Неточные совпадения
Нет, я вам вперед говорю, если вы мне не скажете, что у нас война, если вы еще позволите себе защищать все гадости, все ужасы этого Антихриста (право, я верю, что он Антихрист), — я вас больше не
знаю, вы уж не
друг мой, вы уж не мой верный раб, как вы говорите.]
Рассказ был очень мил и интересен, особенно в том месте, где соперники вдруг
узнают друг друга, и дамы, казалось, были в волнении.
Мсье Пьер не
знал, кому отвечать, оглянул всех и улыбнулся. Улыбка у него была не такая, как у
других людей, сливающаяся с неулыбкой. У него, напротив, когда приходила улыбка, то вдруг, мгновенно исчезало серьезное и даже несколько угрюмое лицо и являлось
другое — детское, доброе, даже глуповатое и как бы просящее прощения.
— Можете себе представить, я всё еще не
знаю. Ни то, ни
другое мне не нравится.
— Да, ваша правда, — продолжала графиня. — До сих пор я была, слава Богу,
другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, — говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. — Я
знаю, что я всегда буду первою confidente [советницей] моих дочерей, и что Николинька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа.
— Бог
знает, chère amie! [мой
друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё-таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, чтó хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. — Княгиня поднялась. — Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все
знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на
другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не
зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая
друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
— Наконец, надо подумать и о моем семействе, — сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, — ты
знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа.
Знаю,
знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но,
друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты
знаешь ли, что я послал за Пьером, и что́ граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Во время этого перерыва Пьер заметил, что князь Василий вышел из-за своей спинки стула и, с тем же видом, который показывал, что он
знает, что́ делает, и что тем хуже для
других, ежели они не понимают его, не подошел к больному, а, пройдя мимо его, присоединился к старшей княжне и с нею вместе направился в глубь спальни, к высокой кровати под шелковыми занавесами.
— Peut-être plus tard je vous dirai, mon cher, que si je n’avais pas été là, Dieu sait ce qui serait arrivé. Vous savez, mon oncle avant-hier encore me promettait de ne pas oublier Boris. Mais il n’a pas eu le temps. J’espère, mon cher ami, que vous remplirez le désir de votre père. [После я, может быть, расскажу вам, что если б я не была там, то Бог
знает, чтó бы случилось. Вы
знаете, что дядюшка третьего дня обещал мне не забыть Бориса, но не успел. Надеюсь, мой
друг, вы исполните желание отца.]
Ах! милый
друг, вы счастливы, что не
знаете этих жгучих наслаждений, этих жгучих горестей.
Я очень хорошо
знаю, что граф Николай слишком молод для того, чтобы сделаться для меня чем-нибудь кроме как
другом.
— Я
другое дело. Чтó обо мне говорить! Я не желаю
другой жизни, да и не могу желать, потому что не
знаю никакой
другой жизни. А ты подумай, André, для молодой и светской женщины похорониться в лучшие годы жизни в деревне, одной, потому что папенька всегда занят, а я… ты меня
знаешь… как я бедна en ressources, [не весела] для женщины, привыкшей к лучшему обществу. M-lle Bourienne одна…
— Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? — сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3-ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо-отбытого смотра неудержимую радость. — Служба царская… нельзя…
другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня
знаете… Очень благодарил! — И он протянул руку ротному.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным
узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого
друга обратился к нему...
— У кого? У Быкова, у крысы?… Я
знал, — сказал
другой тоненький голос, и вслед за тем в комнату вошел поручик Телянин, маленький офицер того же эскадрона.
Но у большого подъезда дворца к нему выбежал чиновник и,
узнав в нем курьера, проводил его на
другой подъезд.
Вражда кончена, мы можем подать
друг другу руку… император Наполеон сгорает желанием
узнать князя Ауэрсперга».
Войдя в дом, князь Андрей увидал Несвицкого и еще
другого адъютанта, закусывавших что-то. Они поспешно обратились к Болконскому с вопросом, не
знает ли он чего нового? На их столь знакомых ему лицах князь Андрей прочел выражение тревоги и беспокойства. Выражение это особенно заметно было на всегда смеющемся лице Несвицкого.
— Теперь, князь, ни повозок, ничего не найдете, и ваш Петр Бог его
знает где, — сказал
другой адъютант.
«Ради… ого-го-го-го-го!…» раздалось по рядам. Угрюмый солдат, шедший слева, крича, оглянулся глазами на Багратиона с таким выражением, как будто говорил: «сами
знаем»;
другой, не оглядываясь и как будто боясь развлечься, разинув рот, кричал и проходил.
То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он
знал, никого бы он столько не желал иметь своим
другом, как этого ненавидимого им адъютантика.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что̀ он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую
знали в полку, и он
знал, была
другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким.
— Ах, какая досада! — сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. — Вы
знаете, я очень рад сделать всё, что́ от меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. — Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного легкомыслия. — Но вы видите… до
другого раза!
Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову
узнать о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем-то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что-то такое, чего
другие не
знают; и поэтому ему хотелось поговорить с Долгоруковым.
Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и
другими, не одобрявшими план атаки, он не
знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из-за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моею, моею жизнью?» думал он.
Ну, а потом? говорит опять
другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что́ ж? — «Ну, а потом… — отвечает сам себе князь Андрей, — я не
знаю, что́ будет потом, не хочу и не могу
знать; но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу.
— Эх, немцы проклятые, своей земли не
знают, — говорил
другой.
На правом фланге у Багратиона в 9 часов дело еще не начиналось. Не желая согласиться на требование Долгорукова начинать дело и желая отклонить от себя ответственность, князь Багратион предложил Долгорукову послать спросить о том главнокомандующего. Багратион
знал, что, по расстоянию почти 10-ти верст, отделявшему один фланг от
другого, ежели не убьют того, кого пошлют (чтó было очень вероятно), и ежели он даже и найдет главнокомандующего, чтó было весьма трудно, посланный не успеет вернуться раньше вечера.
Несколько раненых шли по дороге. Ругательства, крики, стоны сливались в один общий гул. Стрельба затихла и, как потом
узнал Ростов, стреляли
друг в
друга русские и австрийские солдаты.
— Сам я видел, — сказал денщик с самоуверенною усмешкой. — Уж мне-то пора
знать государя: кажется, сколько раз в Петербурге вот так-то видал. Бледный-пребледный в карете сидит. Четверню вороных как припустит, батюшки мои, мимо нас прогремел: пора, кажется, и царских лошадей и Илью Иваныча
знать; кажется, с
другим как с царем Илья кучер не ездит.
Болконский
узнал князя Репнина, которого он встречал в петербургском свете. Рядом с ним стоял
другой, 19-ти-летний мальчик, тоже раненый кавалергардский офицер.
— А я то, не
знал… Николушка…
друг мой!
— Ну, я теперь скажу. Ты
знаешь, что Соня мой
друг, такой
друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. — Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.
— Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, — сказал Несвицкий (так же как и
другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). — Вы
знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
— Р…аз! Два! Три!… — сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане
узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
— Скверно! но не в том дело.
Друг мой, — сказал Долохов прерывающимся голосом, — где мы? Мы в Москве, я
знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
Потом про первые перчатки мужские сказал, что значения их он не может
знать, но должен хранить их, про
другие перчатки мужские сказал, что он должен надевать их в собраниях и наконец про третьи женские перчатки сказал...
«В наших храмах мы не
знаем других степеней, — читал «великий мастер, — кроме тех, которые находятся между до«бродетелью и пороком. Берегись делать какое-нибудь разли«чие, могущее нарушить равенство. Лети на помощь к брату, «кто бы он ни был, настави заблуждающегося, подними упа«дающего и не питай никогда злобы или вражды на брата. «Будь ласков и приветлив. Возбуждай во всех сердцах огнь «добродетели. Дели счастие с ближним твоим, и да не возмутит «никогда зависть чистого сего наслаждения.
— Мой
друг, что́ ты наделал в Москве? За что́ ты поссорился с Лёлей, mon cher? [Мой милый?] Ты в заблуждении, — сказал князь Василий, входя в комнату. — Я всё
узнал, я могу тебе сказать верно, что Элен невинна перед тобой, как Христос перед жидами.
Управляющий обещал употребить все силы для исполнения воли графа, ясно понимая, что граф никогда не будет в состоянии поверить его не только в том, употреблены ли все меры для продажи лесов и имений, для выкупа из Совета, но и никогда вероятно не спросит и не
узнает о том, как построенные здания стоят пустыми и крестьяне продолжают давать работой и деньгами всё то, что́ они дают у
других, т. е. всё, что́ они могут давать.
— Да мы
знаем, но то зло, которое я
знаю для себя, я не могу сделать
другому человеку, — всё более и более оживляясь говорил князь Андрей, видимо желая высказать Пьеру свой новый взгляд на вещи.
— Может быть, ты прав для себя, — продолжал он, помолчав немного; — но каждый живет по своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, а
узнал счастие только тогда, когда стал жить для
других.
— Да, ежели так поставить вопрос, то это
другое дело, сказал князь Андрей. — Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и
другое может служить препровождением времени. А что́ справедливо, что́ добро — предоставь судить тому, кто всё
знает, а не нам. Ну ты хочешь спорить, — прибавил он, — ну давай. — Они вышли из-за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.
Пьер с старым, суровым князем и с кроткою и робкою княжной Марьей, несмотря на то, что он их почти не
знал, чувствовал себя сразу старым
другом.
На
другой день, полковой командир позвал к себе Денисова и сказал ему, закрыв раскрытыми пальцами глаза: «Я на это смотрю вот так, я ничего не
знаю и дела не начну; но советую съездить в штаб и там, в провиантском ведомстве уладить это дело, и, если возможно, расписаться, что получили столько-то провианту; в противном случае, требованье записано на пехотный полк: дело поднимется и может кончиться дурно».
Денисов говорил пренебрежительно о всем этом деле; но Ростов
знал его слишком хорошо, чтобы не заметить, что он в душе (скрывая это от
других) боялся суда и мучился этим делом, которое, очевидно, должно было иметь дурные последствия.
— Вот где Бог привел свидеться, — сказал маленький человек. — Тушин, Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот… — сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. — Василья Дмитриевича Денисова ищете? — сожитель! — сказал он,
узнав, кого нужно было Ростову. — Здесь, здесь — и Тушин повел его в
другую комнату, из которой слышался хохот нескольких голосов.
Ростов не смел уговаривать Денисова, хотя он инстинктом чувствовал, что путь, предлагаемый Тушиным и
другими офицерами, был самый верный, и хотя он считал бы себя счастливым, ежели бы мог оказать помощь Денисову: он
знал непреклонность воли Денисова и его правдивую горячность.