Неточные совпадения
«Да! она не
простит и не может
простить. И всего ужаснее то, что виной всему я, — виной я, а не виноват. В этом-то вся драма, — думал он. — Ах, ах, ах!» приговаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые для себя впечатления из этой ссоры.
— Долли, что я могу сказать?… Одно:
прости,
прости… Вспомни, разве девять лет жизни не могут искупить минуты, минуты…
— Долли! — проговорил он, уже всхлипывая. — Ради Бога, подумай о детях, они не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне искупить свою вину. Чем я могу, я всё готов! Я виноват, нет слов сказать, как я виноват! Но, Долли,
прости!
Он поглядел на нее, и злоба, выразившаяся на ее лице, испугала и удивила его. Он не понимал того, что его жалость к ней раздражала ее. Она видела в нем к себе сожаленье, но не любовь. «Нет, она ненавидит меня. Она не
простит», подумал он.
Кити встала за столиком и, проходя мимо, встретилась глазами с Левиным. Ей всею душой было жалко его, тем более, что она жалела его в несчастии, которого сама была причиною. «Если можно меня
простить, то
простите, — сказал ее взгляд, — я так счастлива».
—
Прощайте, мой дружок, — отвечала графиня. — Дайте поцеловать ваше хорошенькое личико. Я просто, по-старушечьи, прямо говорю, что полюбила вас.
— Да, я его знаю. Я не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен. Главное, что меня тронуло… — (и тут Анна угадала главное, что могло тронуть Долли) — его мучают две вещи: то, что ему стыдно детей, и то, что он, любя тебя… да, да, любя больше всего на свете, — поспешно перебила она хотевшую возражать Долли, — сделал тебе больно, убил тебя. «Нет, нет, она не
простит», всё говорит он.
— Да, я понимаю, что положение его ужасно; виноватому хуже, чем невинному, — сказала она, — если он чувствует, что от вины его всё несчастие. Но как же
простить, как мне опять быть его женою после нее? Мне жить с ним теперь будет мученье, именно потому, что я люблю свою прошедшую любовь к нему…
Это ты знаешь, — настолько ли есть, чтобы можно было
простить.
— Не знаю, не могу судить… Нет, могу, — сказала Анна, подумав; и, уловив мыслью положение и свесив его на внутренних весах, прибавила: — Нет, могу, могу, могу. Да, я
простила бы. Я не была бы тою же, да, но
простила бы, и так
простила бы, как будто этого не было, совсем не было.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила то, что не раз думала, — иначе бы это не было прощение. Если
простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
— Не хотите ужинать? Ну,
прощайте. Завтра приходите со слесарем.
— Не говори этого, Долли. Я ничего не сделала и не могла сделать. Я часто удивляюсь, зачем люди сговорились портить меня. Что я сделала и что могла сделать? У тебя в сердце нашлось столько любви, чтобы
простить…
— Ты меня поняла и понимаешь.
Прощай, моя прелесть!
— Ну, теперь
прощайте, а то вы никогда не умоетесь, и на моей совести будет главное преступление порядочного человека, нечистоплотность. Так вы советуете нож к горлу?
Мы извинились как следует: «мы в отчаянии, мы просим
простить за несчастное недоразумение».
Титулярный советник опять смягчается: «Я согласен, граф, и я готов
простить, но понимаете, что моя жена, моя жена, честная женщина, подвергается преследованиям, грубостям и дерзостям каких-нибудь мальчишек, мерз…» А вы понимаете, мальчишка этот тут, и мне надо примирять их.
— Нет,
прощайте, господа, нынче я не пью.
— За что ж
простить? Я так рада!
— Я иду,
прощайте! — сказала Анна и, поцеловав сына, подошла к Алексею Александровичу и протянула ему руку. — Ты очень мил, что приехал.
Гриша плакал, говоря, что и Николинька свистал, но что вот его не наказали и что он не от пирога плачет, — ему всё равно, — но о том, что с ним несправедливы. Это было слишком уже грустно, и Дарья Александровна решилась, переговорив с Англичанкой,
простить Гришу и пошла к ней. Но тут, проходя чрез залу, она увидала сцену, наполнившую такою радостью ее сердце, что слезы выступили ей на глаза, и она сама
простила преступника.
— Ну, Дарья Александровна, вы меня извините, — сказал он вставая. —
Прощайте! Дарья Александровна, до свиданья.
Остановившись и взглянув на колебавшиеся от ветра вершины осины с обмытыми, ярко блистающими на холодном солнце листьями, она поняла, что они не
простят, что всё и все к ней теперь будут безжалостны, как это небо, как эта зелень.
Убил бы он меня, убил бы его, я всё бы перенесла, я всё бы
простила, но нет, он…»
Правила эти несомненно определяли, — что нужно заплатить шулеру, а портному не нужно, — что лгать не надо мужчинам, но женщинам можно, — что обманывать нельзя никого, но мужа можно, — что нельзя
прощать оскорблений и можно оскорблять, и т. д.
— Ну, так
прощай. Даешь carte blanche?
И я приеду с великодушием —
простить, помиловать ее.
― Да, я потерял даже любовь к сыну, потому что с ним связано мое отвращение к вам. Но я всё-таки возьму его.
Прощайте!
— Нет, постойте! Вы не должны погубить ее. Постойте, я вам скажу про себя. Я вышла замуж, и муж обманывал меня; в злобе, ревности я хотела всё бросить, я хотела сама… Но я опомнилась, и кто же? Анна спасла меня. И вот я живу. Дети растут, муж возвращается в семью и чувствует свою неправоту, делается чище, лучше, и я живу… Я
простила, и вы должны
простить!
— Любите ненавидящих вас, а любить тех, кого ненавидишь, нельзя.
Простите, что я вас расстроил. У каждого своего горя достаточно! — И, овладев собой, Алексей Александрович спокойно простился и уехал.
— Ну, так вот прочтите. Я скажу то, чего бы желала. Очень бы желала! — Она написала начальные буквы: ч, в, м, з, и, п, ч, б. Это значило: «чтобы вы могли забыть и
простить, чтò было».
Он схватил мел напряженными, дрожащими пальцами и, сломав его, написал начальные буквы следующего: «мне нечего забывать и
прощать, я не переставал любить вас».
— Может быть, это к лучшему. Вы мне должны
простить многое. Я должен сказать вам…
— Нет, я
простила, но это ужасно!
— Потому что Алексей, я говорю про Алексея Александровича (какая странная, ужасная судьба, что оба Алексеи, не правда ли?), Алексей не отказал бы мне. Я бы забыла, он бы
простил… Да что ж он не едет? Он добр, он сам не знает, как он добр. Ах! Боже мой, какая тоска! Дайте мне поскорей воды! Ах, это ей, девочке моей, будет вредно! Ну, хорошо, ну дайте ей кормилицу. Ну, я согласна, это даже лучше. Он приедет, ему больно будет видеть ее. Отдайте ее.
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. — Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он еще не приехал. Вы оттого говорите, что не
простит, что вы не знаете его. Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие же, и я их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
Нет, ты не можешь
простить!
Я знаю, этого нельзя
простить!
Он не думал, что тот христианский закон, которому он всю жизнь свою хотел следовать, предписывал ему
прощать и любить своих врагов; но радостное чувство любви и прощения к врагам наполняло его душу.
— Вот он, я знала! Теперь
прощайте все,
прощайте!.. Опять они пришли, отчего они не уходят?.. Да снимите же с меня эти шубы!
— Но я увидел ее и
простил.
Ошибка, сделанная Алексеем Александровичем в том, что он, готовясь на свидание с женой, не обдумал той случайности, что раскаяние ее будет искренно и он
простит, а она не умрет, — эта ошибка через два месяца после его возвращения из Москвы представилась ему во всей своей силе.
Он вдруг почувствовал, что то самое, что было источником его страданий, стало источником его духовной радости, то, что казалось неразрешимым, когда он осуждал, упрекал и ненавидел, стало просто и ясно, когда он
прощал и любил.
Он
простил жену и жалел ее за ее страдания и раскаяние.
Он
простил Вронскому и жалел его, особенно после того, как до него дошли слухи об его отчаянном поступке.
— Ну,
прощайте, моя прелесть, — сказала Бетси вставая. Она поцеловала Анну и вышла. Алексей Александрович провожал ее.