Неточные совпадения
Степан Аркадьич не избирал ни направления, ни взглядов, а эти направления и взгляды
сами приходили к нему, точно так
же, как он не выбирал формы шляпы или сюртука, а брал
те, которые носят.
— Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я
сама не знаю, чем я спасу их:
тем ли, что увезу от отца, или
тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после
того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите
же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После
того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он
же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками,
то есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества,
то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
И в это
же время, как бы одолев препятствия, ветер посыпал снег с крыш вагонов, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и мрачно заревел густой свисток паровоза. Весь ужас метели показался ей еще более прекрасен теперь. Он сказал
то самое, чего желала ее душа, но чего она боялась рассудком. Она ничего не отвечала, и на лице ее он видел борьбу.
Войдя в маленький кабинет Кити, хорошенькую, розовенькую, с куколками vieux saxe, [старого саксонского фарфора,] комнатку, такую
же молоденькую, розовенькую и веселую, какою была
сама Кити еще два месяца
тому назад, Долли вспомнила, как убирали они вместе прошлого года эту комнатку, с каким весельем и любовью.
— И мне
то же говорит муж, но я не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши не говорили, мы бы видели
то, что есть, а Алексей Александрович, по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это… Не правда ли, как всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я всё искала и находила, что я
сама глупа, не видя его ума; а как только я сказала: он глуп, но шопотом, — всё так ясно стало, не правда ли?
Но в это
самое мгновенье оба вдруг услыхали пронзительный свист, который как будто стегнул их по уху, и оба вдруг схватились за ружья, и две молнии блеснули, и два удара раздались в одно и
то же мгновение. Высоко летевший вальдшнеп мгновенно сложил крылья и упал в чащу, пригибая тонкие побеги.
Вронский взял письмо и записку брата. Это было
то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за
то, что он не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это всё о
том же. «Что им за делo!» подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.
Гладиатор и Диана подходили вместе, и почти в один и
тот же момент: раз-раз, поднялись над рекой и перелетели на другую сторону; незаметно, как бы летя, взвилась за ними Фру-Фру, но в
то самое время, как Вронский чувствовал себя на воздухе, он вдруг увидал, почти под ногами своей лошади, Кузовлева, который барахтался с Дианой на
той стороне реки (Кузовлев пустил поводья после прыжка, и лошадь полетела с ним через голову).
В
то же мгновение пред глазами Вронского, пред ним
самим, мелькнули доски барьера.
Доктор остался очень недоволен Алексеем Александровичем. Он нашел печень значительно увеличенною, питание уменьшенным и действия вод никакого. Он предписал как можно больше движения физического и как можно меньше умственного напряжения и, главное, никаких огорчений,
то есть
то самое, что было для Алексея Александровича так
же невозможно, как не дышать; и уехал, оставив в Алексее Александровиче неприятное сознание
того, что что-то в нем нехорошо и что исправить этого нельзя.
Кити держала ее за руку и с страстным любопытством и мольбой спрашивала ее взглядом: «Что
же, что
же это
самое важное, что дает такое спокойствие? Вы знаете, скажите мне!» Но Варенька не понимала даже
того, о чем спрашивал ее взгляд Кити. Она помнила только о
том, что ей нынче нужно еще зайти к М-me Berthe и поспеть домой к чаю maman, к 12 часам. Она вошла в комнаты, собрала ноты и, простившись со всеми, собралась уходить.
Поняв теперь ясно, что было
самое важное, Кити не удовольствовалась
тем, чтобы восхищаться этим, но тотчас
же всею душою отдалась этой новой, открывшейся ей жизни.
— Да что
же интересного? Все они довольны, как медные гроши; всех победили. Ну, а мне-то чем
же довольным быть? Я никого не победил, а только сапоги снимай
сам, да еще за дверь их
сам выставляй. Утром вставай, сейчас
же одевайся, иди в салон чай скверный пить.
То ли дело дома! Проснешься не торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, всё обдумаешь, не торопишься.
Кроме
того, хотя он долго жил в
самых близких отношениях к мужикам как хозяин и посредник, а главное, как советчик (мужики верили ему и ходили верст за сорок к нему советоваться), он не имел никакого определенного суждения о народе, и на вопрос, знает ли он народ, был бы в таком
же затруднении ответить, как на вопрос, любит ли он народ.
В случавшихся между братьями разногласиях при суждении о народе Сергей Иванович всегда побеждал брата, именно
тем, что у Сергея Ивановича были определенные понятия о народе, его характере, свойствах и вкусах; у Константина
же Левина никакого определенного и неизменного понятия не было, так что в этих спорах Константин всегда был уличаем в противоречии
самому себе.
На втором приеме было
то же. Тит шел мах за махом, не останавливаясь и не уставая. Левин шел за ним, стараясь не отставать, и ему становилось всё труднее и труднее: наступала минута, когда, он чувствовал, у него не остается более сил, но в это
самое время Тит останавливался и точил.
В середине его работы на него находили минуты, во время которых он забывал
то, что делал, ему становилось легко, и в эти
же самые минуты ряд его выходил почти так
же ровен и хорош, как и у Тита.
Мысль искать своему положению помощи в религии была для нее, несмотря на
то, что она никогда не сомневалась в религии, в которой была воспитана, так
же чужда, как искать помощи у
самого Алексея Александровича.
— Вот оно! Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. — Я
же начал с
того, что я слышал про тебя, про твой отказ… Разумеется, я тебя одобрил. Но на всё есть манера. И я думаю, что
самый поступок хорош, но ты его сделал не так, как надо.
Теперь, когда он держал в руках его письмо, он невольно представлял себе
тот вызов, который, вероятно, нынче
же или завтра он найдет у себя, и
самую дуэль, во время которой он с
тем самым холодным и гордым выражением, которое и теперь было на его лице, выстрелив в воздух, будет стоять под выстрелом оскорбленного мужа.
И тут
же в его голове мелькнула мысль о
том, что ему только что говорил Серпуховской и что он
сам утром думал — что лучше не связывать себя, — и он знал, что эту мысль он не может передать ей.
Прочтя письмо, он поднял на нее глаза, и во взгляде его не было твердости. Она поняла тотчас
же, что он уже
сам с собой прежде думал об этом. Она знала, что, что бы он ни сказал ей, он скажет не всё, что он думает. И она поняла, что последняя надежда ее была обманута. Это было не
то, чего она ждала.
Получив письмо Свияжского с приглашением на охоту, Левин тотчас
же подумал об этом, но, несмотря на это, решил, что такие виды на него Свияжского есть только его ни на чем не основанное предположение, и потому он всё-таки поедет. Кроме
того, в глубине души ему хотелось испытать себя, примериться опять к этой девушке. Домашняя
же жизнь Свияжских была в высшей степени приятна, и
сам Свияжский,
самый лучший тип земского деятеля, какой только знал Левин, был для Левина всегда чрезвычайно интересен.
Левин уже давно сделал замечание, что, когда с людьми бывает неловко от их излишней уступчивости, покорности,
то очень скоро сделается невыносимо от их излишней требовательности и придирчивости. Он чувствовал, что это случится и с братом. И, действительно, кротости брата Николая хватило не надолго. Он с другого
же утра стал раздражителен и старательно придирался к брату, затрогивая его за
самые больные места.
Главная
же причина, почему принц был особенно тяжел Вронскому, была
та, что он невольно видел в нем себя
самого.
Меры эти, доведенные до крайности, вдруг оказались так глупы, что в одно и
то же время и государственные люди, и общественное мнение, и умные дамы, и газеты, — всё обрушилось на эти меры, выражая свое негодование и против
самих мер и против их признанного отца, Алексея Александровича.
Стремов
же отстранился, делая вид, что он только слепо следовал плану Каренина и теперь
сам удивлен и возмущен
тем, что сделано.
— Я это
самое сделал после
того, как мне объявлен был ею
же самой мой позор; я оставил всё по старому.
— Спасать можно человека, который не хочет погибать; но если натура вся так испорчена, развращена, что
самая погибель кажется ей спасением,
то что
же делать?
Он видел только ее ясные, правдивые глаза, испуганные
той же радостью любви, которая наполняла и его сердце. Глаза эти светились ближе и ближе, ослепляя его своим светом любви. Она остановилась подле
самого его, касаясь его. Руки ее поднялись и опустились ему на плечи.
Он
сам думал о фигуре Пилата
то же, что сказал Голенищев.
Портрет Анны, одно и
то же и писанное с натуры им и Михайловым, должно бы было показать Вронскому разницу, которая была между ним и Михайловым; но он не видал ее. Он только после Михайлова перестал писать свой портрет Анны, решив, что это теперь было излишне. Картину
же свою из средневековой жизни он продолжал. И он
сам, и Голенищев, и в особенности Анна находили, что она была очень хороша, потому что была гораздо более похожа на знаменитые картины, чем картина Михайлова.
Он оскорбился в первую минуту, но в
ту же секунду он почувствовал, что он не может быть оскорблен ею, что она была он
сам.
— Нет, это ужасно. Быть рабом каким-то! — вскрикнул Левин, вставая и не в силах более удерживать своей досады. Но в
ту же секунду почувствовал, что он бьет
сам себя.
Он ожидал, что
сам испытает
то же чувство жалости к утрате любимого брата и ужаса пред смертию, которое он испытал тогда, но только в большей степени.
Те самые подробности, одна мысль о которых приводила ее мужа в ужас, тотчас
же обратили ее внимание.
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже
сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в одном и
том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.
Алексей Александрович забыл о графине Лидии Ивановне, но она не забыла его. В эту
самую тяжелую минуту одинокого отчаяния она приехала к нему и без доклада вошла в его кабинет. Она застала его в
том же положении, в котором он сидел, опершись головой на обе руки.
Почти в одно и
то же время, как жена ушла от Алексея Александровича, с ним случилось и
самое горькое для служащего человека событие — прекращение восходящего служебного движения.
— Если вы спрашиваете моего совета, — сказала она, помолившись и открывая лицо, —
то я не советую вам делать этого. Разве я не вижу, как вы страдаете, как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы, как всегда, забываете о себе. Но к чему
же это может повести? К новым страданиям с вашей стороны, к мучениям для ребенка? Если в ней осталось что-нибудь человеческое, она
сама не должна желать этого. Нет, я не колеблясь не советую, и, если вы разрешаете мне, я напишу к ней.
Брат
же, на другой день приехав утром к Вронскому,
сам спросил его о ней, и Алексей Вронский прямо сказал ему, что он смотрит на свою связь с Карениной как на брак; что он надеется устроить развод и тогда женится на ней, а до
тех пор считает ее такою
же своею женой, как и всякую другую жену, и просит его так передать матери и своей жене.
Старший брат, всегда уважавший суждения меньшего, не знал хорошенько, прав ли он или нет, до
тех пор, пока свет не решил этого вопроса;
сам же, с своей стороны, ничего не имел против этого и вместе с Алексеем пошел к Анне.
Анна уже была дома. Когда Вронский вошел к ней, она была одна в
том самом наряде, в котором она была в театре. Она сидела на первом у стены кресле и смотрела пред собой. Она взглянула на него и тотчас
же приняла прежнее положение.
— Ну, что, дичь есть? — обратился к Левину Степан Аркадьич, едва поспевавший каждому сказать приветствие. — Мы вот с ним имеем
самые жестокие намерения. — Как
же, maman, они с
тех пор не были в Москве. — Ну, Таня, вот тебе! — Достань, пожалуйста, в коляске сзади, — на все стороны говорил он. — Как ты посвежела, Долленька, — говорил он жене, еще раз целуя ее руку, удерживая ее в своей и по трепливая сверху другою.
Вбежав в болото, Ласка тотчас
же среди знакомых ей запахов кореньев, болотных трав, ржавчины и чуждого запаха лошадиного помета почувствовала рассеянный по всему этому месту запах птицы,
той самой пахучей птицы, которая более всех других волновала ее.
Степан Аркадьич и княгиня были возмущены поступком Левина. И он
сам чувствовал себя не только ridicule [смешным] в высшей степени, но и виноватым кругом и опозоренным; но, вспоминая
то, что он и жена его перестрадали, он, спрашивая себя, как бы он поступил в другой раз, отвечал себе, что точно так
же.
Княжна Варвара ласково и несколько покровительственно приняла Долли и тотчас
же начала объяснять ей, что она поселилась у Анны потому, что всегда любила ее больше, чем ее сестра, Катерина Павловна,
та самая, которая воспитывала Анну, и что теперь, когда все бросили Анну, она считала своим долгом помочь ей в этом переходном,
самом тяжелом периоде.
Он говорил
то самое, что предлагал Сергей Иванович; но, очевидно, он ненавидел его и всю его партию, и это чувство ненависти сообщилось всей партии и вызвало отпор такого
же, хотя и более приличного озлобления с другой стороны. Поднялись крики, и на минуту всё смешалось, так что губернский предводитель должен был просить о порядке.
― Ну, как
же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три
тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И
сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!