридцати сажен на десятину, а он дал
мне по двести рублей.
Но
мне обидно смотреть на это обеднение
по какой-то,
не знаю как назвать, невинности.
— Простите
меня, что
я приехал, но
я не мог провести дня,
не видав вас, — продолжал он по-французски, как он всегда говорил, избегая невозможно-холодного между ними вы и опасного ты по-русски.
— Так что ж?
Я не понимаю. Дело в том, любите ли вы его теперь или нет, — сказала Варенька, называя всё
по имени.
— Как
по делом?
Я не понимаю, — сказала она.
—
По делом за то, что всё это было притворство, потому что это всё выдуманное, а
не от сердца. Какое
мне дело было до чужого человека? И вот вышло, что
я причиной ссоры и что
я делала то, чего
меня никто
не просил. Оттого что всё притворство! притворство! притворство!…
— Чтобы казаться лучше пред людьми, пред собой, пред Богом; всех обмануть. Нет, теперь
я уже
не поддамся на это! Быть дурною, но
по крайней мере
не лживою,
не обманщицей!
— Всё
не то.
Я не могу иначе жить, как
по сердцу, а вы живете
по правилам.
Я вас полюбила просто, а вы, верно, только затем, чтобы спасти
меня, научить
меня!
—…мрет без помощи? Грубые бабки замаривают детей, и народ коснеет в невежестве и остается во власти всякого писаря, а тебе дано в руки средство помочь этому, и ты
не помогаешь, потому что,
по твоему, это
не важно. И Сергей Иванович поставил ему дилемму: или ты так неразвит, что
не можешь видеть всего, что можешь сделать, или ты
не хочешь поступиться своим спокойствием, тщеславием,
я не знаю чем, чтоб это сделать.
Дороги
не лучше и
не могут быть лучше; лошади мои везут
меня и
по дурным.
— Право? — сказал он, вспыхнув, и тотчас же, чтобы переменить разговор, сказал: — Так прислать вам двух коров? Если вы хотите считаться, то извольте заплатить
мне по пяти рублей в месяц, если вам
не совестно.
Левин видел, что она несчастлива, и постарался утешить ее, говоря, что это ничего дурного
не доказывает, что все дети дерутся; но, говоря это, в душе своей Левин думал: «нет,
я не буду ломаться и говорить по-французски со своими детьми, но у
меня будут
не такие дети; надо только
не портить,
не уродовать детей, и они будут прелестны. Да, у
меня будут
не такие дети».
Отчего
я хотела и
не сказала ему?» И в ответ на этот вопрос горячая краска стыда разлилась
по ее лицу.
— Мама!
Я…
я…
не… — сказал он, стараясь понять
по ее выражению, что ожидает его за персик.
Она чувствовала, что слезы выступают ей на глаза. «Разве
я могу
не любить его? — говорила она себе, вникая в его испуганный и вместе обрадованный взгляд. — И неужели он будет заодно с отцом, чтобы казнить
меня? Неужели
не пожалеет
меня?» Слезы уже текли
по ее лицу, и, чтобы скрыть их, она порывисто встала и почти выбежала на террасу.
— Поди, поди к Mariette, — сказала она Сереже, вышедшему было за ней, и стала ходить
по соломенному ковру террасы. «Неужели они
не простят
меня,
не поймут, как это всё
не могло быть иначе?» сказала она себе.
— Как
я рада, что вы приехали, — сказала Бетси. —
Я устала и только что хотела выпить чашку чаю, пока они приедут. А вы бы пошли, — обратилась она к Тушкевичу, — с Машей попробовали бы крокет-гроунд там, где подстригли. Мы с вами успеем
по душе поговорить за чаем, we’ll have а cosy chat, [приятно поболтаем,]
не правда ли? — обратилась она к Анне с улыбкой, пожимая ее руку, державшую зонтик.
— Ах, такая тоска была! — сказала Лиза Меркалова. — Мы поехали все ко
мне после скачек. И всё те же, и всё те же! Всё одно и то же. Весь вечер провалялись
по диванам. Что же тут веселого? Нет, как вы делаете, чтобы вам
не было скучно? — опять обратилась она к Анне. — Стоит взглянуть на вас, и видишь, — вот женщина, которая может быть счастлива, несчастна, но
не скучает. Научите, как вы это делаете?
— Да; но это всё от него зависит. Теперь
я должна ехать к нему, — сказала она сухо. Ее предчувствие, что всё останется по-старому, —
не обмануло ее.
—
Я пожалуюсь? Да ни за что в свете! Разговоры такие пойдут, что и
не рад жалобе! Вот на заводе — взяли задатки, ушли. Что ж мировой судья? Оправдал. Только и держится всё волостным судом да старшиной. Этот отпорет его
по старинному. А
не будь этого — бросай всё! Беги на край света!
—
Я несогласен, что нужно и можно поднять еще выше уровень хозяйства, — сказал Левин. —
Я занимаюсь этим, и у
меня есть средства, а
я ничего
не мог сделать. Банки
не знаю кому полезны.
Я,
по крайней мере, на что ни затрачивал деньги в хозяйстве, всё с убытком: скотина — убыток, машина — убыток.
Что? Что такое страшное
я видел во сне? Да, да. Мужик — обкладчик, кажется, маленький, грязный, со взъерошенною бородой, что-то делал нагнувшись и вдруг заговорил по-французски какие-то странные слова. Да, больше ничего
не было во сне, ― cказал он себе. ― Но отчего же это было так ужасно?» Он живо вспомнил опять мужика и те непонятные французские слова, которые призносил этот мужик, и ужас пробежал холодом
по его спине.
— Вы желаете, —
не поднимая глаз, отвечал адвокат,
не без удовольствия входя в тон речи своего клиента, — чтобы
я изложил вам те пути,
по которым возможно исполнение вашего желания.
— Да что же,
я не перестаю думать о смерти, — сказал Левин. Правда, что умирать пора. И что всё это вздор.
Я по правде тебе скажу:
я мыслью своею и работой ужасно дорожу, но в сущности — ты подумай об этом: ведь весь этот мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. А мы думаем, что у нас может быть что-нибудь великое, — мысли, дела! Всё это песчинки.
—
Я не высказываю своего мнения о том и другом образовании, — с улыбкой снисхождения, как к ребенку, сказал Сергей Иванович, подставляя свой стакан, —
я только говорю, что обе стороны имеют сильные доводы, — продолжал он, обращаясь к Алексею Александровичу. —
Я классик
по образованию, но в споре этом
я лично
не могу найти своего места.
Я не вижу ясных доводов, почему классическим наукам дано преимущество пред реальными.
—
Я, напротив, полагаю, что эти два вопроса неразрывно связаны, — сказал Песцов, — это ложный круг. Женщина лишена прав
по недостатку образования, а недостаток образования происходит от отсутствия прав. — Надо
не забывать того, что порабощение женщин так велико и старо, что мы часто
не хотим понимать ту пучину, которая отделяет их от нас, — говорил он.
— Ах, зачем
я не умерла, лучше бы было! — сказала она, и без рыданий слезы потекли
по обеим щекам; но она старалась улыбаться, чтобы
не огорчить его.
— Кити!
я мучаюсь.
Я не могу один мучаться, — сказал он с отчаянием в голосе, останавливаясь пред ней и умоляюще глядя ей в глаза. Он уже видел
по ее любящему правдивому лицу, что ничего
не может выйти из того, что он намерен был сказать, но ему всё-таки нужно было, чтоб она сама разуверила его. —
Я приехал сказать, что еще время
не ушло. Это всё можно уничтожить и поправить.
Портрет с пятого сеанса поразил всех, в особенности Вронского,
не только сходством, но и особенною красотою. Странно было, как мог Михайлов найти ту ее особенную красоту. «Надо было знать и любить ее, как
я любил, чтобы найти это самое милое ее душевное выражение», думал Вронский, хотя он
по этому портрету только узнал это самое милое ее душевное выражение. Но выражение это было так правдиво, что ему и другим казалось, что они давно знали его.
По хозяйству — и то
я почти
не хожу и
не езжу.
— Но, друг мой,
не отдавайтесь этому чувству, о котором вы говорили — стыдиться того, что есть высшая высота христианина: кто унижает себя, тот возвысится. И благодарить
меня вы
не можете. Надо благодарить Его и просить Его о помощи. В Нем одном мы найдем спокойствие, утешение, спасение и любовь, — сказала она и, подняв глаза к небу, начала молиться, как понял Алексей Александрович
по ее молчанию.
—
Не могу сказать, чтоб
я был вполне доволен им, — поднимая брови и открывая глаза, сказал Алексей Александрович. — И Ситников
не доволен им. (Ситников был педагог, которому было поручено светское воспитание Сережи.) Как
я говорил вам, есть в нем какая-то холодность к тем самым главным вопросам, которые должны трогать душу всякого человека и всякого ребенка, — начал излагать свои мысли Алексей Александрович,
по единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу — воспитанию сына.
«Эта холодность — притворство чувства, — говорила она себе. — Им нужно только оскорбить
меня и измучать ребенка, а
я стану покоряться им! Ни за что! Она хуже
меня.
Я не лгу
по крайней мере». И тут же она решила, что завтра же, в самый день рожденья Сережи, она поедет прямо в дом мужа, подкупит людей, будет обманывать, но во что бы ни стало увидит сына и разрушит этот безобразный обман, которым они окружили несчастного ребенка.