Неточные совпадения
Да и не за чем было, так как не было уже ни
той силы убеждения, ни
той решимости, ни
того тщеславия
и желания удивить, которые были в молодости.
Бочковой было 43 года, звание — коломенская мещанка, занятие — коридорная в
той же гостинице «Мавритания». Под судом
и следствием не была, копию с обвинительного акта получила. Ответы свои выговаривала Бочкова чрезвычайно смело
и с такими интонациями, точно она к каждому ответу приговаривала: «
да, Евфимия,
и Бочкова, копию получила,
и горжусь этим,
и смеяться никому не позволю». Бочкова, не дожидаясь
того, чтобы ей сказали сесть, тотчас же села, как только кончились вопросы.
«
Да не может быть», продолжал себе говорить Нехлюдов,
и между
тем он уже без всякого сомнения знал, что это была она,
та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил
и бросил
и о которой потом никогда не вспоминал, потому что воспоминание это было слишком мучительно, слишком явно обличало его
и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью, не только не порядочно, но прямо подло поступил с этой женщиной.
Да, это была она. Он видел теперь ясно
ту исключительную, таинственную особенность, которая отделяет каждое лицо от другого, делает его особенным, единственным, неповторяемым. Несмотря на неестественную белизну
и полноту лица, особенность эта, милая, исключительная особенность, была в этом лице, в губах, в немного косивших глазах
и, главное, в этом наивном, улыбающемся взгляде
и в выражении готовности не только в лице, но
и во всей фигуре.
Нехлюдову же было удивительно, как это он, этот дьячок, не понимает
того, что всё, что здесь
да и везде на свете существует, существует только для Катюши,
и что пренебречь можно всем на свете, только не ею, потому что она — центр всего.
Да, несмотря на арестантский халат, на всё расширевшее тело
и выросшую грудь, несмотря на раздавшуюся нижнюю часть лица, на морщинки на лбу
и на висках
и на подпухшие глаза, это была несомненно
та самая Катюша, которая в Светло-Христово Воскресение так невинно снизу вверх смотрела на него, любимого ею человека, своими влюбленными, смеющимися от радости
и полноты жизни глазами.
То, а не другое решение принято было не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать
то, что он всегда говорил, а именно
то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «
да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно
и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был так взволнован, что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни
и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович не был в комнате, он выходил в
то время, как старшина перечел вопросы
и ответы,
и, главное, потому, что все устали
и всем хотелось скорей освободиться
и потому согласиться с
тем решением, при котором всё скорей кончается.
—
Да, как же, князь Нехлюдов? Очень приятно, мы уже встречались, — сказал председатель, пожимая руку
и с удовольствием вспоминая, как хорошо
и весело он танцовал — лучше всех молодых — в
тот вечер, как встретился с Нехлюдовым. — Чем могу служить?
— Оттого
и строго, что денег нет. Были бы денежки
да хорошего ловчака нанять, небось, оправдали бы, — сказала Кораблева. —
Тот, как бишь его, лохматый, носастый, —
тот, сударыня моя, из воды сухого выведет. Кабы его взять.
Да нет, если бы даже она
и пошла теперь за меня, разве я мог бы быть не
то что счастлив, но спокоен, зная, что
та тут в тюрьме
и завтра, послезавтра пойдет с этапом на каторгу.
—
И пропади они пропадом, эти самые половики, они мне
и вовсе не нужны. Кабы я знал, что столько из-за них докуки будет, так не
то что искать, а приплатил бы к ним красненькую,
да и две бы отдал, только бы не таскали на допросы. Я на извозчиках рублей 5 проездил. А я же нездоров. У меня
и грыжа
и ревматизмы.
Еще не успели за ним затворить дверь, как опять раздались всё
те же бойкие, веселые звуки, так не шедшие ни к месту, в котором они производились, ни к лицу жалкой девушки, так упорно заучивавшей их. На дворе Нехлюдов встретил молодого офицера с торчащими нафабренными усами
и спросил его о помощнике смотрителя. Это был сам помощник. Он взял пропуск, посмотрел его
и сказал, что по пропуску в дом предварительного заключения он не решается пропустить сюда.
Да уж
и поздно..
«
Да, я делаю
то, что должно, я каюсь», подумал Нехлюдов.
И только что он подумал это, слезы выступили ему на глаза, подступили к горлу,
и он, зацепившись пальцами за решетку, замолчал, делая усилие, чтобы не разрыдаться.
— Кто ж станет горничную с ребенком держать? Как заметили, так
и прогнали.
Да что говорить, — не помню ничего, всё забыла.
То всё кончено.
—
Да и поскорее, а
то они все уедут геморои лечить,
и тогда три месяца надо ждать… Ну, а в случае неуспеха остается прошение на Высочайшее имя. Это тоже зависит от закулисной работы.
И в этом случае готов служить, т. е. не в закулисной, а в составлении прошения.
Вот Фанарин, я не знаю его лично,
да и по моему общественному положению наши пути не сходятся, но он положительно дурной человек, вместе с
тем позволяет себе говорить на суде такие вещи, такие вещи…
—
Да так, вы сами виноваты, — слегка улыбаясь, сказал смотритель. — Князь, не давайте вы ей прямо денег. Если желаете, давайте мне. Всё будет принадлежать ей. А
то вчера вы ей, верно, дали денег, она достала вина — никак не искоренишь этого зла —
и сегодня напилась совсем, так что даже буйная стала.
Из всех выделился высокий благообразный крестьянин лет пятидесяти. Он разъяснил Нехлюдову, что они все высланы
и заключены в тюрьму за
то, что у них не было паспортов. Паспорта же у них были, но только просрочены недели на две. Всякий год бывали так просрочены паспорта,
и ничего не взыскивали, а нынче взяли
да вот второй месяц здесь держат, как преступников.
— Господа! Пожалуйста, пожалуйста! Не вынудьте меня принять меры строгости, — говорил смотритель, повторяя несколько раз одно
и то же. — Пожалуйста,
да ну, пожалуйста! — говорил он слабо
и нерешительно. — Что ж это? Уж давно пора. Ведь этак невозможно. Я последний раз говорю, — повторял он уныло,
то закуривая,
то туша свою мариландскую папироску.
— В конце слободы, с
того края третья избушка. На левой руке кирпичная изба будет, а тут за кирпичной избой
и ее хибарка.
Да я вас провожу лучше, — радостно улыбаясь, говорил приказчик.
—
Да так живем, вот, как видишь. Изба завалиться хочет,
того гляди убьет кого. А старик говорит —
и эта хороша. Вот
и живем — царствуем, — говорила бойкая старуха, нервно подергиваясь головой. — Вот сейчас обедать соберу. Рабочий народ кормить стану.
—
Да ведь только забежала, — говорил другой голос. — Отдай, говорю. А
то что же мучаешь
и скотину
и ребят без молока.
— Нельзя, — сказал Нехлюдов, уже вперед приготовив свое возражение. — Если всем разделить поровну,
то все
те, кто сами не работают, не пашут, — господа, лакеи, повара, чиновники, писцы, все городские люди, — возьмут свои паи
да и продадут богатым.
И опять у богачей соберется земля. А у
тех, которые на своей доле, опять народится народ, а земля уже разобрана. Опять богачи заберут в руки
тех, кому земля нужна.
—
Да, постараюсь, — отвечал Нехлюдов, чувствуя, что он говорит неправду,
и если о чем постарается,
то только о
том, чтобы не быть вечером у адвоката в среде собирающихся у него ученых, литераторов
и художников.
— Земли у нас, барин, десятина на душу. Держим мы на три души, — охотно разговорился извозчик. — У меня дома отец, брат, другой в солдатах. Они управляются.
Да управляться-то нечего.
И то брат хотел в Москву уйти.
— Очень рад вас видеть, мы были старые знакомые
и друзья с вашей матушкой. Видал вас мальчиком
и офицером потом. Ну, садитесь, расскажите, чем могу вам служить.
Да,
да, — говорил он, покачивая стриженой седой головой в
то время, как Нехлюдов рассказывал историю Федосьи. — Говорите, говорите, я всё понял;
да,
да, это в самом деле трогательно. Что же, вы подали прошение?
—
Да. Я полагаю, что все мы, поставленные в известное положение, должны нести
те обязанности, которые вытекают из этого положения, должны поддерживать
те условия быта, в которых мы родились
и унаследовали от наших предков
и которые должны передать нашим потомкам.
—
Да, разумно сделать больно человеку, чтобы он вперед не делал
того же, за что ему сделали больно,
и вполне разумно вредному, опасному для общества члену отрубить голову.
—
Да, это было бы жестоко, но целесообразно.
То же, что теперь делается,
и жестоко
и не только не целесообразно, но до такой степени глупо, что нельзя понять, как могут душевно здоровые люди участвовать в таком нелепом
и жестоком деле, как уголовный суд.
—
Да, мы не имеем ни малейшего понятия о
том, что делается с этими несчастными, а надо это знать, — прибавил Нехлюдов, глядя на старого князя, который, завязавшись салфеткой, сидел у стола за крюшоном
и в это самое время оглянулся на Нехлюдова.
«
Да, о чем, бишь, я думал? — спросил себя Нехлюдов, когда все эти перемены в природе кончились,
и поезд спустился в выемку с высокими откосами. —
Да, я думал о
том, что все эти люди: смотритель, конвойные, все эти служащие, большей частью кроткие, добрые люди, сделались злыми только потому, что они служат».
— Вот так-то, хороша-хороша,
да до поры до времени, а попади ей вожжа под хвост, она
то сделает, что
и вздумать нельзя… Верно я говорю. Вы меня, барин, извините. Я выпил, ну, что же теперь делать… — сказал фабричный
и стал укладываться спать, положив голову на колени улыбающейся жены.
Нехлюдов посидел несколько времени с стариком, который рассказал ему про себя, что он печник, 53 года работает
и склал на своем веку печей что
и счету нет, а теперь собирается отдохнуть,
да всё некогда. Был вот в городе, поставил ребят на дело, а теперь едет в деревню домашних проведать. Выслушав рассказ старика, Нехлюдов встал
и пошел на
то место, которое берег для него Тарас.
— В тесноте,
да не в обиде, — сказал певучим голосом улыбающийся Тарас
и, как перышко, своими сильными руками поднял свой двухпудовый мешок
и перенес его к окну. — Места много, а
то и постоять можно,
и под лавкой можно. Уж на что покойно. А
то вздорить! — говорил он, сияя добродушием
и ласковостью.
— С
тех пор я
и сделался революционером.
Да, — сказал он, успокоившись,
и вкратце досказал свою историю.
—
Да, — сказал он вдруг. — Меня часто занимает мысль, что вот мы идем вместе, рядом с ними, — с кем с «ними»? С
теми самыми людьми, за которых мы
и идем. А между
тем мы не только не знаем, но
и не хотим знать их. А они, хуже этого, ненавидят нас
и считают своими врагами. Вот это ужасно.
— Чего не переносить? Я так часто просто рад бывал, когда посадят, — сказал Набатов бодрым голосом, очевидно желая разогнать мрачное настроение. —
То всего боишься:
и что сам попадешься,
и других запутаешь,
и дело испортишь, а как посадят — конец ответственности, отдохнуть можно. Сиди себе
да покуривай.
— Ах, оставь, — сердито сказал он
и закурил, но тотчас же закашлялся; его стало тянуть как бы на рвоту. Отплевавшись, он продолжал: — Не
то мы делали, нет, не
то. Не рассуждать, а всем сплотиться…
и уничтожать их.
Да.
— Нет, это не люди, —
те, которые могут делать
то, что они делают… Нет, вот, говорят, бомбы выдумали
и баллоны.
Да, подняться на баллоне
и посыпать их, как клопов, бомбами, пока выведутся…
Да. Потому что… — начал было он, но, весь красный, вдруг еще сильнее закашлялся,
и кровь хлынула у него изо рта.
Нехлюдов видел, что людоедство начинается не в тайге, а в министерствах, комитетах
и департаментах
и заключается только в тайге; что его зятю, например,
да и всем
тем судейским
и чиновникам, начиная от пристава до министра, не было никакого дела до справедливости или блага народа, о которых они говорили, а что всем нужны были только
те рубли, которые им платили за
то, чтобы они делали всё
то, из чего выходит это развращение
и страдание.
Только утром, именно в
то время, когда Нехлюдов застал его, он был похож на разумного человека
и мог понимать, чтò ему говорили,
и более или менее успешно исполнять на деле пословицу, которую любил повторять: «пьян
да умен — два угодья в нем».
Известие было радостное
и важное: случилось всё
то, чего Нехлюдов мог желать для Катюши
да и для себя самого.
— Нет, вы меня, Дмитрий Иванович, простите, если я не
то делаю, что вы хотите, — сказала она, глядя ему в глаза своим косым таинственным взглядом. —
Да, видно, уж так выходит.
И вам жить надо.
«
Да,
да, это так», — подумал он, вспоминая, как он испытал успокоение
и радость жизни только в
той мере, в которой умалял себя.
«
Да не может быть, чтобы это было так просто», — говорил себе Нехлюдов, а между
тем несомненно видел, что, как ни странно это показалось ему сначала, привыкшему к обратному, — что это было несомненное
и не только теоретическое, но
и самое практическое разрешение вопроса.