Неточные совпадения
Уж который раз он
видел его приезжавшим в Москву из деревни, где он что-то делал, но что именно, того Степан Аркадьич никогда не мог понять хорошенько, да и не интересовался.
— Догадываюсь, но не могу начать говорить об этом.
Уж поэтому ты можешь
видеть, верно или не верно я догадываюсь, — сказал Степан Аркадьич, с тонкою улыбкой глядя на Левина.
— Ну,
уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины делятся на два сорта… то есть нет… вернее: есть женщины, и есть… Я прелестных падших созданий не видал и не
увижу, а такие, как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для меня гадины, и все падшие — такие же.
Она
видела, что дочь
уже влюблена в него, но утешала себя тем, что он честный человек и потому не сделает этого.
Облонский обедал дома; разговор был общий, и жена говорила с ним, называя его «ты», чего прежде не было. В отношениях мужа с женой оставалась та же отчужденность, но
уже не было речи о разлуке, и Степан Аркадьич
видел возможность объяснения и примирения.
— Нет, душа моя, для меня
уж нет таких балов, где весело, — сказала Анна, и Кити
увидела в ее глазах тот особенный мир, который ей не был открыт. — Для меня есть такие, на которых менее трудно и скучно….
Вронский поехал во Французский театр, где ему действительно нужно было
видеть полкового командира, не пропускавшего ни одного представления во Французском театре, с тем чтобы переговорить с ним о своем миротворстве, которое занимало и забавляло его
уже третий день. В деле этом был замешан Петрицкий, которого он любил, и другой, недавно поступивший, славный малый, отличный товарищ, молодой князь Кедров. А главное, тут были замешаны интересы полка.
— Поздно, поздно,
уж поздно, — прошептала она с улыбкой. Она долго лежала неподвижно с открытыми глазами, блеск которых, ей казалось, она сама в темноте
видела.
Он знал, что на езде он
уже не
увидит их.
Подробности эти Вронский узнал
уже после, теперь же он
видел только то, что прямо под ноги, куда должна стать Фру-Фру, может попасть нога или голова Дианы.
Он не хотел
видеть и не
видел, что в свете
уже многие косо смотрят на его жену, не хотел понимать и не понимал, почему жена его особенно настаивала на том, чтобы переехать в Царское, где жила Бетси, откуда недалеко было до лагеря полка Вронского.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно,
увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в себе присутствие
уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама не зная, что скажет.
— Мне не кажется важным, не забирает меня, что ж ты хочешь?… — отвечал Левин, разобрав, что то, что он
видел, был приказчик, и что приказчик, вероятно, спустил мужиков с пахоты. Они перевертывали сохи. «Неужели
уже отпахали?» подумал он.
— Вот
видите ли, я в счастливом положении, —
уже без смеха начала она, взяв в руку чашку.
Прелесть, которую он испытывал в самой работе, происшедшее вследствие того сближение с мужиками, зависть, которую он испытывал к ним, к их жизни, желание перейти в эту жизнь, которое в эту ночь было для него
уже не мечтою, но намерением, подробности исполнения которого он обдумывал, — всё это так изменило его взгляд на заведенное у него хозяйство, что он не мог
уже никак находить в нем прежнего интереса и не мог не
видеть того неприятного отношения своего к работникам, которое было основой всего дела.
Он сеял много картофелю, и картофель его, который Левин
видел подъезжая,
уже отцветал и завязывался, тогда как у Левина только зацветал.
— Я не нахожу, —
уже серьезно возразил Свияжский, — я только
вижу то, что мы не умеем вести хозяйство и что, напротив, то хозяйство, которое мы вели при крепостном праве, не то что слишком высоко, а слишком низко. У нас нет ни машин, ни рабочего скота хорошего, ни управления настоящего, ни считать мы не умеем. Спросите у хозяина, — он не знает, что ему выгодно, что невыгодно.
― Да, сон, ― сказала она. ― Давно
уж я
видела этот сон. Я
видела, что я вбежала в свою спальню, что мне нужно там взять что-то, узнать что-то; ты знаешь, как это бывает во сне, ― говорила она, с ужасом широко открывая глаза, ― и в спальне, в углу стоит что-то.
И что он
видел тогда, того после
уже он никогда не видал.
— Нет, нет, — заговорила она, — я не боюсь его, я боюсь смерти. Алексей, подойди сюда. Я тороплюсь оттого, что мне некогда, мне осталось жить немного, сейчас начнется жар, и я ничего
уже не пойму. Теперь я понимаю, и всё понимаю, я всё
вижу.
Кроме того, он
видел, что если
уже говорить о технике, то нельзя было его хвалить за нее.
Во всем, что он писал и написал, он
видел режущие ему глаза недостатки, происходившие от неосторожности, с которою он снимал покровы, и которых он теперь
уже не мог исправить, не испортив всего произведения.
Предсказание Марьи Николаевны было верно. Больной к ночи
уже был не в силах поднимать рук и только смотрел пред собой, не изменяя внимательно сосредоточенного выражения взгляда. Даже когда брат или Кити наклонялись над ним, так, чтоб он мог их
видеть, он так же смотрел. Кити послала за священником, чтобы читать отходную.
Он не
видел ничего невозможного и несообразного в представлении о том, что смерть, существующая для неверующих, для него не существует, и что так как он обладает полнейшею верой, судьей меры которой он сам, то и греха
уже нет в его душе, и он испытывает здесь на земле
уже полное спасение.
Они прошли молча несколько шагов. Варенька
видела, что он хотел говорить; она догадывалась о чем и замирала от волнения радости и страха. Они отошли так далеко, что никто
уже не мог бы слышать их, но он всё еще не начинал говорить. Вареньке лучше было молчать. После молчания можно было легче сказать то, что они хотели сказать, чем после слов о грибах; но против своей воли, как будто нечаянно, Варенька сказала...
Кити
видела, что с мужем что-то сделалось. Она хотела улучить минутку поговорить с ним наедине, но он поспешил уйти от нее, сказав, что ему нужно в контору. Давно
уже ему хозяйственные дела не казались так важны, как нынче. «Им там всё праздник — думал он, — а тут дела не праздничные, которые не ждут и без которых жить нельзя».
Ревность Левина еще дальше ушла.
Уже он
видел себя обманутым мужем, в котором нуждаются жена и любовник только для того, чтобы доставлять им удобства жизни и удовольствия… Но, несмотря на то, он любезно и гостеприимно расспрашивал Васеньку об его охотах, ружье, сапогах и согласился ехать завтра.
Месяц, еще светивший, когда он выходил, теперь только блестел, как кусок ртути; утреннюю зарницу, которую прежде нельзя было не
видеть, теперь надо было искать; прежде неопределенные пятна на дальнем поле теперь
уже ясно были видны.
«Ну, так если он хочет этого, я сделаю, но я за себя
уже не отвечаю теперь», подумала она и со всех ног рванулась вперед между кочек. Она ничего
уже не чуяла теперь и только
видела и слышала, ничего не понимая.
В саду они наткнулись на мужика, чистившего дорожку. И
уже не думая о том, что мужик
видит ее заплаканное, а его взволнованное лицо, не думая о том, что они имеют вид людей, убегающих от какого-то несчастья, они быстрыми шагами шли вперед, чувствуя, что им надо высказаться и разубедить друг друга, побыть одним вместе и избавиться этим от того мучения, которое оба испытывали.
— И будешь стоять весь день в углу, и обедать будешь одна, и ни одной куклы не
увидишь, и платья тебе нового не сошью, — говорила она, не зная
уже, чем наказать ее.
— А, они
уже приехали! — сказала Анна, глядя на верховых лошадей, которых только что отводили от крыльца. — Не правда ли, хороша эта лошадь? Это коб. Моя любимая. Подведи сюда, и дайте сахару. Граф где? — спросила она у выскочивших двух парадных лакеев. — А, вот и он! — сказала она,
увидев выходившего навстречу ей Вронского с Весловским.
Анна теперь
уж не смущалась. Она была совершенно свободна и спокойна. Долли
видела, что она теперь вполне
уже оправилась от того впечатления, которое произвел на нее приезд, и взяла на себя тот поверхностный, равнодушный тон, при котором как будто дверь в тот отдел, где находились ее чувства и задушевные мысли, была заперта.
— До тех пор — а это может быть всегда — вы счастливы и спокойны. Я
вижу по Анне, что она счастлива, совершенно счастлива, она успела
уже сообщить мне, — сказала Дарья Александровна улыбаясь; и невольно, говоря это, она теперь усумнилась в том, действительно ли Анна счастлива.
Левин
видел, что в вопросе этом
уже высказывалась мысль, с которою он был несогласен; но он продолжал излагать свою мысль, состоящую в том, что русский рабочий имеет совершенно особенный от других народов взгляд на землю. И чтобы доказать это положение, он поторопился прибавить, что, по его мнению, этот взгляд Русского народа вытекает из сознания им своего призвания заселить огромные, незанятые пространства на востоке.
Одни, к которым принадлежал Катавасов,
видели в противной стороне подлый донос и обман; другие ― мальчишество и неуважение к авторитетам. Левин, хотя и не принадлежавший к университету, несколько раз
уже в свою бытность в Москве слышал и говорил об этом деле и имел свое составленное на этот счет мнение; он принял участие в разговоре, продолжавшемся и на улице, пока все трое дошли до здания Старого Университета.
― Ты вот и не знаешь этого названия. Это наш клубный термин. Знаешь, как яйца катают, так когда много катают, то сделается шлюпик. Так и наш брат: ездишь-ездишь в клуб и сделаешься шлюпиком. Да, вот ты смеешься, а наш брат
уже смотрит, когда сам в шлюпики попадет. Ты знаешь князя Чеченского? — спросил князь, и Левин
видел по лицу, что он собирается рассказать что-то смешное.
Уж я
вижу, что ты иронически улыбаешься, но напрасно.
Разговор зашел о новом направлении искусства, о новой иллюстрации Библии французским художником. Воркуев обвинял художника в реализме, доведенном до грубости. Левин сказал, что Французы довели условность в искусстве как никто и что поэтому они особенную заслугу
видят в возвращении к реализму. В том, что они
уже не лгут, они
видят поэзию.
Место это давало от семи до десяти тысяч в год, и Облонский мог занимать его, не оставляя своего казенного места. Оно зависело от двух министерств, от одной дамы и от двух Евреев, и всех этих людей, хотя они были
уже подготовлены, Степану Аркадьичу нужно было
видеть в Петербурге. Кроме того, Степан Аркадьич обещал сестре Анне добиться от Каренина решительного ответа о разводе. И, выпросив у Долли пятьдесят рублей, он уехал в Петербург.
— У нас теперь идет железная дорога, — сказал он, отвечая на его вопрос. — Это
видите ли как: двое садятся на лавку. Это пассажиры. А один становится стоя на лавку же. И все запрягаются. Можно и руками, можно и поясами, и пускаются чрез все залы. Двери
уже вперед отворяются. Ну, и тут кондуктором очень трудно быть!
— Mon ami, [Друг мой,] — сказала Лидия Ивановна, осторожно, чтобы не шуметь, занося складки своего шелкового платья и в возбуждении своем называя
уже Каренина не Алексеем Александровичем, a «mon ami», — donnez lui la main. Vous voyez? [дайте ему руку.
Видите?] Шш! — зашикала она на вошедшего опять лакея. — Не принимать.
— Что вы говорите! — вскрикнул он, когда княгиня сказала ему, что Вронский едет в этом поезде. На мгновение лицо Степана Аркадьича выразило грусть, но через минуту, когда, слегка подрагивая на каждой ноге и расправляя бакенбарды, он вошел в комнату, где был Вронский, Степан Аркадьич
уже вполне забыл свои отчаянные рыдания над трупом сестры и
видел в Вронском только героя и старого приятеля.
— Ты поди, душенька, к ним, — обратилась Кити к сестре, — и займи их. Они
видели Стиву на станции, он здоров. А я побегу к Мите. Как на беду, не кормила
уж с самого чая. Он теперь проснулся и, верно, кричит. — И она, чувствуя прилив молока, скорым шагом пошла в детскую.
Левин смотрел перед собой и
видел стадо, потом увидал свою тележку, запряженную Вороным, и кучера, который, подъехав к стаду, поговорил что-то с пастухом; потом он
уже вблизи от себя услыхал звук колес и фырканье сытой лошади; но он так был поглощен своими мыслями, что он и не подумал о том, зачем едет к нему кучер.
Он шел через террасу и смотрел на выступавшие две звезды на потемневшем
уже небе и вдруг вспомнил: «Да, глядя на небо, я думал о том, что свод, который я
вижу, не есть неправда, и при этом что-то я не додумал, что-то я скрыл от себя, — подумал он. — Но что бы там ни было, возражения не может быть. Стоит подумать, — и всё разъяснится!»