Неточные совпадения
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как во
всех семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых, то, что она была породиста и во
всем, от одежды до манеры говорить,
ходить, смеяться, выделялась от простых людей не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще то, что она выше
всех других людей ценила его, стало быть, по его понятиям, понимала его.
В небольшой комнате присяжных было человек десять разного сорта людей.
Все только пришли, и некоторые сидели, другие
ходили, разглядывая друг друга и знакомясь. Был один отставной в мундире, другие в сюртуках, в пиджаках, один только был в поддевке.
Вслед за старушкой из двери залы гражданского отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным лицом, быстро вышел тот самый знаменитый адвокат, который сделал так, что старушка с цветами осталась не при чем, а делец, давший ему 10 тысяч рублей, получил больше 100 тысяч.
Все глаза обратились на адвоката, и он чувствовал это и
всей наружностью своей как бы говорил: «не нужно никих выражений преданности», и быстро
прошел мимо
всех.
Как только она вошла, глаза
всех мужчин, бывших в зале, обратились на нее и долго не отрывались от ее белого с черными глянцевито-блестящими глазами лица и выступавшей под халатом высокой груди. Даже жандарм, мимо которого она
проходила, не спуская глаз, смотрел на нее, пока она
проходила и усаживалась, и потом, когда она уселась, как будто сознавая себя виновным, поспешно отвернулся и, встряхнувшись, уперся глазами в окно прямо перед собой.
Присяжные встали и, теснясь,
прошли в совещательную комнату, где почти
все они тотчас достали папиросы и стали курить.
Скинув
всё мокрое и только начав одеваться, Нехлюдов услыхал быстрые шаги, и в дверь постучались. Нехлюдов узнал и шаги и стук в дверь. Так
ходила и стучалась только она.
Народ
всё выходил и, стуча гвоздями сапогов по плитам,
сходил со ступеней и рассыпался по церковному двору и кладбищу.
Так
прошел весь вечер, и наступила ночь. Доктор ушел спать. Тетушки улеглись. Нехлюдов знал, что Матрена Павловна теперь в спальне у теток и Катюша в девичьей — одна. Он опять вышел на крыльцо. На дворе было темно, сыро, тепло, и тот белый туман, который весной сгоняет последний снег или распространяется от тающего последнего снега, наполнял
весь воздух. С реки, которая была в ста шагах под кручью перед домом, слышны были странные звуки: это ломался лед.
«188* года апреля 28 дня, по указу Его Императорского Величества, Окружный Суд, по уголовному отделению, в силу решения г-д присяжных заседателей, на основании 3 пункта статьи 771, 3 пункта статьи 776 и статьи 777 Устава уголовного судопроизводства, определил: крестьянина Симона Картинкина, 33 лет, и мещанку Екатерину Маслову, 27 лет, лишив
всех прав состояния,
сослать в каторжные работы: Картинкина на 8 лет, а Маслову на 4 года, с последствиями для обоих по 28 статье Уложения.
Арестанты — бородатые, бритые, старые, молодые, русские, инородцы, некоторые с бритыми полуголовами, гремя ножными кандалами, наполняли прихожую пылью, шумом шагов, говором и едким запахом пота. Арестанты,
проходя мимо Масловой,
все жадно оглядывали ее, и некоторые с измененными похотью лицами подходили к ней и задевали ее.
Когда загремел замок, и Маслову впустили в камеру,
все обратились к ней. Даже дочь дьячка на минуту остановилась, посмотрела на вошедшую, подняв брови, но, ничего не сказав, тотчас же пошла опять
ходить своими большими, решительными шагами. Кораблева воткнула иголку в суровую холстину и вопросительно через очки уставилась на Маслову.
— Конвойный, и то говорит: «это
всё тебя смотреть
ходят». Придет какой-нибудь: где тут бумага какая или еще что, а я вижу, что ему не бумага нужна, а меня так глазами и ест, — говорила она, улыбаясь и как бы в недоумении покачивая головой. — Тоже — артисты.
Все лежали, некоторые захрапели, только старушка, всегда долго молившаяся,
всё еще клала поклоны перед иконой, а дочь дьячка, как только надзирательница ушла, встала и опять начала
ходить взад и вперед по камере.
Все жили только для себя, для своего удовольствия, и
все слова о Боге и добре были обман. Если же когда поднимались вопросы о том, зачем на свете
всё устроено так дурно, что
все делают друг другу зло и
все страдают, надо было не думать об этом. Станет скучно — покурила или выпила или, что лучше
всего, полюбилась с мужчиной, и
пройдет.
Некоторое время в церкви было молчание, и слышались только сморкание, откашливание, крик младенцев и изредка звон цепей. Но вот арестанты, стоявшие посередине, шарахнулись, нажались друг на друга, оставляя дорогу посередине, и по дороге этой
прошел смотритель и стал впереди
всех, посередине церкви.
Проходя по двору и глядя из окон, Нехлюдов удивлялся на то, как ужасно много
всего этого было, и как
всё это было несомненно бесполезно.
«Не стоит изменять формы жизни теперь, когда дело Масловой не решено, — думал Нехлюдов. — Да и слишком трудно это.
Всё равно само собой
всё изменится, когда освободят или
сошлют ее, и я поеду за ней».
— Дело после; что прикажешь —
всё сделаю, — говорил Масленников,
проходя с Нехлюдовым через залу. — Доложите генеральше, что князь Нехлюдов, — на ходу сказал он лакею. Лакей иноходью, обгоняя их, двинулся вперед. — Vous n’avez qu’à ordonner. [Тебе стоит только приказать.] Но жену повидай непременно. Мне и то досталось за то, что я тот раз не привел тебя.
— А то не угодно ли в дом
пройти, у меня
всё в порядке внутри. Извольте посмотреть, если в наружности…
По
всей улице стоял резкий, едкий и не неприятный запах навоза, шедший и от тянувшихся в гору по глянцовито укатанной дороге телег и, главное, из раскопанного навоза дворов, мимо отворенных ворот которых
проходил Нехлюдов.
Нехлюдов поблагодарил его и, не входя в комнаты, пошел
ходить в сад по усыпанным белыми лепестками яблочных цветов заросшим дорожкам, обдумывая
всё то, что он видел.
Как только узнали, что барин просящим дает деньги, толпы народа, преимущественно баб, стали
ходить к нему изо
всей округи, выпрашивая помощи.
— Не года, а жизнь, — сказала Маслова, и вдруг
вся оживление ее
прошло. Лицо стало унылое, и морщина врезалась между бровей.
Но когда
прошло известное время, и он ничего не устроил, ничего не показал, и когда, по закону борьбы за существование, точно такие же, как и он, научившиеся писать и понимать бумаги, представительные и беспринципные чиновники вытеснили его, и он должен был выйти в отставку, то
всем стало ясно, что он был не только не особенно умный и не глубокомысленный человек, но очень ограниченный и мало образованный, хотя и очень самоуверенный человек, который едва-едва поднимался в своих взглядах до уровня передовых статей самых пошлых консервативных газет.
Сняв в первой длинной комнате пальто и узнав от швейцара, что сенаторы
все съехались, и последний только что
прошел, Фанарин, оставшись в своем фраке и белом галстуке над белой грудью, с веселою уверенностью вошел в следующую комнату.
Старичок с белыми волосами
прошел в шкап и скрылся там. В это время Фанарин, увидав товарища, такого же, как и он, адвоката, в белом галстуке и фраке, тотчас же вступил с ним в оживленный разговор; Нехлюдов же разглядывал бывших в комнате. Было человек 15 публики, из которых две дамы, одна в pince-nez молодая и другая седая. Слушавшееся нынче дело было о клевете в печати, и потому собралось более, чем обыкновенно, публики —
всё люди преимущественно из журнального мира.
— Ах, тетя, не мешайте… — и она не переставая тянула себя за прядь волос и
всё оглядывалась. — И вдруг, представьте себе, на другой день узнаю — мне перестукиванием передают — , что Митин взят. Ну, думаю, я выдала. И так это меня стало мучать, так стало мучать, что я чуть с ума не
сошла.
— Да я-то не знала. Думаю — я выдала.
Хожу,
хожу от стены до стены, не могу не думать. Думаю: выдала. Лягу, закроюсь и слышу — шепчет кто-то мне на ухо: выдала, выдала Митина, Митина выдала. Знаю, что это галлюцинация, и не могу не слушать. Хочу заснуть — не могу, хочу не думать — тоже не могу. Вот это было ужасно! — говорила Лидия,
всё более и более волнуясь, наматывая на палец прядь волос и опять разматывая ее и
всё оглядываясь.
И мыслью пробежав по
всем тем лицам, на которых проявлялась деятельность учреждений, восстанавливающих справедливость, поддерживающих веру и воспитывающих народ, — от бабы, наказанной за беспатентную торговлю вином, и малого за воровство, и бродягу за бродяжничество, и поджигателя за поджог, и банкира за расхищение, и тут же эту несчастную Лидию за то только, что от нее можно было получить нужные сведения, и сектантов за нарушение православия, и Гуркевича за желание конституции, — Нехлюдову с необыкновенной ясностью пришла мысль о том, что
всех этих людей хватали, запирали или
ссылали совсем не потому, что эти люди нарушали справедливость или совершали беззакония, а только потому, что они мешали чиновникам и богатым владеть тем богатством, которое они собирали с народа.
Так вот в исследовании вопроса о том, зачем
все эти столь разнообразные люди были посажены в тюрьмы, а другие, точно такие же люди
ходили на воле и даже судили этих людей, и состояло четвертое дело, занимавшее в это время Нехлюдова.
Все они — молодые, старые, худые, толстые, бледные, красные, черные, усатые, бородатые, безбородые, русские, татары, евреи — выходили, звеня кандалами и бойко махая рукой, как будто собираясь итти куда-то далеко, но,
пройдя шагов 10, останавливались и покорно размещались, по 4 в ряд, друг за другом.
Городовые с своей ношей уже
прошли весь двор и входили в подъезд подвала. Нехлюдов хотел подойти к ним, но околоточный остановил его.
Пройдя все мужские вагоны, Нехлюдов подошел к женским.
В таком состоянии он был сегодня. Приближение Нехлюдова на минуту остановило его речь. Но, устроив мешок, он сел по-прежнему и, положив сильные рабочие руки на колени, глядя прямо в глаза садовнику, продолжал свой рассказ. Он рассказывал своему новому знакомому во
всех подробностях историю своей жены, за что ее
ссылали, и почему он теперь ехал за ней в Сибирь.
Потом он рассказал, как он в продолжение двадцати восьми лет
ходил в заработки и
весь свой заработок отдавал в дом, сначала отцу, потом старшему брату, теперь племяннику, заведывавшему хозяйством, сам же проживал из заработанных пятидесяти-шестидееяти рублей в год два-три рубля на баловство: на табак и спички.
Нехлюдов уже хотел
пройти в первую дверь, когда из другой двери, согнувшись, с веником в руке, которым она подвигала к печке большую кучу сора и пыли, вышла Маслова. Она была в белой кофте, подтыканной юбке и чулках. Голова ее по самые брови была от пыли повязана белым платком. Увидав Нехлюдова, она разогнулась и,
вся красная и оживленная, положила веник и, обтерев руки об юбку, прямо остановилась перед ним.
Революционерку арестовали и с ней Кондратьева за нахождение у него запрещенных книг и посадили в тюрьму, а потом
сослали в Вологодскую губернию. Там он познакомился с Новодворовым, перечитал еще много революционных книг,
всё запомнил и еще более утвердился в своих социалистических взглядах После ссылки он был руководителем большой стачки рабочих, кончившейся разгромом фабрики и убийством директора. Его арестовали и приговорили к лишению прав и ссылке.
Когда Нехлюдов вернулся вслед за Катюшей в мужскую камеру, там
все были в волнении. Набатов, везде ходивший, со
всеми входивший в сношения,
всё наблюдавший, принес поразившее
всех известие. Известие состояло в том, что он на стене нашел записку, написанную революционером Петлиным, приговоренным к каторжным работам.
Все полагали, что Петлин уже давно на Каре, и вдруг оказывалось, что он только недавно
прошел по этому же пути один с уголовными.
Устав
ходить и думать, он сел на диван перед лампой и машинально открыл данное ему на память англичанином Евангелие, которое он, выбирая то, что было в карманах, бросил на стол. «Говорят, там разрешение
всего», — подумал он и, открыв Евангелие, начал читать там, где открылось. Матфея гл. XVIII.