Неточные совпадения
Ему даже казалось, что она, истощенная, состаревшаяся,
уже некрасивая женщина и ничем
не замечательная, простая, только добрая мать семейства, по чувству справедливости должна быть снисходительна.
Ответа
не было, кроме того общего ответа, который дает жизнь на все самые сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо жить потребностями дня, то есть забыться. Забыться сном
уже нельзя, по крайней мере, до ночи, нельзя
уже вернуться к той музыке, которую пели графинчики-женщины; стало быть, надо забыться сном жизни.
Степан Аркадьич
уже был умыт и расчесан и сбирался одеваться, когда Матвей, медленно ступая поскрипывающими сапогами, с телеграммой в руке, вернулся в комнату. Цирюльника
уже не было.
Вместе с этим Степану Аркадьичу, любившему веселую шутку, было приятно иногда озадачить мирного человека тем, что если
уже гордиться породой, то
не следует останавливаться на Рюрике и отрекаться от первого родоначальника — обезьяны.
Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать
уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери, — и опять
не могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза, она говорила себе, что это
не может так остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей сделал.
— Долли! — проговорил он,
уже всхлипывая. — Ради Бога, подумай о детях, они
не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне искупить свою вину. Чем я могу, я всё готов! Я виноват, нет слов сказать, как я виноват! Но, Долли, прости!
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила.
Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов,
не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить: что надеть детям на гулянье? давать ли молоко?
не послать ли за другим поваром?
—
Уж прикажите за братом послать, — сказала она, — всё он изготовит обед; а то, по вчерашнему, до шести часов дети
не евши.
Уж который раз он видел его приезжавшим в Москву из деревни, где он что-то делал, но что именно, того Степан Аркадьич никогда
не мог понять хорошенько, да и
не интересовался.
— Нет, я
уже не земский деятель. Я со всеми разбранился и
не езжу больше на собрания, — сказал он, обращаясь к Облонскому.
В глазах родных он
не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были
уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего
не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
Маленький, желтый человечек в очках, с
узким лбом, на мгновение отвлекся от разговора, чтобы поздороваться, и продолжал речь,
не обращая внимания на Левина. Левин сел в ожидании, когда уедет профессор, но скоро заинтересовался предметом разговора.
— Стало быть, если чувства мои уничтожены, если тело мое умрет, существования никакого
уж не может быть? — спросил он.
— Нет,
уж не член; я вышел, — отвечал Константин Левин, — и
не езжу больше на собрания.
Он решительно
не помнил этого, но она
уже лет десять смеялась этой шутке и любила ее.
Когда Левин опять подбежал к Кити, лицо ее
уже было
не строго, глаза смотрели так же правдиво и ласково, но Левину показалось, что в ласковости ее был особенный, умышленно-спокойный тон. И ему стало грустно. Поговорив о своей старой гувернантке, о ее странностях, она спросила его о его жизни.
— Так что ж,
не начать ли с устриц, а потом
уж и весь план изменить? А?
—
Не могу, — отвечал Левин. — Ты постарайся, войди в в меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести свои руки в такое положение, чтоб удобно было ими работать; для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб
уж ничего нельзя было делать руками.
— Догадываюсь, но
не могу начать говорить об этом.
Уж поэтому ты можешь видеть, верно или
не верно я догадываюсь, — сказал Степан Аркадьич, с тонкою улыбкой глядя на Левина.
Ужасно то, что мы — старые,
уже с прошедшим…
не любви, а грехов… вдруг сближаемся с существом чистым, невинным; это отвратительно, и поэтому нельзя
не чувствовать себя недостойным.
— Да, но без шуток, — продолжал Облонский. — Ты пойми, что женщина, милое, кроткое, любящее существо, бедная, одинокая и всем пожертвовала. Теперь, когда
уже дело сделано, — ты пойми, — неужели бросить ее? Положим: расстаться, чтобы
не разрушить семейную жизнь; но неужели
не пожалеть ее,
не устроить,
не смягчить?
— Ну,
уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины делятся на два сорта… то есть нет… вернее: есть женщины, и есть… Я прелестных падших созданий
не видал и
не увижу, а такие, как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для меня гадины, и все падшие — такие же.
— Хорошо тебе так говорить; это всё равно, как этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта —
не ответ. Что ж делать, ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а ты полн жизни. Ты
не успеешь оглянуться, как ты
уже чувствуешь, что ты
не можешь любить любовью жену, как бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
И вдруг они оба почувствовали, что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было бы еще более сблизить их, но что каждый думает только о своем, и одному до другого нет дела. Облонский
уже не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал, что надо делать в этих случаях.
«Нынче
уж так
не выдают замуж, как прежде», думали и говорили все эти молодые девушки и все даже старые люди.
Она видела, что дочь
уже влюблена в него, но утешала себя тем, что он честный человек и потому
не сделает этого.
Она
уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного
не сделала. Что будет, то будет! Скажу правду. Да с ним
не может быть неловко. Вот он, сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
«Что-то с ним особенное, — подумала графиня Нордстон, вглядываясь в его строгое, серьезное лицо, — что-то он
не втягивается в свои рассуждения. Но я
уж выведу его. Ужасно люблю сделать его дураком пред Кити, и сделаю».
— Все утешения, и увещания, и прощения христианские — всё это я
уж тысячу раз передумала, и всё это
не годится».
Услыхав шум платья и легких шагов
уже в дверях, она оглянулась, и на измученном лице ее невольно выразилось
не радость, а удивление. Она встала и обняла золовку.
Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и
не принимала никого, так как
уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
Облонский обедал дома; разговор был общий, и жена говорила с ним, называя его «ты», чего прежде
не было. В отношениях мужа с женой оставалась та же отчужденность, но
уже не было речи о разлуке, и Степан Аркадьич видел возможность объяснения и примирения.
Анна, очевидно, любовалась ее красотою и молодостью, и
не успела Кити опомниться, как она
уже чувствовала себя
не только под ее влиянием, но чувствовала себя влюбленною в нее, как способны влюбляться молодые девушки в замужних и старших дам.
— Нет, душа моя, для меня
уж нет таких балов, где весело, — сказала Анна, и Кити увидела в ее глазах тот особенный мир, который ей
не был открыт. — Для меня есть такие, на которых менее трудно и скучно….
— О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню и знаю этот голубой туман, в роде того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает всё в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь всё
уже и
уже, и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная…. Кто
не прошел через это?
— Ах,
уж, пожалуйста, обо мне
не заботьтесь, — отвечала Анна, вглядываясь в лицо Долли и стараясь понять, было или
не было примирения.
Когда Анна вернулась с альбомом, его
уже не было, и Степан Аркадьич рассказывал, что он заезжал узнать об обеде, который они завтра давали приезжей знаменитости.
Не успела она войти в залу и дойти до тюлево-ленто-кружевно-цветной толпы дам, ожидавших приглашения танцовать (Кити никогда
не стаивала в этой толпе), как
уж ее пригласили на вальс, и пригласил лучший кавалер, главный кавалер по бальной иерархии, знаменитый дирижер балов, церемониймейстер, женатый, красивый и статный мужчина, Егорушка Корсунский.
Во-вторых, он
уже никогда
не позволит себе увлечься гадкою страстью, воспоминанье о которой так мучало его, когда он собирался сделать предложение.
Потом, вспоминая брата Николая, он решил сам с собою, что никогда
уже он
не позволит себе забыть его, будет следить за ним и
не выпустит его из виду, чтобы быть готовым на помощь, когда ему придется плохо.
Любовь к женщине он
не только
не мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью, а потом
уже ту женщину, которая даст ему семью. Его понятия о женитьбе поэтому
не были похожи на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба была одним из многих общежитейских дел; для Левина это было главным делом жизни, от которогo зависело всё ее счастье. И теперь от этого нужно было отказаться!
— Нет, мне надо, надо ехать, — объясняла она невестке перемену своего намерения таким тоном, как будто она вспомнила столько дел, что
не перечтешь, — нет,
уж лучше нынче!
Потому ли, что дети непостоянны или очень чутки и почувствовали, что Анна в этот день совсем
не такая, как в тот, когда они так полюбили ее, что она
уже не занята ими, — но только они вдруг прекратили свою игру с тетей и любовь к ней, и их совершенно
не занимало то, что она уезжает.
Неужели между мной и этим офицером-мальчиком существуют и могут существовать какие-нибудь другие отношения, кроме тех, что бывают с каждым знакомым?» Она презрительно усмехнулась и опять взялась за книгу, но
уже решительно
не могла понимать того, что читала.
— Но ей всё нужно подробно. Съезди, если
не устала, мой друг. Ну, тебе карету подаст Кондратий, а я еду в комитет. Опять буду обедать
не один, — продолжал Алексей Александрович
уже не шуточным тоном. — Ты
не поверишь, как я привык…
Только, этот… как его… хочет
уже ваять у него каску….
не дает!…
Определенного ничего
не было, но Степана Аркадьича никогда почти
не было дома, денег тоже никогда почти
не было, и подозрения неверностей постоянно мучали Долли, и она
уже отгоняла их от себя, боясь испытанного страдания ревности.
Первый взрыв ревности, раз пережитый,
уже не мог возвратиться, и даже открытие неверности
не могло бы
уже так подействовать на нее, как в первый раз.
— Ах,
не слушал бы! — мрачно проговорил князь, вставая с кресла и как бы желая уйти, но останавливаясь в дверях. — Законы есть, матушка, и если ты
уж вызвала меня на это, то я тебе скажу, кто виноват во всем: ты и ты, одна ты. Законы против таких молодчиков всегда были и есть! Да-с, если бы
не было того, чего
не должно было быть, я — старик, но я бы поставил его на барьер, этого франта. Да, а теперь и лечите, возите к себе этих шарлатанов.
— Ну, будет, будет! И тебе тяжело, я знаю. Что делать? Беды большой нет. Бог милостив… благодарствуй… — говорил он,
уже сам
не зная, что говорит, и отвечая на мокрый поцелуй княгини, который он почувствовал на своей руке, и вышел из комнаты.