Неточные совпадения
Вместо того чтоб оскорбиться, отрекаться, оправдываться, просить прощения,
оставаться даже равнодушным — все
было бы лучше того, что он сделал! — его лицо совершенно невольно («рефлексы головного мозга», подумал Степан Аркадьич, который любил физиологию), совершенно невольно вдруг улыбнулось привычною, доброю и потому глупою улыбкой.
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко не с тем усилием и односторонностью говорил, как профессор, и у которого в голове
оставался простор для того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой
был сделан вопрос, улыбнулся и сказал...
Между Нордстон и Левиным установилось то нередко встречающееся в свете отношение, что два человека,
оставаясь по внешности в дружелюбных отношениях, презирают друг друга до такой степени, что не могут даже серьезно обращаться друг с другом и не могут даже
быть оскорблены один другим.
И она стала говорить с Кити. Как ни неловко
было Левину уйти теперь, ему всё-таки легче
было сделать эту неловкость, чем
остаться весь вечер и видеть Кити, которая изредка взглядывала на него и избегала его взгляда. Он хотел встать, но княгиня, заметив, что он молчит, обратилась к нему.
Теперь, — хорошо ли это, дурно ли, — Левин не мог не
остаться; ему нужно
было узнать, что за человек
был тот, кого она любила.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не
было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины
остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он
был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота
была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда
была и
осталась, а это увлечение не души его…
Облонский обедал дома; разговор
был общий, и жена говорила с ним, называя его «ты», чего прежде не
было. В отношениях мужа с женой
оставалась та же отчужденность, но уже не
было речи о разлуке, и Степан Аркадьич видел возможность объяснения и примирения.
После графини Лидии Ивановны приехала приятельница, жена директора, и рассказала все городские новости. В три часа и она уехала, обещаясь приехать к обеду. Алексей Александрович
был в министерстве.
Оставшись одна, Анна дообеденное время употребила на то, чтобы присутствовать при обеде сына (он обедал отдельно) и чтобы привести в порядок свои вещи, прочесть и ответить на записки и письма, которые у нее скопились на столе.
Когда доктора
остались одни, домашний врач робко стал излагать свое мнение, состоящее в том, что
есть начало туберкулезного процесса, но… и т. д. Знаменитый доктор слушал его и в середине его речи посмотрел на свои крупные золотые часы.
— Да кто же тебе это сказал? Никто этого не говорил. Я уверена, что он
был влюблен в тебя и
остался влюблен, но…
Как будто всё, что
было хорошего во мне, всё спряталось, а
осталось одно самое гадкое.
Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей
оставалось только унижаться и просить прощения; а в жизни теперь, кроме его, у ней никого не
было, так что она и к нему обращала свою мольбу о прощении.
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и
остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же
будет и с этим горем. Пройдет время, и я
буду к этому равнодушен».
Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно за то, что она сделала, что она не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё
оставалось по старому и чтобы можно
было забыть про страшный вопрос, что
будет с сыном.
Внешние отношения Алексея Александровича с женою
были такие же, как и прежде. Единственная разница состояла в том, что он еще более
был занят, чем прежде. Как и в прежние года, он с открытием весны поехал на воды за границу поправлять свое расстраиваемое ежегодно усиленным зимним трудом здоровье и, как обыкновенно, вернулся в июле и тотчас же с увеличенною энергией взялся за свою обычную работу. Как и обыкновенно, жена его переехала на дачу, а он
остался в Петербурге.
Доктор
остался очень недоволен Алексеем Александровичем. Он нашел печень значительно увеличенною, питание уменьшенным и действия вод никакого. Он предписал как можно больше движения физического и как можно меньше умственного напряжения и, главное, никаких огорчений, то
есть то самое, что
было для Алексея Александровича так же невозможно, как не дышать; и уехал, оставив в Алексее Александровиче неприятное сознание того, что что-то в нем нехорошо и что исправить этого нельзя.
Мадам Шталь узнала впоследствии, что Варенька
была не ее дочь, но продолжала ее воспитывать, тем более что очень скоро после этого родных у Вареньки никого не
осталось.
— Кити, не
было ли у тебя чего-нибудь неприятного с Петровыми? — сказала княгиня, когда они
остались одни. — Отчего она перестала присылать детей и ходить к нам?
Утренняя роса еще
оставалась внизу на густом подседе травы, и Сергей Иванович, чтобы не мочить ноги, попросил довезти себя по лугу в кабриолете до того ракитового куста, у которого брались окуни. Как ни жалко
было Константину Левину мять свою траву, он въехал в луг. Высокая трава мягко обвивалась около колес и ног лошади, оставляя свои семена на мокрых спицах и ступицах.
На втором приеме
было то же. Тит шел мах за махом, не останавливаясь и не уставая. Левин шел за ним, стараясь не отставать, и ему становилось всё труднее и труднее: наступала минута, когда, он чувствовал, у него не
остается более сил, но в это самое время Тит останавливался и точил.
Сработано
было чрезвычайно много на сорок два человека. Весь большой луг, который кашивали два дня при барщине в тридцать кос,
был уже скошен. Нескошенными
оставались углы с короткими рядами. Но Левину хотелось как можно больше скосить в этот день, и досадно
было на солнце, которое так скоро спускалось. Он не чувствовал никакой усталости; ему только хотелось еще и еще поскорее и как можно больше сработать.
Первое время деревенской жизни
было для Долли очень трудное. Она живала в деревне в детстве, и у ней
осталось впечатление, что деревня
есть спасенье от всех городских неприятностей, что жизнь там хотя и не красива (с этим Долли легко мирилась), зато дешева и удобна: всё
есть, всё дешево, всё можно достать, и детям хорошо. Но теперь, хозяйкой приехав в деревню, она увидела, что это всё совсем не так, как она думала.
Если бы не
было этого, она бы
оставалась одна со своими мыслями о муже, который не любил ее.
—
Было четверо, двое
осталось: мальчик и девочка. Вот в прошлый мясоед отняла.
Левин
остался до чая, но веселье его всё исчезло, и ему
было неловко.
Она не выглянула больше. Звук рессор перестал
быть слышен, чуть слышны стали бубенчики. Лай собак показал, что карета проехала и деревню, — и
остались вокруг пустые поля, деревня впереди и он сам, одинокий и чужой всему, одиноко идущий по заброшенной большой дороге.
Слова жены, подтвердившие его худшие сомнения, произвели жестокую боль в сердце Алексея Александровича. Боль эта
была усилена еще тем странным чувством физической жалости к ней, которую произвели на него ее слезы. Но,
оставшись один в карете, Алексей Александрович, к удивлению своему и радости, почувствовал совершенное освобождение и от этой жалости и от мучавших его в последнее время сомнений и страданий ревности.
А в душе Алексея Александровича, несмотря на полное теперь, как ему казалось, презрительное равнодушие к жене,
оставалось в отношении к ней одно чувство — нежелание того, чтоб она беспрепятственно могла соединиться с Вронским, чтобы преступление ее
было для нее выгодно.
Он прочел письмо и
остался им доволен, особенно тем, что он вспомнил приложить деньги; не
было ни жестокого слова, ни упрека, но не
было и снисходительности. Главное же —
был золотой мост для возвращения. Сложив письмо и загладив его большим массивным ножом слоновой кости и уложив в конверт с деньгами, он с удовольствием, которое всегда возбуждаемо
было в нем обращением со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями, позвонил.
«После того, что произошло, я не могу более
оставаться в вашем доме. Я уезжаю и беру с собою сына. Я не знаю законов и потому не знаю, с кем из родителей должен
быть сын; но я беру его с собой, потому что без него я не могу жить.
Будьте великодушны, оставьте мне его».
Лестные речи этого умного человека, наивная, детская симпатия, которую выражала к ней Лиза Меркалова, и вся эта привычная светская обстановка, — всё это
было так легко, а ожидало ее такое трудное, что она с минуту
была в нерешимости, не
остаться ли, не отдалить ли еще тяжелую минуту объяснения.
Получив письмо мужа, она знала уже в глубине души, что всё
останется по-старому, что она не в силах
будет пренебречь своим положением, бросить сына и соединиться с любовником.
Он не верил ни в чох, ни в смерть, но
был очень озабочен вопросом улучшения быта духовенства и сокращения приходов, причем особенно хлопотал, чтобы церковь
осталась в его селе.
— Как же новые условия могут
быть найдены? — сказал Свияжский,
поев простокваши, закурив папиросу и опять подойдя к спорящим. — Все возможные отношения к рабочей силе определены и изучены, сказал он. — Остаток варварства — первобытная община с круговою порукой сама собой распадается, крепостное право уничтожилось,
остается только свободный труд, и формы его определены и готовы, и надо брать их. Батрак, поденный, фермер — и из этого вы не выйдете.
Оставшись в отведенной комнате, лежа на пружинном тюфяке, подкидывавшем неожиданно при каждом движении его руки и ноги, Левин долго не спал. Ни один разговор со Свияжским, хотя и много умного
было сказано им, не интересовал Левина; но доводы помещика требовали обсуждения. Левин невольно вспомнил все его слова и поправлял в своем воображении то, что он отвечал ему.
Разделите пополам, отдайте половину рабочей силе; та разность, которая вам
останется,
будет больше, и рабочей силе достанется больше.
― Нет! ― закричал он своим пискливым голосом, который поднялся теперь еще нотой выше обыкновенного, и, схватив своими большими пальцами ее за руку так сильно, что красные следы
остались на ней от браслета, который он прижал, насильно посадил ее на место. ― Подлость? Если вы хотите употребить это слово, то подлость ― это. бросить мужа, сына для любовника и
есть хлеб мужа!
― Я имею несчастие, ― начал Алексей Александрович, ―
быть обманутым мужем и желаю законно разорвать сношения с женою, то
есть развестись, но притом так, чтобы сын не
оставался с матерью.
Алексей Александрович сел, чувствуя, что слова его не имели того действия, которое он ожидал, и что ему необходимо нужно
будет объясняться и что, какие бы ни
были его объяснения, отношения его к шурину
останутся те же.
— Нельзя согласиться даже с тем, — сказал он, — чтобы правительство имело эту цель. Правительство, очевидно, руководствуется общими соображениями,
оставаясь индифферентным к влияниям, которые могут иметь принимаемые меры. Например, вопрос женского образования должен бы
был считаться зловредным, но правительство открывает женские курсы и университеты.
— Мы с ним большие друзья. Я очень хорошо знаю его. Прошлую зиму, вскоре после того… как вы у нас
были, — сказала она с виноватою и вместе доверчивою улыбкой, у Долли дети все
были в скарлатине, и он зашел к ней как-то. И можете себе представить, — говорила она шопотом. — ему так жалко стало ее, что он
остался и стал помогать ей ходить за детьми. Да; и три недели прожил у них в доме и как нянька ходил за детьми.
Когда встали из-за стола, Левину хотелось итти за Кити в гостиную; но он боялся, не
будет ли ей это неприятно по слишком большой очевидности его ухаживанья за ней. Он
остался в кружке мужчин, принимая участие в общем разговоре, и, не глядя на Кити, чувствовал ее движения, ее взгляды и то место, на котором она
была в гостиной.
Ему необходимо
было быть и говорить с кем-нибудь, чтобы не
оставаться одному, чтоб обмануть время.
Но Левину неприятны
были эти слова Дарьи Александровны. Она не могла понять, как всё это
было высоко и недоступно ей, и она не должна
была сметь упоминать об этом. Левин простился с ними, но, чтобы не
оставаться одному, прицепился к своему брату.
—
Оставайтесь, может
быть, она спросит вас, — и сам провел его в кабинет жены.
Княгиня Щербацкая находила, что сделать свадьбу до поста, до которого
оставалось пять недель,
было невозможно, так как половина приданого не могла
поспеть к этому времени; но она не могла не согласиться с Левиным, что после поста
было бы уже и слишком поздно, так как старая родная тетка князя Щербацкого
была очень больна и могла скоро умереть, и тогда траур задержал бы еще свадьбу.
Вернувшись в этот день домой, Левин испытывал радостное чувство того, что неловкое положение кончилось и кончилось так, что ему не пришлось лгать. Кроме того, у него
осталось неясное воспоминание о том, что то, что говорил этот добрый и милый старичок,
было совсем не так глупо, как ему показалось сначала, и что тут что-то
есть такое, что нужно уяснить.
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя:
есть ли у него в душе это чувство сожаления о своей свободе, о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то
есть никакой свободы, — вот это счастье!»
Девочка, его ребенок,
была так мила и так привязала к себе Анну с тех пор, как у ней
осталась одна эта девочка, что Анна редко вспоминала о сыне.