Неточные совпадения
В то время когда Маслова, измученная длинным переходом, подходила с своими конвойными к зданию окружного суда, тот самый племянник ее воспитательниц, князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, который соблазнил ее, лежал еще на своей высокой, пружинной с пуховым тюфяком, смятой постели и, расстегнув ворот голландской чистой ночной рубашки с заутюженными складочками на груди, курил папиросу. Он остановившимися
глазами смотрел перед собой и думал о том, что предстоит ему нынче сделать и что
было вчера.
И наконец третий член суда, тот самый Матвей Никитич, который всегда опаздывал, — этот член
был бородатый человек с большими, вниз оттянутыми, добрыми
глазами.
Голова женщины
была повязана арестантской косынкой, лицо
было серо-белое, без бровей и ресниц, но с красными
глазами.
Нехлюдов между тем, надев pince-nez, глядел на подсудимых по мере того, как их допрашивали. — «Да не может
быть, — думал он, не спуская
глаз с лица подсудимой, — но как же Любовь?», думал он, услыхав ее ответ.
Да, это
была она. Он видел теперь ясно ту исключительную, таинственную особенность, которая отделяет каждое лицо от другого, делает его особенным, единственным, неповторяемым. Несмотря на неестественную белизну и полноту лица, особенность эта, милая, исключительная особенность,
была в этом лице, в губах, в немного косивших
глазах и, главное, в этом наивном, улыбающемся взгляде и в выражении готовности не только в лице, но и во всей фигуре.
— Как
было? — вдруг быстро начала Маслова. — Приехала в гостиницу, провели меня в номер, там он
был, и очень уже пьяный. — Она с особенным выражением ужаса, расширяя
глаза, произносила слово он. — Я хотела уехать, он не пустил.
Вслед за этим председатель записал что-то в бумагу и, выслушав сообщение, сделанное ему шопотом членом налево, объявил на 10 минут перерыв заседания и поспешно встал и вышел из залы. Совещание между председателем и членом налево, высоким, бородатым, с большими добрыми
глазами,
было о том, что член этот почувствовал легкое расстройство желудка и желал сделать себе массаж и
выпить капель. Об этом он и сообщил председателю, и по его просьбе
был сделан перерыв.
Он
был уверен, что его чувство к Катюше
есть только одно из проявлений наполнявшего тогда всё его существо чувства радости жизни, разделяемое этой милой, веселой девочкой. Когда же он уезжал, и Катюша, стоя на крыльце с тетушками, провожала его своими черными, полными слез и немного косившими
глазами, он почувствовал однако, что покидает что-то прекрасное, дорогое, которое никогда уже не повторится. И ему стало очень грустно.
— Прощайте, Дмитрий Иванович, — сказала она своим приятным, ласкающим голосом и, удерживая слезы, наполнившие ее
глаза, убежала в сени, где ей можно
было свободно плакать.
Христос воскресе!» Всё
было прекрасно, но лучше всего
была Катюша в белом платье и голубом поясе, с красным бантиком на черной голове и с сияющими восторгом
глазами.
Черная, гладкая, блестящая головка, белое платье с складками, девственно охватывающее ее стройный стан и невысокую грудь, и этот румянец, и эти нежные, чуть-чуть от бессонной ночи косящие глянцовитые черные
глаза, и на всем ее существе две главные черты: чистота девственности любви не только к нему, — он знал это, — но любви ко всем и ко всему, не только хорошему, что только
есть в мире, — к тому нищему, с которым она поцеловалась.
Вернувшись из церкви, Нехлюдов разговелся с тетушками и, чтобы подкрепиться, по взятой в полку привычке,
выпил водки и вина и ушел в свою комнату и тотчас же заснул одетый. Разбудил его стук в дверь. По стуку узнав, что это
была она, он поднялся, протирая
глаза и потягиваясь.
Она
была в том же белом платье, но без банта в волосах. Взглянув ему в
глаза, она просияла, точно она объявила ему о чем-то необыкновенно радостном.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в
глаза людям, не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя. А ему нужно
было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого
было одно средство: не думать об этом. Так он и сделал.
Когда судебный пристав с боковой походкой пригласил опять присяжных в залу заседания, Нехлюдов почувствовал страх, как будто не он шел судить, но его вели в суд. В глубине души он чувствовал уже, что он негодяй, которому должно
быть совестно смотреть в
глаза людям, а между тем он по привычке с обычными, самоуверенными движениями, вошел на возвышение и сел на свое место, вторым после старшины, заложив ногу на ногу и играя pince-nez.
Жизнь Катюши, и вытекавшая из ноздрей сукровица, и вышедшие из орбит
глаза, и его поступок с нею, — всё это, казалось ему,
были предметы одного и того же порядка, и он со всех сторон
был окружен и поглощен этими предметами.
Да, несмотря на арестантский халат, на всё расширевшее тело и выросшую грудь, несмотря на раздавшуюся нижнюю часть лица, на морщинки на лбу и на висках и на подпухшие
глаза, это
была несомненно та самая Катюша, которая в Светло-Христово Воскресение так невинно снизу вверх смотрела на него, любимого ею человека, своими влюбленными, смеющимися от радости и полноты жизни
глазами.
Княгиня Софья Васильевна кончила свой обед, очень утонченный и очень питательный, который она съедала всегда одна, чтобы никто не видал ее в этом непоэтическом отправлении. У кушетки ее стоял столик с кофе, и она курила пахитоску. Княгиня Софья Васильевна
была худая, длинная, всё еще молодящаяся брюнетка с длинными зубами и большими черными
глазами.
— Нет, как ни говорите, в нем
есть мистическое, а без мистического нет поэзии, — говорила она, одним черным
глазом сердито следя за движениями лакея, который опускал гардину.
— Разумеется,
есть большая доля правды в учении Дарвина, — говорил Колосов, развалясь на низком кресле, сонными
глазами глядя на княгиню Софью Васильевну, — но он переходит границы. — Да.
Как развязать отношения с Марьей Васильевной, с ее мужем так, чтобы
было не стыдно смотреть в
глаза ему и его детям?
Он остановился, сложил руки перед грудью, как он делал это, когда
был маленький, поднял
глаза кверху и проговорил, обращаясь к кому-то...
На
глазах его
были слезы, когда он говорил себе это, и хорошие и дурные слезы; хорошие слезы потому, что это
были слезы радости пробуждения в себе того духовного существа, которое все эти года спало в нем, и дурные потому, что они
были слезы умиления над самим собою, над своей добродетелью.
— Аль не спознала дружка?
Будет модничать-то! — крикнул он, оскаливая зубы и блестя
глазами, когда она оттолкнула его.
Третья шившая женщина
была Федосья — Феничка, как ее звали товарки, — белая, румяная, с ясными детскими голубыми
глазами и двумя длинными русыми косами, обернутыми вокруг небольшой головы, совсем молодая, миловидная женщина.
Лицо у ней
было красное, в пятнах, с широко расставленными черными
глазами и толстыми короткими губами, не закрывавшими белые выпирающие зубы.
Четвертая стоявшая у окна
была отбывающая наказание за корчемство невысокая коренастая деревенская женщина с очень выпуклыми
глазами и добродушным лицом.
Женщина эта — мать мальчишки, игравшего с старушкой, и семилетней девочки, бывшей с ней же в тюрьме, потому что не с кем
было оставить их, — так же, как и другие, смотрела в окно, но не переставая вязала чулок и неодобрительно морщилась, закрывая
глаза, на то, что говорили со двора проходившие арестанты.
Это
была высокая, статная девушка с спутанными волосами, выбивавшимися из недлинной толстой русой косы, и остановившимися выпуклыми
глазами.
— Ужли ж присудили? — спросила Федосья, с сострадательной нежностью глядя на Маслову своими детскими ясно-голубыми
глазами, и всё веселое молодое лицо ее изменилось, точно она готова
была заплакать.
— Конвойный, и то говорит: «это всё тебя смотреть ходят». Придет какой-нибудь: где тут бумага какая или еще что, а я вижу, что ему не бумага нужна, а меня так
глазами и
ест, — говорила она, улыбаясь и как бы в недоумении покачивая головой. — Тоже — артисты.
Прокурор
был невысокий смуглый человек с короткими седеющими волосами, блестящими быстрыми
глазами и стриженой густой бородой на выдающейся нижней челюсти.
Через минуту из боковой двери вышла Маслова. Подойдя мягкими шагами вплоть к Нехлюдову, она остановилась и исподлобья взглянула на него. Черные волосы, так же как и третьего дня, выбивались вьющимися колечками, лицо, нездоровое, пухлое и белое,
было миловидно и совершенно спокойно; только глянцовито-черные косые
глаза из-под подпухших век особенно блестели.
— Я сама больна
была, чуть не померла, — сказала она, не поднимая
глаз.
— Скажу, непременно скажу, — отвечала Маслова. — А то
выпить еще для смелости, — прибавила она, подмигнув
глазом.
В комнате
было светло, и Нехлюдов в первый раз ясно на близком расстоянии увидал ее лицо, — морщинки около
глаз и губ и подпухлость
глаз.
Но Маслова не отвечала своим товаркам, а легла на нары и с уставленными в угол косыми
глазами лежала так до вечера. В ней шла мучительная работа. То, что ей сказал Нехлюдов, вызывало ее в тот мир, в котором она страдала и из которого ушла, не поняв и возненавидев его. Она теперь потеряла то забвение, в котором жила, а жить с ясной памятью о том, что
было,
было слишком мучительно. Вечером она опять купила вина и напилась вместе с своими товарками.
В комнате
была девушка в войлочной шляпе, в шубке, жилистая, с худым некрасивым лицом, в котором хороши
были одни
глаза с поднятыми над ними бровями.
Двери камер
были отперты, и несколько арестантов
было в коридоре. Чуть заметно кивая надзирателям и косясь на арестантов, которые или, прижимаясь к стенам, проходили в свои камеры, или, вытянув руки по швам и по-солдатски провожая
глазами начальство, останавливались у дверей, помощник провел Нехлюдова через один коридор, подвел его к другому коридору налево, запертому железной дверью.
Во всем лице, в особенности в больших
глазах,
было выражение безнадежной тоски.
Всё
было красиво в этой девушке: и большие белые руки, и волнистые остриженные волосы, и крепкие нос и губы; но главную прелесть ее лица составляли карие, бараньи, добрые, правдивые
глаза.
— Что он у вас спрашивает, кто вы? — спросила она у Нехлюдова, слегка улыбаясь и доверчиво глядя ему в
глаза так просто, как будто не могло
быть сомнения о том, что она со всеми
была,
есть и должна
быть в простых, ласковых, братских отношениях. — Ему всё нужно знать, — сказала она и совсем улыбнулась в лицо мальчику такой доброй, милой улыбкой, что и мальчик и Нехлюдов — оба невольно улыбнулись на ее улыбку.
— Такой ребеночек, что надо
было лучше, да некуда. Как
есть в тебя, — прибавила старуха, подмигивая старым
глазом.
Нехлюдов продолжал говорить о том, как доход земли должен
быть распределен между всеми, и потому он предлагает им взять землю и платить зa нее цену, какую они назначат, в общественный капитал, которым они же
будут пользоваться. Продолжали слышаться слова одобрения и согласия, но серьезные лица крестьян становились всё серьезнее и серьезнее, и
глаза, смотревшие прежде на барина, опускались вниз, как бы не желая стыдить его в том, что хитрость его понята всеми, и он никого не обманет.
— Что делать, милый князь. Не
было достаточных поводов, — сказал он, пожимая узкими плечами и закрывая
глаза, и прошел куда ему
было нужно.
И от этого у него всегда
были грустные
глаза. И от этого, увидав Нехлюдова, которого он знал тогда, когда все эти лжи еще не установились в нем, он вспомнил себя таким, каким он
был тогда; и в особенности после того как он поторопился намекнуть ему на свое религиозное воззрение, он больше чем когда-нибудь почувствовал всё это «не то», и ему стало мучительно грустно. Это же самое — после первого впечатления радости увидать старого приятеля — почувствовал и Нехлюдов.
Она как будто готова
была заплакать, говоря последние слова. И хотя, если разобрать их, слова эти или не имели никакого или имели очень неопределенный смысл, они Нехлюдову показались необыкновенной глубины, искренности и доброты: так привлекал его к себе тот взгляд блестящих
глаз, который сопровождал эти слова молодой, красивой и хорошо одетой женщины.
Лицо, вероятно, подкрашенное,
было красиво, и женщина улыбнулась Нехлюдову, блеснув на него
глазами.
— Позвольте, — всё так же, не глядя в
глаза, сказал смотритель и, взяв длинными сухими белыми пальцами, из которых на указательном
было золотое кольцо, поданную Нехлюдовым бумагу, он медленно прочел ее. — Пожалуйте в контору, — сказал он.
Маслова
была одета опять попрежнему в белой кофте, юбке и косынке. Подойдя к Нехлюдову и увидав его холодное, злое лицо, она багрово покраснела и, перебирая рукою край кофты, опустила
глаза. Смущение ее
было для Нехлюдова подтверждением слов больничного швейцара.