Неточные совпадения
Так, в конторе губернской тюрьмы считалось священным и важным
не то, что всем животным и людям даны умиление и радость весны, а считалось священым и важным то, что накануне получена была за номером с печатью и заголовком бумага о том, чтобы к 9-ти часам утра были доставлены в нынешний день, 28-го апреля, три содержащиеся в тюрьме подследственные арестанта — две женщины и один мужчина.
Ее и звали
так средним именем —
не Катька и
не Катенька, а Катюша.
Так жила она до 16-ти лет. Когда же ей минуло 16 лет, к ее барышням приехал их племянник — студент, богатый князь, и Катюша,
не смея ни ему ни даже себе признаться в этом, влюбилась в него. Потом через два года этот самый племянник заехал по дороге на войну к тетушкам, пробыл у них четыре дня и накануне своего отъезда соблазнил Катюшу и, сунув ей в последний день сторублевую бумажку, уехал. Через пять месяцев после его отъезда она узнала наверное, что она беременна.
Повитуха взяла у нее за прожитье — за корм и зa чай — за два месяца 40 рублей, 25 рублей пошли за отправку ребенка, 40 рублей повитуха выпросила себе взаймы на корову, рублей 20 разошлись
так — на платья, на гостинцы,
так что, когда Катюша выздоровела, денег у нее
не было, и надо было искать места.
Нового места
не выходило, но случилось
так, что, придя в контору, поставляющую прислуг, Маслова встретила там барыню в перстнях и браслетах на пухлых голых руках.
И вот в это-то время, особенно бедственное для Масловой,
так как
не попадался ни один покровитель, Маслову разыскала сыщица, поставляющая девушек для дома терпимости.
Выбрав из десятка галстуков и брошек те, какие первые попались под руку, — когда-то это было ново и забавно, теперь было совершенно всё равно, — Нехлюдов оделся в вычищенное и приготовленное на стуле платье и вышел, хотя и
не вполне свежий, но чистый и душистый, в длинную, с натертым вчера тремя мужиками паркетом столовую с огромным дубовым буфетом и
таким же большим раздвижным столом, имевшим что-то торжественное в своих широко расставленных в виде львиных лап резных ножках.
—
Так я ей скажу подождать,—и Аграфена Петровна, захватив лежавшую
не на месте щеточку для сметания со стола и переложив ее на другое место, выплыла из столовой.
Замедлил же он высылкой потому, что никак
не мог собрать с крестьян, которые в своей недобросовестности дошли до
такой степени, что для понуждения их необходимо было обратиться к власти.
Да и
не за чем было,
так как
не было уже ни той силы убеждения, ни той решимости, ни того тщеславия и желания удивить, которые были в молодости.
Так что доводов было столько же за, сколько и против; по крайней мере, по силе своей доводы эти были равны, и Нехлюдов, смеясь сам над собою, называл себя Буридановым ослом. И всё-таки оставался им,
не зная, к какой из двух вязанок обратиться.
Если бы его спросили, почему он считает себя выше большинства людей, он
не мог бы ответить,
так как вся его жизнь
не являла никаких особенных достоинств.
«Ничто
так не поддерживает, как обливание водою и гимнастика», подумал он, ощупывая левой рукой с золотым кольцом на безымяннике напруженный бисепс правой. Ему оставалось еще сделать мулинэ (он всегда делал эти два движения перед долгим сидением заседания), когда дверь дрогнула. Кто-то хотел отворить ее. Председатель поспешно положил гири на место и отворил дверь.
Жена сказала, что если
так, то и обеда
не будет, чтобы он и
не ждал обеда дома.
Выйдя в коридор, секретарь встретил Бреве. Подняв высоко плечи, он, в расстегнутом мундире, с портфелем под мышкой, чуть
не бегом, постукивая каблуками и махая свободной рукой
так, что плоскость руки была перпендикулярна к направлению его хода, быстро шагал по коридору.
Они провожали товарища, много пили и играли до 2 часов, а потом поехали к женщинам в тот самый дом, в котором шесть месяцев тому назад еще была Маслова,
так что именно дело об отравлении он
не успел прочесть и теперь хотел пробежать его.
— Я сказал, что
не могу, — сказал товарищ прокурора, — зa отсутствием свидетелей,
так и заявлю суду.
—
Не могу, — сказал товарищ прокурора и,
так же махая рукой, пробежал в свой кабинет.
В сделанный перерыв из этой залы вышла та самая старушка, у которой гениальный адвокат сумел отнять ее имущество в пользу дельца,
не имевшего на это имущество никакого права, — это знали и судьи, а тем более истец и его адвокат; но придуманный ими ход был
такой, что нельзя было
не отнять имущество у старушки и
не отдать его дельцу.
Вслед за старушкой из двери залы гражданского отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным лицом, быстро вышел тот самый знаменитый адвокат, который сделал
так, что старушка с цветами осталась
не при чем, а делец, давший ему 10 тысяч рублей, получил больше 100 тысяч. Все глаза обратились на адвоката, и он чувствовал это и всей наружностью своей как бы говорил: «
не нужно никих выражений преданности», и быстро прошел мимо всех.
—
Не опускайте руки, держите
так, — обратился он к молодому человеку, опустившему руку, — что по делу, по которому…
Одни слишком громко повторяли слова, как будто с задором и выражением, говорящим: «а я всё-таки буду и буду говорить», другие же только шептали, отставали от священника и потом, как бы испугавшись,
не во-время догоняли его; одни крепко-крепко, как бы боясь, что выпустят что-то, вызывающими жестами держали свои щепотки, а другие распускали их и опять собирали.
Бочковой было 43 года, звание — коломенская мещанка, занятие — коридорная в той же гостинице «Мавритания». Под судом и следствием
не была, копию с обвинительного акта получила. Ответы свои выговаривала Бочкова чрезвычайно смело и с
такими интонациями, точно она к каждому ответу приговаривала: «да, Евфимия, и Бочкова, копию получила, и горжусь этим, и смеяться никому
не позволю». Бочкова,
не дожидаясь того, чтобы ей сказали сесть, тотчас же села, как только кончились вопросы.
Так закончил свое чтение длинного обвинительного акта секретарь и, сложив листы, сел на свое место, оправляя обеими руками длинные волосы. Все вздохнули облегченно с приятным сознанием того, что теперь началось исследование, и сейчас всё выяснится, и справедливость будет удовлетворена. Один Нехлюдов
не испытывал этого чувства: он весь был поглощен ужасом перед тем, что могла сделать та Маслова, которую он знал невинной и прелестной девочкой 10 лет тому назад.
—
Не виновата я ни в чем, — бойко и твердо заговорила обвиняемая. — Я и в номер
не входила… А как эта паскуда вошла,
так она и сделала дело.
— Вы после скажете, — сказал опять
так же мягко и твердо председатель. —
Так вы
не признаете себя виновной?
— Ни в чем
не виновата, — быстро заговорила она, — как сначала говорила,
так и теперь говорю:
не брала,
не брала и
не брала, ничего я
не брала, а перстень он мне сам дал…
Так счастливо и спокойно жил он первый месяц своей жизни у тетушек,
не обращая никакого внимания на полугорничную-полувоспитанницу, черноглазую, быстроногую Катюшу.
У него
не было
не только желания физического обладания ею, но был ужас при мысли о возможности
такого отношения к ней.
Если бы Нехлюдов тогда ясно сознал бы свою любовь к Катюше и в особенности если бы тогда его стали бы убеждать в том, что он никак
не может и
не должен соединить свою судьбу с
такой девушкой, то очень легко могло бы случиться, что он, с своей прямолинейностью во всем, решил бы, что нет никаких причин
не жениться на девушке, кто бы она ни была, если только он любит ее. Но тетушки
не говорили ему про свои опасения, и он
так и уехал,
не сознав своей любви к этой девушке.
Когда он был девственником и хотел остаться
таким до женитьбы, то родные его боялись за его здоровье, и даже мать
не огорчилась, а скорее обрадовалась, когда узнала, что он стал настоящим мужчиной и отбил какую-то французскую даму у своего товарища.
Дела
не было никакого, кроме того, чтобы в прекрасно сшитом и вычищенном
не самим, а другими людьми мундире, в каске, с оружием, которое тоже и сделано, и вычищено, и подано другими людьми, ездить верхом на прекрасной, тоже другими воспитанной и выезженной и выкормленной лошади на ученье или смотр с
такими же людьми, и скакать, и махать шашками, стрелять и учить этому других людей.
В особенности развращающе действует на военных
такая жизнь потому, что если невоенный человек ведет
такую жизнь, он в глубине души
не может
не стыдиться
такой жизни. Военные же люди считают, что это
так должно быть, хвалятся, гордятся
такою жизнью, особенно в военное время, как это было с Нехлюдовым, поступившим в военную службу после объявления войны Турции. «Мы готовы жертвовать жизнью на войне, и потому
такая беззаботная, веселая жизнь
не только простительна, но и необходима для нас. Мы и ведем ее».
Так смутно думал Нехлюдов в этот период своей жизни; чувствовал же он во всё это время восторг освобождения от всех нравственных преград, которые он ставил себе прежде, и
не переставая находился в хроническом состоянии сумасшествия эгоизма.
Может быть, в глубине души и было у него уже дурное намерение против Катюши, которое нашептывал ему его разнузданный теперь животный человек, но он
не сознавал этого намерения, а просто ему хотелось побывать в тех местах, где ему было
так хорошо, и увидать немного смешных, но милых, добродушных тетушек, всегда незаметно для него окружавших его атмосферой любви и восхищения, и увидать милую Катюшу, о которой осталось
такое приятное воспоминание.
Нехлюдову хотелось спросить Тихона про Катюшу: что она? как живет?
не выходит ли замуж? Но Тихон был
так почтителен и вместе строг,
так твердо настаивал на том, чтобы самому поливать из рукомойника на руки воду, что Нехлюдов
не решился спрашивать его о Катюше и только спросил про его внуков, про старого братцева жеребца, про дворняжку Полкана. Все были живы, здоровы, кроме Полкана, который взбесился в прошлом году.
— Здравствуй… здравствуйте, —
не знал он, как, на «ты» или на «вы» говорить с ней, и покраснел
так же, как и она. — Живы, здоровы?
Так же, как и прежде, он
не мог без волнения видеть теперь белый фартук Катюши,
не мог без радости слышать ее походку, ее голос, ее смех,
не мог без умиления смотреть в ее черные, как мокрая смородина, глаза, особенно когда она улыбалась,
не мог, главное, без смущения видеть, как она краснела при встрече с ним.
В глубине души он знал, что ему надо ехать, и что
не за чем теперь оставаться у теток, знал, что ничего из этого
не могло выйти хорошего, но было
так радостно и приятно, что он
не говорил этого себе и оставался.
Дороги до церкви
не было ни на колесах ни на санях, и потому Нехлюдов, распоряжавшийся как дома у тетушек, велел оседлать себе верхового,
так называемого «братцева» жеребца и, вместо того чтобы лечь спать, оделся в блестящий мундир с обтянутыми рейтузами, надел сверху шинель и поехал на разъевшемся, отяжелевшем и
не перестававшем ржать старом жеребце, в темноте, по лужам и снегу, к церкви.
Они вышли с Матреной Павловной на паперть и остановились, подавая нищим. Нищий, с красной, зажившей болячкой вместо носа, подошел к Катюше. Она достала из платка что-то, подала ему и потом приблизилась к нему и,
не выражая ни малейшего отвращения, напротив,
так же радостно сияя глазами, три раза поцеловалась. И в то время, как она целовалась с нищим, глаза ее встретились с взглядом Нехлюдова. Как будто она спрашивала: хорошо ли,
так ли она делает?
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у закуски. Всё было
так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря. Он
не понимал ничего из того, что ему говорили, отвечал невпопад и думал только о Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни о чем другом
не мог думать. Когда она входила в комнату, он,
не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен был делать усилие над собой, чтобы
не смотреть на нее.
Лицо ее было необыкновенно серьезно, — он никогда
не видал его
таким.
Туман был
так тяжел, что, отойдя на пять шагов от дома, уже
не было видно его окон, а только чернеющая масса, из которой светил красный, кажущийся огромным свет от лампы.
Пришедшим слепым нищим он дал рубль, на чай людям он роздал 15 рублей, и когда Сюзетка, болонка Софьи Ивановны, при нем ободрала себе в кровь ногу, то он, вызвавшись сделать ей перевязку, ни минуты
не задумавшись, разорвал свой батистовый с каемочками платок (Софья Ивановна знала, что
такие платки стоят
не меньше 15 рублей дюжина) и сделал из него бинты для Сюзетки.
Тетушки
не видали еще
таких и
не знали, что у этого Шенбока было 200 тысяч долгу, которые — он знал — никогда
не заплатятся, и что поэтому 25 рублей меньше или больше
не составляли для него расчета.
Шенбок пробыл только один день и в следующую ночь уехал вместе с Нехлюдовым. Они
не могли дольше оставаться,
так как был уже последний срок для явки в полк.
— То-то ты
так вдруг полюбил тетушек, — сказал ему Шенбок, увидав Катюшу, — что неделю живешь у них. Это и я на твоем месте
не уехал бы. Прелесть!
Он думал еще и о том, что, хотя и жалко уезжать теперь,
не насладившись вполне любовью с нею, необходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает отношения, которые трудно бы было поддерживать. Думал он еще о том, что надо дать ей денег,
не для нее,
не потому, что ей эти деньги могут быть нужны, а потому, что
так всегда делают, и его бы считали нечестным человеком, если бы он, воспользовавшись ею,
не заплатил бы за это. Он и дал ей эти деньги, — столько, сколько считал приличным по своему и ее положению.