Неточные совпадения
В половине восьмого, только что она сошла в гостиную, лакей доложил: «Константин Дмитрич Левин». Княгиня
была еще в своей комнате, и князь не выходил. «Так и
есть», подумала Кити, и вся кровь прилила ей к
сердцу. Она ужаснулась своей бледности, взглянув в зеркало.
Есть люди, которые, встречая своего счастливого в чем бы то ни
было соперника, готовы сейчас же отвернуться от всего хорошего, что
есть в нем, и видеть в нем одно дурное;
есть люди, которые, напротив, более всего желают найти в этом счастливом сопернике те качества, которыми он победил их, и ищут в нем со щемящею болью в
сердце одного хорошего.
Я чувствую, что у меня
есть сердце и что
есть во мне много хорошего, Эти милые влюбленные глаза!
Кити посмотрела на его лицо, которое
было на таком близком от нее расстоянии, и долго потом, чрез несколько лет, этот взгляд, полный любви, которым она тогда взглянула на него и на который он не ответил ей, мучительным стыдом резал ее
сердце.
Всё это
было ужасно гадко, но Левину это представлялось совсем не так гадко, как это должно
было представляться тем, которые не знали Николая Левина, не знали всей его истории, не знали его
сердца.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно
было. У Константина больно сжалось
сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он
был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар
будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит
сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
— Это доказывает только то, что у вас нет
сердца, — сказала она. Но взгляд ее говорил, что она знает, что у него
есть сердце, и от этого-то боится его.
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю не о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может
быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может
быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что
есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если
сердце тебе говорит, высказать мне…
Левин нахмурился. Оскорбление отказа, через которое он прошел, как будто свежею, только что полученною раной зажгло его в
сердце. Он
был дома, а дома стены помогают.
Волнение лошади сообщилось и Вронскому; он чувствовал, что кровь приливала ему к
сердцу и что ему так же, как и лошади, хочется двигаться, кусаться;
было и страшно и весело.
Нахмуренное лицо Алексея Вронского побледнело, и выдающаяся нижняя челюсть его дрогнула, что с ним бывало редко. Он, как человек с очень добрым
сердцем, сердился редко, но когда сердился и когда у него дрожал подбородок, то, как это и знал Александр Вронский, он
был опасен. Александр Вронский весело улыбнулся.
— Как не думала? Если б я
была мужчина, я бы не могла любить никого, после того как узнала вас. Я только не понимаю, как он мог в угоду матери забыть вас и сделать вас несчастною; у него не
было сердца.
Утро
было прекрасное: опрятные, веселые дома с садиками, вид краснолицых, красноруких, налитых пивом, весело работающих немецких служанок и яркое солнце веселили
сердце; но чем ближе они подходили к водам, тем чаще встречались больные, и вид их казался еще плачевнее среди обычных условий благоустроенной немецкой жизни.
— По делом за то, что всё это
было притворство, потому что это всё выдуманное, а не от
сердца. Какое мне дело
было до чужого человека? И вот вышло, что я причиной ссоры и что я делала то, чего меня никто не просил. Оттого что всё притворство! притворство! притворство!…
Для Сергея Ивановича меньшой брат его
был славный малый, с
сердцем поставленным хорошо (как он выражался по — французски), но с умом хотя и довольно быстрым, однако подчиненным впечатлениям минуты и потому исполненным противоречий. Со снисходительностью старшего брата, он иногда объяснял ему значение вещей, но не мог находить удовольствия спорить с ним, потому что слишком легко разбивал его.
Но в глубине своей души, чем старше он становился и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным, может
быть и не
есть качество, а, напротив, недостаток чего-то — не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют
сердцем, того стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
Гриша плакал, говоря, что и Николинька свистал, но что вот его не наказали и что он не от пирога плачет, — ему всё равно, — но о том, что с ним несправедливы. Это
было слишком уже грустно, и Дарья Александровна решилась, переговорив с Англичанкой, простить Гришу и пошла к ней. Но тут, проходя чрез залу, она увидала сцену, наполнившую такою радостью ее
сердце, что слезы выступили ей на глаза, и она сама простила преступника.
— Пожалуйста, пожалуйста, не
будем говорить об этом, — сказал он, садясь и вместе с тем чувствуя, что в
сердце его поднимается и шевелится казавшаяся ему похороненною надежда.
Слова жены, подтвердившие его худшие сомнения, произвели жестокую боль в
сердце Алексея Александровича. Боль эта
была усилена еще тем странным чувством физической жалости к ней, которую произвели на него ее слезы. Но, оставшись один в карете, Алексей Александрович, к удивлению своему и радости, почувствовал совершенное освобождение и от этой жалости и от мучавших его в последнее время сомнений и страданий ревности.
И действительно, он
был взят врасплох, и в первую минуту, когда она объявила о своем положении,
сердце его подсказало ему требование оставить мужа.
И, несмотря на то, он чувствовал, что тогда, когда любовь его
была сильнее, он мог, если бы сильно захотел этого, вырвать эту любовь из своего
сердца, но теперь, когда, как в эту минуту, ему казалось, что он не чувствовал любви к ней, он знал, что связь его с ней не может
быть разорвана.
— И неправда! И поскорей не думайте больше так! — сказала Кити. — Я тоже
была о нем очень низкого мнения, но это, это — премилый и удивительно добрый человек.
Сердце у него золотое.
Рана Вронского
была опасна, хотя она и миновала
сердце. И несколько дней он находился между жизнью и смертью. Когда в первый раз он
был в состоянии говорить, одна Варя, жена брата,
была в его комнате.
Одно, чего он не мог вырвать из своего
сердца, несмотря на то, что он не переставая боролся с этим чувством, это
было доходящее до отчаяния сожаление о том, что он навсегда потерял ее.
То, что он теперь, искупив пред мужем свою вину, должен
был отказаться от нее и никогда не становиться впредь между ею с ее раскаянием и ее мужем,
было твердо решено в его
сердце; но он не мог вырвать из своего
сердца сожаления о потере ее любви, не мог стереть в воспоминании те минуты счастия, которые он знал с ней, которые так мало ценимы им
были тогда и которые во всей своей прелести преследовали его теперь.
Слово талант, под которым они разумели прирожденную, почти физическую способность, независимую от ума и
сердца, и которым они хотели назвать всё, что переживаемо
было художником, особенно часто встречалось в их разговоре, так как оно им
было необходимо, для того чтобы называть то, о чем они не имели никакого понятия, но хотели говорить.
Он знал, что за это, за то самое, что
сердце его истерзано, они
будут безжалостны к нему.
— Да, но
сердце? Я вижу в нем
сердце отца, и с таким
сердцем ребенок не может
быть дурен, — сказала графиня Лидия Ивановна с восторгом.
Нынче в Летнем Саду
была одна дама в лиловом вуале, за которой он с замиранием
сердца, ожидая, что это она, следил, в то время как она подходила к ним по дорожке.
Всё в этой девочке
было мило, но всё это почему-то не забирало за
сердце.
—
Есть о ком думать! Гадкая, отвратительная женщина, без
сердца, — сказала мать, не могшая забыть, что Кити вышла не за Вронского, a зa Левина.
Прошло еще несколько минут, они отошли еще дальше от детей и
были совершенно одни.
Сердце Вареньки билось так, что она слышала удары его и чувствовала, что краснеет, бледнеет и опять краснеет.
Косые лучи солнца
были еще жарки; платье, насквозь промокшее от пота, липло к телу; левый сапог, полный воды,
был тяжел и чмокал; по испачканному пороховым осадком лицу каплями скатывался пот; во рту
была горечь, в носу запах пороха и ржавчины, в ушах неперестающее чмоканье бекасов; до стволов нельзя
было дотронуться, так они разгорелись;
сердце стучало быстро и коротко; руки тряслись от волнения, и усталые ноги спотыкались и переплетались по кочкам и трясине; но он всё ходил и стрелял.
— Ну скажи, руку на
сердце,
был ли… не в Кити, а в этом господине такой тон, который может
быть неприятен, не неприятен, но ужасен, оскорбителен для мужа?
— Нет, — перебил он и невольно, забывшись, что он этим ставит в неловкое положение свою собеседницу, остановился, так что и она должна
была остановиться. — Никто больше и сильнее меня не чувствует всей тяжести положения Анны. И это понятно, если вы делаете мне честь считать меня за человека, имеющего
сердце. Я причиной этого положения, и потому я чувствую его.
Не позволяя себе даже думать о том, что
будет, чем это кончится, судя по расспросам о том, сколько это обыкновенно продолжается, Левин в воображении своем приготовился терпеть и держать свое
сердце в руках часов пять, и ему это казалось возможно.
Но после этого часа прошел еще час, два, три, все пять часов, которые он ставил себе самым дальним сроком терпения, и положение
было все то же; и он всё терпел, потому что больше делать
было нечего, как терпеть, каждую минуту думая, что он дошел до последних пределов терпения и что
сердце его вот-вот сейчас разорвется от сострадания.
Степану Аркадьичу название этого места, столь близкого его
сердцу, уже
было привычно, и он, не ошибаясь, быстро выговаривал его.
— Нет, об этом самом. И поверь, что для меня женщина без
сердца,
будь она старуха или не старуха, твоя мать или чужая, не интересна, и я ее знать не хочу.
Никогда еще не проходило дня в ссоре. Нынче это
было в первый раз. И это
была не ссора. Это
было очевидное признание в совершенном охлаждении. Разве можно
было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что
сердце ее разрывается от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом? Он не то что охладел к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую женщину, — это
было ясно.
То она думала о том, как жизнь могла бы
быть еще счастлива, и как мучительно она любит и ненавидит его, и как страшно бьется ее
сердце.
«Какой же он неверующий? С его
сердцем, с этим страхом огорчить кого-нибудь, даже ребенка! Всё для других, ничего для себя. Сергей Иванович так и думает, что это обязанность Кости —
быть его приказчиком. Тоже и сестра. Теперь Долли с детьми на его опеке. Все эти мужики, которые каждый день приходят к нему, как будто он обязан им служить».