Неточные совпадения
— Так я хотела сказать, — продолжала она, — по жене прямой наследник всего именья князь Василий, но Пьера отец очень любил, занимался его воспитанием и писал государю… так что
никто не
знает, ежели он умрет (он так плох, что этого ждут каждую минуту, и Lorrain [Лоррен] приехал из Петербурга), кому достанется это огромное состояние, Пьеру или князю Василию.
Несмотря на то, что чья-то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и,
узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство
никого не принимают.
— Ах, он в ужасном положении, — сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. — Он почти
никого не
узнает.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще
никто не читал, но все
знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
— Я
знаю, что
никто помочь не может, коли натура не поможет, — говорил князь Андрей, видимо смущенный. — Я согласен, что из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела, и она боится.
— Да нечего делать, дружок, — сказал князь, — они все такие, не разженишься. Ты не бойся;
никому не скажу; а ты сам
знаешь.
Никто не
знает, и хочется
знать; и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее; и
знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и
узнать, что́ там, по той стороне черты, как и неизбежно
узнать, что̀ там, по ту сторону смерти.
— А это я у вас спрашиваю? Этого
никто, и сам Бонапарте, не
знает.
Адъютант Бонапарте во всю прыть лошади скакал с этим грозным письмом к Мюрату. Сам Бонапарте, не доверяя своим генералам, со всею гвардией двигался к полю сражения, боясь упустить готовую жертву, а 4000-ный отряд Багратиона, весело раскладывая костры, сушился, обогревался, варил в первый раз после трех дней кашу, и
никто из людей отряда не
знал и не думал о том, что предстояло ему.
— Нет, голубчик, — говорил приятный и как будто знакомый князю Андрею голос, — я говорю, что коли бы возможно было
знать, что́ будет после смерти, тогда бы и смерти из нас
никто не боялся. Так-то, голубчик.
Ко фронту подъехал полковник, сердито ответил что-то на вопросы офицеров и, как человек, отчаянно настаивающий на своем, отдал какое-то приказание.
Никто ничего определенного не говорил, но по эскадрону пронеслась молва об атаке. Раздалась команда построения, потом визгнули сабли, вынутые из ножен. Но всё еще
никто не двигался. Войска левого фланга, и пехота и гусары, чувствовали, что начальство само не
знает, что́ делать, и нерешимость начальников сообщалась войскам.
M-lle Bourienne и маленькая княгиня должны были признаться самим себе, что княжна Марья в этом виде была очень дурна, хуже, чем всегда; но было уже поздно. Она смотрела на них с тем выражением, которое они
знали, выражением мысли и грусти. Выражение это не внушало им страха к княжне Марье. (Этого чувства она
никому не внушала.) Но они
знали, что когда на ее лице появлялось это выражение, она была молчалива и непоколебима в своих решениях.
— Что̀ за штиль, как он описывает мило! — говорила она, читая описательную часть письма. — И что̀ за душа! О себе ничего… ничего! О каком-то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что̀ за сердце! Как я
узнаю его! И как вспомнил всех!
Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он
знал,
никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.
Он
никого не
знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование.
В низах, где началось дело, был всё еще густой туман, наверху прояснело, но всё не видно было ничего из того, что́ происходило впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от нас или он был тут, в этой черте тумана, —
никто не
знал до девятого часа.
Он мог бы… не только мог бы, но он должен был подъехать к государю. И это был единственный случай показать государю свою преданность. И он не воспользовался им… «Чтó я наделал?» подумал он. И он повернул лошадь и поскакал назад к тому месту, где видел императора; но
никого уже не было за канавой. Только ехали повозки и экипажи. От одного фурмана Ростов
узнал, что Кутузовский штаб находится неподалеку в деревне, куда шли обозы. Ростов поехал за ними.
По поверью, что чем меньше людей
знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими;
никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая-то общая забота, смягченность сердца и сознание чего-то великого, непостижимого, совершающегося в ту минуту.
Я
никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге.
Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя
никто и не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого,
знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
— Я никогда не посмею сказать, что я
знаю истину, — сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. —
Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, — сказал масон и закрыл глаза.
Через неделю после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно
знал по петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив за собой дверь и убедившись, что в комнате
никого кроме Пьера не было, обратился к нему...
Но так как сие таинство такого свойства, что
никто не может его
знать и им пользоваться, если долговременным и прилежным очищением самого себя не приуготовлен, то не всяк может надеяться скоро обрести его.
Притом же дела Ростовых были очень расстроены, чего не мог не
знать жених, а главное, Вере было 24 года, она выезжала везде, и, несмотря на то, что она несомненно была хороша и рассудительна, до сих пор
никто никогда ей не сделал предложения.
— Я думаю,
никто так не был courtisée, [предметом ухаживанья,] как она, — говорила Вера; — но никогда, до самого последнего времени
никто серьезно ей не нравился. Вот вы
знаете, граф, — обратилась она к Пьеру, — даже наш милый cousin Борис, который был, entre nous, [между нами будь сказано,] очень и очень dans le pays du tendre… [в стране нежного…] говорила она, намекая на бывшую в ходу тогда карту любви.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемою улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и
никого не
узнавая. Она не
узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла
узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
Иногда, глядя на странные, но смешные пá, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что
никто их не
узнает и потому не конфузившиеся, — Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха.
Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы для бедных и интригуют Астрея против Ищущих Манны, и хлопочут о настоящем шотландском ковре и об акте, смысла которого не
знает и тот, кто писал его, и которого
никому не нужно.
— Дерзки! — сказал князь. —
Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил
никого не пускать, — сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны,
никто не возражал.
Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что
никто, по ее понятиям, не мог понимать его. Она любила и
знала одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
— Я не могу сказать, я не
знаю.
Никто не виноват, — говорила Наташа, — я виновата. Но всё это больно ужасно. Ах, что он не едет!…
Никто не
узнает, и я его не увижу больше никогда», говорила она себе.
Но с девицами, в особенности с богатыми невестами, которые были большею частью все дурны, он не сближался, тем более, что Анатоль, чего
никто не
знал, кроме самых близких друзей его, был два года тому назад женат.
—
Никому не поверю; я
знаю, что не любит, — смело сказала Наташа, взяв письмо, и в лице ее выразилась сухая и злобная решительность, заставившая Марью Дмитриевну пристальнее посмотреть на нее и нахмуриться.
— Мне
никого не нужно, я
никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве не
знаешь, что я его люблю? — кричала Наташа. — Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, — злобно кричала Наташа сдержанно-раздраженным и отчаянным голосом. Соня разрыдалась, и выбежала из комнаты.
— Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, — сказал он, загибая палец, — значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей
никто этого не будет
знать, ну ведь так?
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что
никто не
узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что-нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей.
— Этого я не
знаю. А? — сказал Анатоль, ободряясь по мере того, как Пьер преодолевал свой гнев. — Этого я не
знаю и
знать не хочу, — сказал он, не глядя на Пьера и с легким дрожанием нижней челюсти, — но вы сказали мне такие слова: подло и тому подобное, которые я comme un homme d’honneur [как честный человек.]
никому не позволю.
— Чтобы
никто не
знал! — прибавил государь, нахмурившись. Борис понял, что это относилось к нему, и, закрыв глаза, слегка наклонил голову. Государь опять вошел в залу и еще около получаса пробыл на бале.
Никто не мог и не может
знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и
никто не может
знать, какая сила этого или того отряда.
— Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено, и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую
никто не
знает, когда она наступит.
«Ну и пускай такой-то обокрал государство и царя, а государство и царь воздают ему почести; а она вчера улыбнулась мне и просила приехать, и я люблю ее, и
никто никогда не
узнает этого», думал он.
— Да, да, на войну, — сказал он, — нет! Какой я воин! — А впрочем всё так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не
знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена
никто за себя отвечать не может.
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где
никто не мог видеть, села на траву. Она не
знала, как долго она пробыла там. Чьи-то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно бежавшая за нею, вдруг как бы испугавшись вида своей барышни остановилась.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что
никто никогда не
узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни,
никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
24-го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер
узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил,
никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24-го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
С тех пор и до конца московского разорения,
никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не
знал, где он находился.
— Порядок-то я, брат,
знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать-то нонче
никому не велят! — прокричал целовальник, поднимая шапку.
Кто были эти люди,
никто не
знал.
Все очень хорошо
знали, что болезнь прелестной графини происходила от неудобства выходить замуж сразу за двух мужей и что лечение итальянца состояло в устранении этого неудобства; но в присутствии Анны Павловны не только
никто не смел думать об этом, но как будто
никто и не
знал этого.