Неточные совпадения
Степан Аркадьич получал и читал либеральную газету, не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство. И, несмотря на то,
что ни наука,
ни искусство,
ни политика собственно не интересовали его, он твердо держался тех взглядов на все эти предметы, каких держалось большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство изменяло их, или, лучше сказать, не изменял их, а они сами
в нем незаметно изменялись.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых,
в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной
в нем на сознании своих недостатков; во-вторых,
в совершенной либеральности, не той, про которую он вычитал
в газетах, но той,
что у него была
в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они
ни были, и в-третьих — главное —
в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие
чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.
— Ну, коротко сказать, я убедился,
что никакой земской деятельности нет и быть не может, — заговорил он, как будто кто-то сейчас обидел его, — с одной стороны игрушка, играют
в парламент, а я
ни достаточно молод,
ни достаточно стар, чтобы забавляться игрушками; а с другой (он заикнулся) стороны, это — средство для уездной coterie [партии] наживать деньжонки.
И сколько бы
ни внушали княгине,
что в наше время молодые люди сами должны устраивать свою судьбу, он не могла верить этому, как не могла бы верить тому,
что в какое бы то
ни было время для пятилетних детей самыми лучшими игрушками должны быть заряженные пистолеты.
Есть люди, которые, встречая своего счастливого
в чем бы то
ни было соперника, готовы сейчас же отвернуться от всего хорошего,
что есть
в нем, и видеть
в нем одно дурное; есть люди, которые, напротив, более всего желают найти
в этом счастливом сопернике те качества, которыми он победил их, и ищут
в нем со щемящею болью
в сердце одного хорошего.
«То и прелестно, — думал он, возвращаясь от Щербацких и вынося от них, как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого,
что он не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее к себе любовью, — то и прелестно,
что ничего не сказано
ни мной,
ни ею, но мы так понимали друг друга
в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций,
что нынче яснее,
чем когда-нибудь, она сказала мне,
что любит.
К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась с сыном и часто сама, пред тем как ехать на бал, укладывала его, ей стало грустно,
что она так далеко от него; и о
чем бы
ни говорили, она нет-нет и возвращалась мыслью к своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть на его карточку и поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею легкою, решительною походкой пошла за альбомом. Лестница наверх
в ее комнату выходила на площадку большой входной теплой лестницы.
Ничего не было
ни необыкновенного,
ни странного
в том,
что человек заехал к приятелю
в половине десятого узнать подробности затеваемого обеда и не вошел; но всем это показалось странно. Более всех странно и нехорошо это показалось Анне.
Несмотря на то,
что туалет, прическа и все приготовления к балу стоили Кити больших трудов и соображений, она теперь,
в своем сложном тюлевом платье на розовом чехле, вступала на бал так свободно и просто, как будто все эти розетки, кружева, все подробности туалета не стоили ей и ее домашним
ни минуты внимания, как будто она родилась
в этом тюле, кружевах, с этою высокою прической, с розой и двумя листками наверху ее.
И Корсунский завальсировал, умеряя шаг, прямо на толпу
в левом углу залы, приговаривая: «pardon, mesdames, pardon, pardon, mesdames» и, лавируя между морем кружев, тюля и лент и не зацепив
ни за перышко, повернул круто свою даму, так
что открылись ее тонкие ножки
в ажурных чулках, а шлейф разнесло опахалом и закрыло им колени Кривину.
— Если хочешь знать всю мою исповедь
в этом отношении, я скажу тебе,
что в вашей ссоре с Сергеем Иванычем я не беру
ни той,
ни другой стороны. Вы оба неправы. Ты неправ более внешним образом, а он более внутренно.
Когда он вошел
в маленькую гостиную, где всегда пил чай, и уселся
в своем кресле с книгою, а Агафья Михайловна принесла ему чаю и со своим обычным: «А я сяду, батюшка», села на стул у окна, он почувствовал
что, как
ни странно это было, он не расстался с своими мечтами и
что он без них жить не может.
— О нет, о нет! Я не Стива, — сказала она хмурясь. — Я оттого говорю тебе,
что я
ни на минуту даже не позволяю себе сомневаться
в себе, — сказала Анна.
Он знал очень хорошо,
что в глазах этих лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины может быть смешна; но роль человека, приставшего к замужней женщине и во
что бы то
ни стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее
в прелюбодеянье,
что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда не может быть смешна, и поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и посмотрел на кузину.
— О, да! — сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не понимая
ни одного слова из того,
что говорила ей Бетси. Она перешла к большому столу и приняла участие
в общем разговоре.
Она смотрела так просто, так весело,
что кто не знал ее, как знал муж, не мог бы заметить ничего неестественного
ни в звуках,
ни в смысле ее слов.
Как
ни старался Левин преодолеть себя, он был мрачен и молчалив. Ему нужно было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не мог решиться и не находил
ни формы,
ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся
в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил у него
в комнате, говоря о разных пустяках и не будучи
в силах спросить,
что хотел.
А позволь тебя спросить,
в чем состоит этот аристократизм Вронского или кого бы то
ни было, — такой аристократизм, чтобы можно было пренебречь мною?
Само собою разумеется,
что он не говорил
ни с кем из товарищей о своей любви, не проговаривался и
в самых сильных попойках (впрочем, он никогда не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь.
Pluck, то есть энергии и смелости, Вронский не только чувствовал
в себе достаточно, но,
что гораздо важнее, он был твердо убежден,
что ни у кого
в мире не могло быть этого pluck больше,
чем у него.
Когда бы,
в какую минуту
ни спросили бы ее, о
чем она думала, она без ошибки могла ответить: об одном, о своем счастьи и о своем несчастьи.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал,
что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить
ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным.
В первый раз
в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое,
в котором виною сам.
Алексей Александрович думал и говорил,
что ни в какой год у него не было столько служебного дела, как
в нынешний; но он не сознавал того,
что он сам выдумывал себе
в нынешнем году дела,
что это было одно из средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли о них и которые делались тем страшнее,
чем дольше они там лежали.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув
в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё,
что могло от этого выйти,
что она,
ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя
в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама не зная,
что скажет.
С следующего дня, наблюдая неизвестного своего друга, Кити заметила,
что М-llе Варенька и с Левиным и его женщиной находится уже
в тех отношениях, как и с другими своими protégés. Она подходила к ним, разговаривала, служила переводчицей для женщины, не умевшей говорить
ни на одном иностранном языке.
Кити еще более стала умолять мать позволить ей познакомиться с Варенькой. И, как
ни неприятно было княгине как будто делать первый шаг
в желании познакомиться с г-жею Шталь, позволявшею себе чем-то гордиться, она навела справки о Вареньке и, узнав о ней подробности, дававшие заключить,
что не было ничего худого, хотя и хорошего мало,
в этом знакомстве, сама первая подошла к Вареньке и познакомилась с нею.
— А знаешь, я о тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это
ни на
что не похоже,
что у вас делается
в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо,
что ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет
ни школ,
ни фельдшеров,
ни повивальных бабок,
ни аптек, ничего нет.
Притворство
в чем бы то
ни было может обмануть самого умного, проницательного человека; но самый ограниченный ребенок, как бы оно
ни было искусно скрываемо, узнает его и отвращается.
Достигнув успеха и твердого положения
в жизни, он давно забыл об этом чувстве; но привычка чувства взяла свое, и страх за свою трусость и теперь оказался так силен,
что Алексей Александрович долго и со всех сторон обдумывал и ласкал мыслью вопрос о дуэли, хотя и вперед знал,
что он
ни в каком случае не будет драться.
Хотя Алексей Александрович и знал,
что он не может иметь на жену нравственного влияния,
что из всей этой попытки исправления ничего не выйдет, кроме лжи; хотя, переживая эти тяжелые минуты, он и не подумал
ни разу о том, чтоб искать руководства
в религии, теперь, когда его решение совпадало с требованиями, как ему казалось, религии, эта религиозная санкция его решения давала ему полное удовлетворение и отчасти успокоение.
Он прочел письмо и остался им доволен, особенно тем,
что он вспомнил приложить деньги; не было
ни жестокого слова,
ни упрека, но не было и снисходительности. Главное же — был золотой мост для возвращения. Сложив письмо и загладив его большим массивным ножом слоновой кости и уложив
в конверт с деньгами, он с удовольствием, которое всегда возбуждаемо было
в нем обращением со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями, позвонил.
— Нет, разорву, разорву! — вскрикнула она, вскакивая и удерживая слезы. И она подошла к письменному столу, чтобы написать ему другое письмо. Но она
в глубине души своей уже чувствовала,
что она не
в силах будет ничего разорвать, не
в силах будет выйти из этого прежнего положения, как оно
ни ложно и
ни бесчестно.
Она чувствовала,
что то положение
в свете, которым она пользовалась и которое утром казалось ей столь ничтожным,
что это положение дорого ей,
что она не будет
в силах променять его на позорное положение женщины, бросившей мужа и сына и соединившейся с любовником;
что, сколько бы она
ни старалась, она не будет сильнее самой себя.
— Нет, я вас не пущу
ни за
что, — отвечала Бетси, внимательно вглядываясь
в лицо Анны.
Свод этих правил обнимал очень малый круг условий, но зато правила были несомненны, и Вронский, никогда не выходя из этого круга, никогда
ни на минуту не колебался
в исполнении того,
что должно.
Он, желая выказать свою независимость и подвинуться, отказался от предложенного ему положения, надеясь,
что отказ этот придаст ему большую цену; но оказалось,
что он был слишком смел, и его оставили; и, волей-неволей сделав себе положение человека независимого, он носил его, весьма тонко и умно держа себя, так, как будто он
ни на кого не сердился, не считал себя никем обиженным и желает только того, чтоб его оставили
в покое, потому
что ему весело.
Раз решив сам с собою,
что он счастлив своею любовью, пожертвовал ей своим честолюбием, взяв, по крайней мере, на себя эту роль, — Вронский уже не мог чувствовать
ни зависти к Серпуховскому,
ни досады на него за то,
что он, приехав
в полк, пришел не к нему первому. Серпуховской был добрый приятель, и он был рад ему.
— Не думаю, опять улыбаясь, сказал Серпуховской. — Не скажу, чтобы не стоило жить без этого, но было бы скучно. Разумеется, я, может быть, ошибаюсь, но мне кажется,
что я имею некоторые способности к той сфере деятельности, которую я избрал, и
что в моих руках власть, какая бы она
ни была, если будет, то будет лучше,
чем в руках многих мне известных, — с сияющим сознанием успеха сказал Серпуховской. — И потому,
чем ближе к этому, тем я больше доволен.
Когда она увидала опять эти спокойные жесты, услыхала этот пронзительный, детский и насмешливый голос, отвращение к нему уничтожило
в ней прежнюю жалость, и она только боялась, но во
что бы то
ни стало хотела уяснить свое положение.
И
в этой борьбе он видел,
что, при величайшем напряжении сил с его стороны и безо всякого усилия и даже намерения с другой, достигалось только то,
что хозяйство шло
ни в чью, и совершенно напрасно портились прекрасные орудия, прекрасная скотина и земля.
Лошадей запускали
в пшеницу, потому
что ни один работник не хотел быть ночным сторожем, и, несмотря на приказание этого не делать, работники чередовались стеречь ночное, и Ванька, проработав весь день, заснул и каялся
в своем грехе, говоря: «воля ваша».
Получив письмо Свияжского с приглашением на охоту, Левин тотчас же подумал об этом, но, несмотря на это, решил,
что такие виды на него Свияжского есть только его
ни на
чем не основанное предположение, и потому он всё-таки поедет. Кроме того,
в глубине души ему хотелось испытать себя, примериться опять к этой девушке. Домашняя же жизнь Свияжских была
в высшей степени приятна, и сам Свияжский, самый лучший тип земского деятеля, какой только знал Левин, был для Левина всегда чрезвычайно интересен.
И на охоте,
в то время когда он, казалось,
ни о
чем не думал, нет-нет, и опять ему вспоминался старик со своею семьей, и впечатление это как будто требовало к себе не только внимания, но и разрешения чего-то с ним связанного.
— Вы сами учите? — спросил Левин, стараясь смотреть мимо выреза, но чувствуя,
что, куда бы он
ни смотрел
в ту сторону, он будет видеть вырез.
— Расчет один,
что дома живу, не покупное, не нанятое. Да еще всё надеешься,
что образумится народ. А то, верите ли, — это пьянство, распутство! Все переделились,
ни лошаденки,
ни коровенки. С голоду дохнет, а возьмите его
в работники наймите, — он вам норовит напортить, да еще к мировому судье.
— Я пожалуюсь? Да
ни за
что в свете! Разговоры такие пойдут,
что и не рад жалобе! Вот на заводе — взяли задатки, ушли.
Что ж мировой судья? Оправдал. Только и держится всё волостным судом да старшиной. Этот отпорет его по старинному. А не будь этого — бросай всё! Беги на край света!
— Я несогласен,
что нужно и можно поднять еще выше уровень хозяйства, — сказал Левин. — Я занимаюсь этим, и у меня есть средства, а я ничего не мог сделать. Банки не знаю кому полезны. Я, по крайней мере, на
что ни затрачивал деньги
в хозяйстве, всё с убытком: скотина — убыток, машина — убыток.
Оставшись
в отведенной комнате, лежа на пружинном тюфяке, подкидывавшем неожиданно при каждом движении его руки и ноги, Левин долго не спал.
Ни один разговор со Свияжским, хотя и много умного было сказано им, не интересовал Левина; но доводы помещика требовали обсуждения. Левин невольно вспомнил все его слова и поправлял
в своем воображении то,
что он отвечал ему.
Они были твердо уверены,
что настоящая цель его (
что бы он
ни сказал им) будет всегда
в том,
чего он не скажет им.
Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Левин чувствовал,
что мужики слушают при этом только пение его голоса и знают твердо,
что,
что бы он
ни говорил, они не дадутся ему
в обман.
В особенности чувствовал он это, когда говорил с самым умным из мужиков, Резуновым, и заметил ту игру
в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным и твердую уверенность,
что если будет кто обманут, то уж никак не он, Резунов.