Неточные совпадения
«Исполняя взятую на себя обязанность
быть вашей памятью, —
было написано на листе серой толстой бумаги с неровными краями острым, но разгонистым почерком, — напоминаю вам, что вы нынче, 28-го апреля, должны
быть в суде присяжных и потому
не можете никак ехать с нами и Колосовым смотреть картины, как вы, с свойственным вам легкомыслием, вчера обещали; à moins que vous ne soyez disposé à payer à la cour d’assises les 300 roubles d’amende, que vous vous refusez pour votre cheval, [если, впрочем, вы
не предполагаете уплатить в окружной суд штраф в 300 рублей, которые вы жалеете истратить на покупку лошади.] зa то, что
не явились во-время.
А между тем, кроме той обычной нерешительности перед женитьбой людей
не первой молодости и
не страстно влюбленных, у Нехлюдова
была еще важная причина, по которой он, если бы даже и решился,
не мог сейчас сделать предложения.
Замедлил же он высылкой потому, что никак
не мог собрать с крестьян, которые в своей недобросовестности дошли до такой степени, что для понуждения их необходимо
было обратиться к власти.
Первого он
не мог сделать, потому что у него
не было никаких, кроме земли, средств существования.
Служить он
не хотел, а между тем уже
были усвоены роскошные привычки жизни, от которых он считал, что
не может отстать.
То же, что он выговаривал хорошо по-английски, по-французски и по-немецки, что на нем
было белье, одежда, галстук и запонки от самых первых поставщиков этих товаров, никак
не могло служить — он сам понимал — причиной признания своего превосходства.
Судебный пристав этот
был честный человек, университетского образования, но
не мог нигде удержаться на месте, потому что
пил запоем. Три месяца тому назад одна графиня, покровительница его жены, устроила ему это место, и он до сих пор держался на нем и радовался этому.
— Ваше имя? — со вздохом усталости обратился председатель ко второй подсудимой,
не глядя на нее и о чем-то справляясь в лежащей перед ним бумаге. Дело
было настолько привычное для председателя, что для убыстрения хода дел он
мог делать два дела разом.
Привлеченные в качестве обвиняемых Маслова, Бочкова и Картинкин виновными себя
не признали, объявив: Маслова — что она действительно
была послана Смельковым из дома терпимости, где она, по ее выражению, работает, в гостиницу «Мавританию» привезти купцу денег, и что, отперев там данным ей ключом чемодан купца, она взяла из него 40 рублей серебром, как ей
было велено, но больше денег
не брала, что
могут подтвердить Бочкова и Картинкин, в присутствии которых она отпирала и запирала чемодан и брала деньги.
Так закончил свое чтение длинного обвинительного акта секретарь и, сложив листы, сел на свое место, оправляя обеими руками длинные волосы. Все вздохнули облегченно с приятным сознанием того, что теперь началось исследование, и сейчас всё выяснится, и справедливость
будет удовлетворена. Один Нехлюдов
не испытывал этого чувства: он весь
был поглощен ужасом перед тем, что
могла сделать та Маслова, которую он знал невинной и прелестной девочкой 10 лет тому назад.
В то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в 19 лет
был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине только как о жене. Все же женщины, которые
не могли, по его понятию,
быть его женой,
были для него
не женщины, а люди. Но случилось, что в это лето, в Вознесенье, к тетушкам приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у них молодым художником из мужиков.
После чая стали по скошенному уже лужку перед домом играть в горелки. Взяли и Катюшу. Нехлюдову после нескольких перемен пришлось бежать с Катюшей. Нехлюдову всегда
было приятно видеть Катюшу, но ему и в голову
не приходило, что между ним и ею
могут быть какие-нибудь особенные отношения.
Если бы Нехлюдов тогда ясно сознал бы свою любовь к Катюше и в особенности если бы тогда его стали бы убеждать в том, что он никак
не может и
не должен соединить свою судьбу с такой девушкой, то очень легко
могло бы случиться, что он, с своей прямолинейностью во всем, решил бы, что нет никаких причин
не жениться на девушке, кто бы она ни
была, если только он любит ее. Но тетушки
не говорили ему про свои опасения, и он так и уехал,
не сознав своей любви к этой девушке.
В особенности развращающе действует на военных такая жизнь потому, что если невоенный человек ведет такую жизнь, он в глубине души
не может не стыдиться такой жизни. Военные же люди считают, что это так должно
быть, хвалятся, гордятся такою жизнью, особенно в военное время, как это
было с Нехлюдовым, поступившим в военную службу после объявления войны Турции. «Мы готовы жертвовать жизнью на войне, и потому такая беззаботная, веселая жизнь
не только простительна, но и необходима для нас. Мы и ведем ее».
Может быть, в глубине души и
было у него уже дурное намерение против Катюши, которое нашептывал ему его разнузданный теперь животный человек, но он
не сознавал этого намерения, а просто ему хотелось побывать в тех местах, где ему
было так хорошо, и увидать немного смешных, но милых, добродушных тетушек, всегда незаметно для него окружавших его атмосферой любви и восхищения, и увидать милую Катюшу, о которой осталось такое приятное воспоминание.
Он чувствовал, что влюблен, но
не так, как прежде, когда эта любовь
была для него тайной, и он сам
не решался признаться себе в том, что он любит, и когда он
был убежден в том, что любить можно только один paз, — теперь он
был влюблен, зная это и радуясь этому и смутно зная, хотя и скрывая от себя, в чем состоит любовь, и что из нее
может выйти.
В глубине души он знал, что ему надо ехать, и что
не за чем теперь оставаться у теток, знал, что ничего из этого
не могло выйти хорошего, но
было так радостно и приятно, что он
не говорил этого себе и оставался.
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у закуски. Всё
было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова
была буря. Он
не понимал ничего из того, что ему говорили, отвечал невпопад и думал только о Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни о чем другом
не мог думать. Когда она входила в комнату, он,
не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен
был делать усилие над собой, чтобы
не смотреть на нее.
Шенбок пробыл только один день и в следующую ночь уехал вместе с Нехлюдовым. Они
не могли дольше оставаться, так как
был уже последний срок для явки в полк.
Он думал еще и о том, что, хотя и жалко уезжать теперь,
не насладившись вполне любовью с нею, необходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает отношения, которые трудно бы
было поддерживать. Думал он еще о том, что надо дать ей денег,
не для нее,
не потому, что ей эти деньги
могут быть нужны, а потому, что так всегда делают, и его бы считали нечестным человеком, если бы он, воспользовавшись ею,
не заплатил бы за это. Он и дал ей эти деньги, — столько, сколько считал приличным по своему и ее положению.
«Но что же делать? Всегда так. Так это
было с Шенбоком и гувернанткой, про которую он рассказывал, так это
было с дядей Гришей, так это
было с отцом, когда он жил в деревне и у него родился от крестьянки тот незаконный сын Митенька, который и теперь еще жив. А если все так делают, то, стало
быть, так и надо». Так утешал он себя, но никак
не мог утешиться. Воспоминание это жгло его совесть.
По времени ребенок, которого она родила,
мог быть его ребенком, но
мог быть и
не его.
В зале
были новые лица — свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько раз взглядывала, как будто
не могла оторвать взгляда от очень нарядной, в шелку и бархате, толстой женщины, которая, в высокой шляпе с большим бантом и с элегантным ридикюлем на голой до локтя руке, сидела в первом ряду перед решеткой. Это, как он потом узнал,
была свидетельница, хозяйка того заведения, в котором жила Маслова.
— Самый хороший, — отвечала Китаева, — девушка образованный и шикарна. Он воспитывался в хороший семейство, и по-французски
могли читать. Он
пил иногда немного лишнего, но никогда
не забывался. Совсем хороший девушка.
Председатель, который гнал дело как
мог скорее, чтобы
поспеть к своей швейцарке, хотя и знал очень хорошо, что прочтение этой бумаги
не может иметь никакого другого следствия, как только скуку и отдаление времени обеда, и что товарищ прокурора требует этого чтения только потому, что он знает, что имеет право потребовать этого, всё-таки
не мог отказать и изъявил согласие. Секретарь достал бумагу и опять своим картавящим на буквы л и р унылым голосом начал читать...
Она
не только знает читать и писать, она знает по-французски, она, сирота, вероятно несущая в себе зародыши преступности,
была воспитана в интеллигентной дворянской семье и
могла бы жить честным трудом; но она бросает своих благодетелей, предается своим страстям и для удовлетворения их поступает в дом терпимости, где выдается от других своих товарок своим образованием и, главное, как вы слышали здесь, господа присяжные заседатели, от ее хозяйки, умением влиять на посетителей тем таинственным, в последнее время исследованным наукой, в особенности школой Шарко, свойством, известным под именем внушения.
Он отвергал показание Масловой о том, что Бочкова и Картинкин
были с ней вместе, когда она брала деньги, настаивая на том, что показание ее, как уличенной отравительницы,
не могло иметь веса. Деньги, 2500 рублей, говорил адвокат,
могли быть заработаны двумя трудолюбивыми и честными людьми, получавшими иногда в день по 3 и 5 рублей от посетителей. Деньги же купца
были похищены Масловой и кому-либо переданы или даже потеряны, так как она
была не в нормальном состоянии. Отравление совершила одна Маслова.
Казалось, всё
было сказано. Но председатель никак
не мог расстаться с своим правом говорить — так ему приятно
было слушать внушительные интонации своего голоса — и нашел нужным еще сказать несколько слов о важности того права, которое дано присяжным, и о том, как они должны с вниманием и осторожностью пользоваться этим правом и
не злоупотреблять им, о том, что они принимали присягу, что они — совесть общества, и что тайна совещательной комнаты должна
быть священна, и т. д., и т. д.
— Главное дело в том, что прислуга
не могла знать о деньгах, если бы Маслова
не была с ними согласна, — сказал приказчик еврейского типа.
—
Не может прислуга одна сделать. Ключ у ней
был.
— Позвольте, — сказал он, — вы говорите, что она украла потому, что у ней ключ
был. Да разве
не могли коридорные после нее отпереть чемодан подобранным ключом?
То, а
не другое решение принято
было не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они
могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов
был так взволнован, что
не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович
не был в комнате, он выходил в то время, как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с тем решением, при котором всё скорей кончается.
Он вспомнил об обеде Корчагиных и взглянул на часы.
Было еще
не поздно, и он
мог поспеть к обеду. Мимо звонила конка. Он пустился бежать и вскочил в нее. На площади он соскочил, взял хорошего извозчика и через десять минут
был у крыльца большого дома Корчагиных.
Нехлюдов
не ожидал того, что он так голоден, но, начавши
есть хлеб с сыром,
не мог остановиться и жадно
ел.
— Я совсем оставил ее, — сухо отвечал Нехлюдов, которому нынче неправдивость ее лести
была так же очевидна, как и скрываемая ею старость. Он никак
не мог настроить себя, чтобы
быть любезным.
Он
не шатался,
не говорил глупостей, но
был в ненормальном, возбужденно-довольном собою состоянии; в-третьих, Нехлюдов видел то, что княгиня Софья Васильевна среди разговора с беспокойством смотрела на окно, через которое до нее начинал доходить косой луч солнца, который
мог слишком ярко осветить ее старость.
Если бы Мисси должна
была объяснить, что она разумеет под словами: «после всего, что
было», она
не могла бы ничего сказать определенного, а между тем она несомненно знала, что он
не только вызвал в ней надежду, но почти обещал ей. Всё это
были не определенные слова, но взгляды, улыбки, намеки, умолчания. Но она всё-таки считала его своим, и лишиться его
было для нее очень тяжело.
Он чувствовал, что формально, если можно так выразиться, он
был прав перед нею: он ничего
не сказал ей такого, что бы связывало его,
не делал ей предложения, но по существу он чувствовал, что связал себя с нею, обещал ей, а между тем нынче он почувствовал всем существом своим, что
не может жениться на ней.
Маслова хотела ответить и
не могла, а, рыдая, достала из калача коробку с папиросами, на которой
была изображена румяная дама в очень высокой прическе и с открытой треугольником грудью, и подала ее Кораблевой.
Да нет, если бы даже она и пошла теперь за меня, разве я
мог бы
быть не то что счастлив, но спокоен, зная, что та тут в тюрьме и завтра, послезавтра пойдет с этапом на каторгу.
Или
буду с предводителем, которого я постыдно обманывал с его женой, на собрании считать голоса за и против проводимого постановления земской инспекции школ и т. п., а потом
буду назначать свидания его жене (какая мерзость!); или
буду продолжать картину, которая, очевидно, никогда
не будет кончена, потому что мне и
не следует заниматься этими пустяками и
не могу ничего этого делать теперь», говорил он себе и
не переставая радовался той внутренней перемене, которую чувствовал.
Но когда он вместе с присяжными вошел в залу заседания, и началась вчерашняя процедура: опять «суд идет», опять трое на возвышении в воротниках, опять молчание, усаживание присяжных на стульях с высокими спинками, жандармы, портрет, священник, — он почувствовал, что хотя и нужно
было сделать это, он и вчера
не мог бы разорвать эту торжественность.
Дело велось точно так же, как и вчерашнее, со всем арсеналом доказательств, улик, свидетелей, присяги их, допросов, экспертов и перекрестных вопросов. Свидетель-городовой на вопросы председателя, обвинителя, защитника безжизненно отрубал: «так точно-с», «
не могу знать» и опять «так точно»…, но, несмотря на его солдатское одурение и машинообразность, видно
было, что он жалел мальчика и неохотно рассказывал о своей поимке.
Как только сделан
был первый перерыв, Нехлюдов встал и вышел в коридор с намерением уже больше
не возвращаться в суд. Пускай с ним делают, что хотят, но участвовать в этой ужасной и гадкой глупости он более
не может.
То, что он искал свидания с ней и сказал про свое намерение прокурору и
был в двух тюрьмах, готовясь увидать ее, так взволновало его, что он долго
не мог успокоиться.
Тетушки ждали Нехлюдова, просили его заехать, но он телеграфировал, что
не может, потому что должен
быть в Петербурге к сроку. Когда Катюша узнала это, она решила пойти на станцию, чтобы увидать его. Поезд проходил ночью, в 2 часа. Катюша уложила спать барышень и, подговорив с собою девочку, кухаркину дочь Машку, надела старые ботинки, накрылась платком, подобралась и побежала на станцию.
Смотритель
был такой доброй души человек, что он никак
не мог бы жить так, если бы
не находил поддержки в этой вере.
— Я вспоминаю затем, чтобы загладить, искупить свой грех, Катюша, — начал он и хотел
было сказать о том, что он женится на ней, но он встретил ее взгляд и прочел в нем что-то такое страшное и грубое, отталкивающее, что
не мог договорить.
Воспоминания эти
не сходились с ее теперешним миросозерцанием и потому
были совершенно вычеркнуты из ее памяти или скорее где-то хранились в ее памяти нетронутыми, но
были так заперты, замазаны, как пчелы замазывают гнезда клочней (червей), которые
могут погубить всю пчелиную работу, чтобы к ним
не было никакого доступа.
И потому теперешний Нехлюдов
был для нее
не тот человек, которого она когда-то любила чистой любовью, а только богатый господин, которым можно и должно воспользоваться и с которым
могли быть только такие отношения, как и со всеми мужчинами.