Неточные совпадения
Кроме того, она этим
думала отплатить и своему соблазнителю, и приказчику, и всем
людям, которые ей сделали зло.
Нехлюдов вспомнил о всех мучительных минутах, пережитых им по отношению этого
человека: вспомнил, как один раз он
думал, что муж узнал, и готовился к дуэли с ним, в которой он намеревался выстрелить на воздух, и о той страшной сцене с нею, когда она в отчаянии выбежала в сад к пруду с намерением утопиться, и он бегал искать ее.
Он
думал еще и о том, что, хотя и жалко уезжать теперь, не насладившись вполне любовью с нею, необходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает отношения, которые трудно бы было поддерживать.
Думал он еще о том, что надо дать ей денег, не для нее, не потому, что ей эти деньги могут быть нужны, а потому, что так всегда делают, и его бы считали нечестным
человеком, если бы он, воспользовавшись ею, не заплатил бы за это. Он и дал ей эти деньги, — столько, сколько считал приличным по своему и ее положению.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза
людям, не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым
человеком, каким он считал себя. А ему нужно было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого было одно средство: не
думать об этом. Так он и сделал.
Она молча, вопросительно посмотрела на него, и ему стало совестно. «В самом деле, приехать к
людям для того, чтобы наводить на них скуку»,
подумал он о себе и, стараясь быть любезным, сказал, что с удовольствием пойдет, если княгиня примет.
— Ну, здравствуйте, мой друг, садитесь и рассказывайте, — сказала княгиня Софья Васильевна с своей искусной, притворной, совершенно похожей на натуральную, улыбкой, открывавшей прекрасные длинные зубы, чрезвычайно искусно сделанные, совершенно такие же, какими были настоящие. — Мне говорят, что вы приехали из суда в очень мрачном настроении. Я
думаю, что это очень тяжело для
людей с сердцем, — сказала она по-французски.
«Такое же опасное существо, как вчерашняя преступница, —
думал Нехлюдов, слушая всё, что происходило перед ним. — Они опасные, а мы не опасные?.. Я — распутник, блудник, обманщик, и все мы, все те, которые, зная меня таким, каков я есмь, не только не презирали, но уважали меня? Но если бы даже и был этот мальчик самый опасный для общества
человек из всех
людей, находящихся в этой зале, то что же, по здравому смыслу, надо сделать, когда он попался?
Воспитаем так не одного, а миллионы
людей, и потом поймаем одного и воображаем себе, что мы что-то сделали, оградили себя, и что больше уже и требовать от нас нечего, мы его препроводили из Московской в Иркутскую губернию, — с необыкновенной живостью и ясностью
думал Нехлюдов, сидя на своем стуле рядом с полковником и слушая различные интонации голосов защитника, прокурора и председателя и глядя на их самоуверенные жесты.
А ведь стоило только найтись
человеку, —
думал Нехлюдов, глядя на болезненное, запуганное лицо мальчика, — который пожалел бы его, когда его еще от нужды отдавали из деревни в город, и помочь этой нужде; или даже когда он уж был в городе и после 12 часов работы на фабрике шел с увлекшими его старшими товарищами в трактир, если бы тогда нашелся
человек, который сказал бы: «не ходи, Ваня, нехорошо», — мальчик не пошел бы, не заболтался и ничего бы не сделал дурного.
Нынче на суде она не узнала его не столько потому, что, когда она видела его в последний раз, он был военный, без бороды, с маленькими усиками и хотя и короткими, но густыми вьющимися волосами, а теперь был старообразный
человек, с бородою, сколько потому, что она никогда не
думала о нем.
— Я сам в первый раз и не знаю, но
думаю, что надо спросить этого
человека, — сказал Нехлюдов, указывая на надзирателя с галунами, сидевшего с книжкой направо.
«Он говорит «пущает», а ты говоришь «двадцатипятирублевый билет»,
думал между тем Нехлюдов, чувствуя непреодолимое отвращение к этому развязному
человеку, тоном своим желающему показать, что он с ним, с Нехлюдовым, одного, а с пришедшими клиентами и остальными — другого, чуждого им лагеря.
— Я учительница, но хотела бы на курсы, и меня не пускают. Не то что не пускают, они пускают, но надо средства. Дайте мне, и я кончу курс и заплачу вам. Я
думаю, богатые
люди бьют медведей, мужиков поят — всё это дурно. Отчего бы им не сделать добро? Мне нужно бы только 80 рублей. А не хотите, мне всё равно, — сердито сказала она.
Нехлюдов слушал и вместе с тем оглядывал и низкую койку с соломенным тюфяком, и окно с толстой железной решеткой, и грязные отсыревшие и замазанные стены, и жалкое лицо и фигуру несчастного, изуродованного мужика в котах и халате, и ему всё становилось грустнее и грустнее; не хотелось верить, чтобы было правда то, что рассказывал этот добродушный
человек, — так было ужасно
думать, что могли
люди ни за что, только за то, что его же обидели, схватить
человека и, одев его в арестантскую одежду, посадить в это ужасное место.
— Дурак! — не мог удержаться не сказать Нехлюдов, особенно за то, что в этом слове «товарищ» он чувствовал, что Масленников снисходил до него, т. е., несмотря на то, что исполнял самую нравственно-грязную и постыдную должность, считал себя очень важным
человеком и
думал если не польстить, то показать, что он всё-таки не слишком гордится своим величием, называя себя его товарищем.
«Да, да, она совсем другой
человек», —
думал Нехлюдов, испытывая после прежних сомнений совершенно новое, никогда не испытанное им чувство уверенности в непобедимости любви.
Нехлюдов попросил приказчика отпустить коров, а сам ушел опять в сад додумывать свою думу, но
думать теперь уже нечего было. Всё это было ему теперь так ясно, что он не мог достаточно удивляться тому, как
люди не видят и он сам так долго не видел того, что так очевидно ясно.
Приказчик улыбался, делая вид, что он это самое давно
думал и очень рад слышать, но в сущности ничего не понимал, очевидно не оттого, что Нехлюдов неясно выражался, но оттого, что по этому проекту выходило то, что Нехлюдов отказывался от своей выгоды для выгоды других, а между тем истина о том, что всякий
человек заботится только о своей выгоде в ущерб выгоде других
людей, так укоренилась в сознании приказчика, что он предполагал, что чего-нибудь не понимает, когда Нехлюдов говорил о том, что весь доход с земли должен поступать в общественный капитал крестьян.
— В этом-то и ошибка, что мы привыкли
думать, что прокуратура, судейские вообще — это какие-то новые либеральные
люди. Они и были когда-то такими, но теперь это совершенно другое. Это чиновники, озабоченные только 20-м числом. Он получает жалованье, ему нужно побольше, и этим и ограничиваются все его принципы. Он кого хотите будет обвинять, судить, приговаривать.
«И как они все уверены, и те, которые работают, так же как и те, которые заставляют их работать, что это так и должно быть, что в то время, как дома их брюхатые бабы работают непосильную работу, и дети их в скуфеечках перед скорой голодной смертью старчески улыбаются, суча ножками, им должно строить этот глупый ненужный дворец какому-то глупому и ненужному
человеку, одному из тех самых, которые разоряют и грабят их»,
думал Нехлюдов, глядя на этот дом.
— Я
думаю,
люди здесь лучше. Нет таких, какие там.
«Не успеешь оглянуться, как втянешься опять в эту жизнь», —
подумал он, испытывая ту раздвоенность и сомнения, которые в нем вызывала необходимость заискивания в
людях, которых он не уважал. Сообразив, куда прежде, куда после ехать, чтоб не возвращаться, Нехлюдов прежде всего направился в Сенат. Его проводили в канцелярию, где он в великолепнейшем помещении увидал огромное количество чрезвычайно учтивых и чистых чиновников.
Но для того, чтобы сделать это кажущееся столь неважным дело, надо было очень много: надо было, кроме того, что стать в постоянную борьбу со всеми близкими
людьми, надо было еще изменить всё свое положение, бросить службу и пожертвовать всей той пользой
людям, которую он
думал, что приносит на этой службе уже теперь и надеялся еще больше приносить в будущем.
— Мне всегда ужасно-ужасно больно бывает
думать, что
люди, мнением которых я дорожу, смешивают меня с тем положением, в котором я нахожусь.
Так
думал Топоров, не соображая того, что ему казалось, что народ любит суеверия только потому, что всегда находились и теперь находятся такие жестокие
люди, каков и был он, Топоров, которые, просветившись, употребляют свой свет не на то, на что они должны бы употреблять его, — на помощь выбивающемуся из мрака невежества народу, а только на то, чтобы закрепить его в нем.
— Отвратительна животность зверя в
человеке, —
думал он, — но когда она в чистом виде, ты с высоты своей духовной жизни видишь и презираешь ее, пал ли или устоял, ты остаешься тем, чем был; но когда это же животное скрывается под мнимо-эстетической, поэтической оболочкой и требует перед собой преклонения, тогда, обоготворяя животное, ты весь уходишь в него, не различая уже хорошего от дурного.
«Да, единственное приличествующее место честному
человеку в России в теперешнее время есть тюрьма!» —
думал он. И он даже непосредственно испытывал это, подъезжая к тюрьме и входя в ее стены.
Затихшее было жестокое чувство оскорбленной гордости поднялось в нем с новой силой, как только она упомянула о больнице. «Он,
человек света, за которого за счастье сочла бы выдти всякая девушка высшего круга, предложил себя мужем этой женщине, и она не могла подождать и завела шашни с фельдшером»,
думал он, с ненавистью глядя на нее.
Нехлюдову всегда было мучительно больно
думать, что Наташа — жена этого волосатого с глянцовитой лысиной самоуверенного
человека.
«Милая Наташа, не могу уехать под тяжелым впечатлением вчерашнего разговора с Игнатьем Никифоровичем…» начал он. «Что же дальше? Просить простить за то, чтò я вчера сказал? Но я сказал то, что
думал. И он
подумает, что я отрекаюсь. И потом это его вмешательство в мои дела… Нет, не могу», и, почувствовав поднявшуюся опять в нем ненависть к этому чуждому, самоуверенному, непонимающему его
человеку, Нехлюдов положил неконченное письмо в карман и, расплатившись, вышел на улицу и поехал догонять партию.
«Сделалось всё это оттого, —
думал Нехлюдов, — что все эти
люди — губернаторы, смотрители, околоточные, городовые — считают, что есть на свете такие положения, в которых человеческое отношение с
человеком не обязательно.
Ведь все эти люда — и Масленников, и смотритель, и конвойный, — все они, если бы не были губернаторами, смотрителями, офицерами, двадцать раз
подумали бы о том, можно ли отправлять
людей в такую жару и такой кучей, двадцать раз дорогой остановились бы и, увидав, что
человек слабеет, задыхается, вывели бы его из толпы, свели бы его в тень, дали бы воды, дали бы отдохнуть и, когда случилось несчастье, выказали бы сострадание.
«Да, о чем, бишь, я
думал? — спросил себя Нехлюдов, когда все эти перемены в природе кончились, и поезд спустился в выемку с высокими откосами. — Да, я
думал о том, что все эти
люди: смотритель, конвойные, все эти служащие, большей частью кроткие, добрые
люди, сделались злыми только потому, что они служат».
То же самое и с
людьми, —
думал Нехлюдов, — может быть, и нужны эти губернаторы, смотрители, городовые, но ужасно видеть
людей, лишенных главного человеческого свойства — любви и жалости друг к другу».
«Всё дело в том, —
думал Нехлюдов, — что
люди эти признают законом то, что не есть закон, и не признают законом то, что есть вечный, неизменный, неотложный закон, самим Богом написанный в сердцах
людей.
От этого-то мне и бывает так тяжело с этими
людьми, —
думал Нехлюдов.
Не чувствуешь любви к
людям, сиди смирно, —
думал Нехлюдов, обращаясь к себе, — занимайся собой, вещами, чем хочешь, но только не
людьми.
«Да, совсем новый, другой, новый мир»,
думал Нехлюдов, глядя на эти сухие, мускулистые члены, грубые домодельные одежды и загорелые, ласковые и измученные лица и чувствуя себя со всех сторон окруженным совсем новыми
людьми с их серьезными интересами, радостями и страданиями настоящей трудовой и человеческой жизни.
О чем бы он ни
думал теперь, что бы ни делал, общее настроение его было это чувство жалости и умиления не только к ней, но ко всем
людям.
— Ну, и без этого обойдемся, — сказал офицер, поднося откупоренный графинчик к стакану Нехлюдова. — Позволите? Ну, как угодно. Живешь в этой Сибири, так
человеку образованному рад-радешенек. Ведь наша служба, сами знаете, самая печальная. А когда
человек к другому привык, так и тяжело. Ведь про нашего брата такое понятие, что конвойный офицер — значит грубый
человек, необразованный, а того не
думают, что
человек может быть совсем для другого рожден.
— Я
думаю, что в вашей же должности можно найти утешение в том, чтобы облегчать страдания
людей, — сказал он.
— Я
думаю, что вы можете облегчить положение таких
людей, пока они в вашей власти. И, поступая так, я уверен, что вы нашли бы большую радость, — говорил Нехлюдов, стараясь произносить как можно внятнее, так, как говорят с иностранцами или детьми.
О будущей жизни он тоже никогда не
думал, в глубине души нося то унаследованное им от предков твердое, спокойное убеждение, общее всем земледельцам, что как в мире животных и растений ничто не кончается, а постоянно переделывается от одной формы в другую — навоз в зерно, зерно в курицу, головастик в лягушку, червяк в бабочку, желудь в дуб, так и
человек не уничтожается, но только изменяется.
— Хорошо, я так и скажу ей. Вы не
думайте, что я влюблен в нее, — продолжал он. — Я люблю ее как прекрасного, редкого, много страдавшего
человека. Мне от нее ничего не нужно, но страшно хочется помочь ей, облегчить ее поло…
«Точно как будто была задана задача, как наилучшим, наивернейшим способом развратить как можно больше
людей»,
думал Нехлюдов, вникая в то, что делалось в острогах и этапах.
— Да, разумеется, — начал Нехлюдов. — Он прекрасный
человек, и я
думаю…
Он прочел еще 7-й, 8-й, 9-й и 10-й стихи о соблазнах, о том, что они должны прийти в мир, о наказании посредством геенны огненной, в которую ввергнуты будут
люди, и о каких-то ангелах детей, которые видят лицо Отца Небесного. «Как жалко, что это так нескладно, —
думал он, — а чувствуется, что тут что-то хорошее».
Порочные
люди хотели исправлять порочных
людей и
думали достигнуть этого механическим путем.