Одно, что́ он любил, это
было веселье и женщины, и так как по его понятиям в этих вкусах не было ничего неблагородного, а обдумать то, что́ выходило для других людей из удовлетворения его вкусов, он не мог, то в душе своей он считал себя безукоризненным человеком, искренно презирал подлецов и дурных людей и с спокойною совестью высоко носил голову.
Неточные совпадения
— На горе пикет, ваше сиятельство, всё там же, где
был с вечера, — доложил Ростов, нагибаясь вперед, держа руку у козырька и не в силах удержать улыбку
веселья, вызванного в нем его поездкой и, главное, звуками пуль.
— Что́ же, не
будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. — Как будто более всего его интересовало
веселье самой игры.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так
было весело в ту минуту, так далека она
была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. «Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое
веселье сочувствием чужому горю», почувствовала она, и сказала себе: «Нет, я верно ошибаюсь, он должен
быть весел так же, как и я».
Ничего не
было дурного или неуместного в том, что́ они говорили, всё
было остроумно и могло бы
быть смешно; но чего-то того самого, что́ составляет соль
веселья, не только не
было, но они и не знали, что оно бывает.
Он шел сдержанною, молодецкою походкой, которая
была бы смешна, ежели бы он не
был так хорош собой и ежели бы на прекрасном лице не
было бы такого выражения добродушного довольства и
веселья.
Это
было то первое время кампании, когда войска еще находились в исправности, почти равной смотровой, мирной деятельности, только с оттенком нарядной воинственности в одежде и с нравственным оттенком того
веселья и предприимчивости, которые всегда сопутствуют началам кампаний.
Весельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно особенно
было грустно.
— Да на чужой стороне живучѝ… — выделывали они плясовую солдатскую песню. Как бы вторя им, но в другом роде
веселья, перебивались в вышине металлические звуки трезвона. И, еще в другом роде
веселья, обливали вершину противуположного откоса жаркие лучи солнца. Но под откосом, у телеги с ранеными, подле запыхавшейся лошаденки, у которой стоял Пьер,
было сыро, пасмурно и грустно.
И чем дальше от детства, чем ближе к настоящему, тем ничтожнее и сомнительнее были радости. Начиналось это с Правоведения. Там было еще кое-что истинно хорошее: там
было веселье, там была дружба, там были надежды. Но в высших классах уже были реже эти хорошие минуты. Потом, во время первой службы у губернатора, опять появились хорошие минуты: это были воспоминания о любви к женщине. Потом всё это смешалось, и еще меньше стало хорошего. Далее еще меньше хорошего и что дальше, то меньше.
Это отразилось и на деревне, куда были посланы котлы браги. Зажглись веселые костры, и
было веселье во всех, и шутя говорили друг другу:
И старый дом, куда привел я вас, // Его паденья был свидетель хладный. // На изразцах кой-где встречает глаз // Черты карандаша, стихи и жадно // В них ищет мысли — и бесплодный час // Проходит… Кто писал? С какою целью? // Грустил ли он иль предан
был веселью? // Как надписи надгробные, оне // Рисуются узором по стене — // Следы давно погибших чувств и мнений, // Эпиграфы неведомых творений.
Неточные совпадения
И противнее всех
была Кити тем, как она поддалась тому тону
веселья, с которым этот господин, как на праздник для себя и для всех, смотрел на свой приезд в деревню, и в особенности неприятна
была тою особенною улыбкой, которою она отвечала на его улыбки.
Войдя в маленький кабинет Кити, хорошенькую, розовенькую, с куколками vieux saxe, [старого саксонского фарфора,] комнатку, такую же молоденькую, розовенькую и веселую, какою
была сама Кити еще два месяца тому назад, Долли вспомнила, как убирали они вместе прошлого года эту комнатку, с каким
весельем и любовью.
Это невинное
веселье выборов и та мрачная, тяжелая любовь, к которой он должен
был вернуться, поразили Вронского своею противоположностью. Но надо
было ехать, и он по первому поезду, в ночь, уехал к себе.
Левин остался до чая, но
веселье его всё исчезло, и ему
было неловко.
Блестящие нежностью и
весельем глаза Сережи потухли и опустились под взглядом отца. Это
был тот самый, давно знакомый тон, с которым отец всегда относился к нему и к которому Сережа научился уже подделываться. Отец всегда говорил с ним — так чувствовал Сережа — как будто он обращался к какому-то воображаемому им мальчику, одному из таких, какие бывают в книжках, но совсем не похожему на Сережу. И Сережа всегда с отцом старался притвориться этим самым книжным мальчиком.