Неточные совпадения
Алексей Александрович думал и говорил, что ни
в какой год у него не было столько служебного дела, как
в нынешний; но он не сознавал того, что он сам выдумывал
себе в нынешнем году дела, что это было одно из средств не
открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли о них и которые делались тем страшнее, чем дольше они там лежали.
Она молча села
в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на всё, что он видел, Алексей Александрович всё-таки не позволял
себе думать о настоящем положении своей жены. Он только видел внешние признаки. Он видел, что она вела
себя неприлично, и считал своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно было не сказать более, а сказать только это. Он
открыл рот, чтобы сказать ей, как она неприлично вела
себя, но невольно сказал совершенно другое.
«Что-нибудь еще
в этом роде», сказал он
себе желчно,
открывая вторую депешу. Телеграмма была от жены. Подпись ее синим карандашом, «Анна», первая бросилась ему
в глаза. «Умираю, прошу, умоляю приехать. Умру с прощением спокойнее», прочел он. Он презрительно улыбнулся и бросил телеграмму. Что это был обман и хитрость,
в этом, как ему казалось
в первую минуту, не могло быть никакого сомнения.
Он всего этого ждал, всё это видел
в их лицах, видел
в той равнодушной небрежности, с которою они говорили между
собой, смотрели на манекены и бюсты и свободно прохаживались, ожидая того, чтоб он
открыл картину.
Он был верующий человек, интересовавшийся религией преимущественно
в политическом смысле, а новое учение, позволявшее
себе некоторые новые толкования, потому именно, что оно
открывало двери спору и анализу, по принципу было неприятно ему.
Увидав воздымающиеся из корсета желтые плечи графини Лидии Ивановны, вышедшей
в дверь, и зовущие к
себе прекрасные задумчивые глаза ее, Алексей Александрович улыбнулся,
открыв неувядающие белые зубы, и подошел к ней.
— Если вы спрашиваете моего совета, — сказала она, помолившись и
открывая лицо, — то я не советую вам делать этого. Разве я не вижу, как вы страдаете, как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы, как всегда, забываете о
себе. Но к чему же это может повести? К новым страданиям с вашей стороны, к мучениям для ребенка? Если
в ней осталось что-нибудь человеческое, она сама не должна желать этого. Нет, я не колеблясь не советую, и, если вы разрешаете мне, я напишу к ней.
— Ты гулял хорошо? — сказал Алексей Александрович, садясь на свое кресло, придвигая к
себе книгу Ветхого Завета и
открывая ее. Несмотря на то, что Алексей Александрович не раз говорил Сереже, что всякий христианин должен твердо знать священную историю, он сам
в Ветхом Завете часто справлялся с книгой, и Сережа заметил это.
«Да, надо опомниться и обдумать, — думал он, пристально глядя на несмятую траву, которая была перед ним, и следя за движениями зеленой букашки, поднимавшейся по стеблю пырея и задерживаемой
в своем подъеме листом снытки. — Всё сначала, — говорил он
себе, отворачивая лист снытки, чтобы он не мешал букашке, и пригибая другую траву, чтобы букашка перешла на нее. — Что радует меня? Что я
открыл?»
Клим прислонился к стене, изумленный кротостью, которая внезапно явилась и бросила его к ногам девушки. Он никогда не испытывал ничего подобного той радости, которая наполняла его в эти минуты. Он даже боялся, что заплачет от радости и гордости, что вот, наконец, он
открыл в себе чувство удивительно сильное и, вероятно, свойственное только ему, недоступное другим.
— Никакого обмана нет — это ошибкой подкралось. Остальное вы сами знаете. Слово «подкралось» так вдруг лишило меня рассудка, что я наделал все, что вы знаете. Я их прогнал, как грубиян. И вот теперь, когда я все это сделал —
открыл в себе татарина и разбил навсегда свое семейство, я презираю и себя, и всю эту свою борьбу, и всю возню из-за Никитки: теперь я хочу одного — умереть! Отец Федор думает, что у меня это прошло, но он ошибается: я не стану жить.
Неточные совпадения
Он сшил
себе новую пару платья и хвастался, что на днях
откроет в Глупове такой магазин, что самому Винтергальтеру [Новый пример прозорливости: Винтергальтера
в 1762 году не было.
— Умерла; только долго мучилась, и мы уж с нею измучились порядком. Около десяти часов вечера она пришла
в себя; мы сидели у постели; только что она
открыла глаза, начала звать Печорина. «Я здесь, подле тебя, моя джанечка (то есть, по-нашему, душенька)», — отвечал он, взяв ее за руку. «Я умру!» — сказала она. Мы начали ее утешать, говорили, что лекарь обещал ее вылечить непременно; она покачала головкой и отвернулась к стене: ей не хотелось умирать!..
Домой приехав, пистолеты // Он осмотрел, потом вложил // Опять их
в ящик и, раздетый, // При свечке, Шиллера
открыл; // Но мысль одна его объемлет; //
В нем сердце грустное не дремлет: // С неизъяснимою красой // Он видит Ольгу пред
собой. // Владимир книгу закрывает, // Берет перо; его стихи, // Полны любовной чепухи, // Звучат и льются. Их читает // Он вслух,
в лирическом жару, // Как Дельвиг пьяный на пиру.
Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался на все стороны, как зверок, пойманный детьми. Когда ж один из инвалидов взял его руки и, положив их
себе около шеи, поднял старика на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся, тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою,
открыл рот,
в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.
Не знаю. А меня так разбирает дрожь, // И при одной я мысли трушу, // Что Павел Афанасьич раз // Когда-нибудь поймает нас, // Разгонит, проклянёт!.. Да что?
открыть ли душу? // Я
в Софье Павловне не вижу ничего // Завидного. Дай бог ей век прожить богато, // Любила Чацкого когда-то, // Меня разлюбит, как его. // Мой ангельчик, желал бы вполовину // К ней то же чувствовать, что чувствую к тебе; // Да нет, как ни твержу
себе, // Готовлюсь нежным быть, а свижусь — и простыну.