Неточные совпадения
Вечером в комнату вошел высокий
человек с длинными седеющими волосами и седой бородой; старик этот тотчас же подсел к Масловой и
стал, блестя глазами и улыбаясь, рассматривать ее и шутить с нею.
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых, то, что она была породиста и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых
людей не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще то, что она выше всех других
людей ценила его,
стало быть, по его понятиям, понимала его.
Но, увидав Катюшу и вновь почувствовав то, что он испытывал к ней тогда, духовный
человек поднял голову и
стал заявлять свои права.
Потом, когда он предположил, что присяжные уже достаточно прониклись этими истинами, он
стал развивать другую истину о том, что убийством называется такое действие, от которого происходит смерть
человека, что отравление поэтому тоже есть убийство.
Она молча, вопросительно посмотрела на него, и ему
стало совестно. «В самом деле, приехать к
людям для того, чтобы наводить на них скуку», подумал он о себе и, стараясь быть любезным, сказал, что с удовольствием пойдет, если княгиня примет.
Другой свидетель, пострадавший старичок, домовладелец и собственник половиков, очевидно желчный
человек, когда его спрашивали, признает ли он свои половики, очень неохотно признал их своими; когда же товарищ прокурора
стал допрашивать его о том, какое употребление он намерен был сделать из половиков, очень ли они ему были нужны, он рассердился и отвечал...
Ведь очевидно, что мальчик этот не какой-то особенный злодей, а самый обыкновенный — это видят все —
человек, и что
стал он тем, что есть, только потому, что находился в таких условиях, которые порождают таких
людей. И потому, кажется, ясно, что, для того чтобы не было таких мальчиков, нужно постараться уничтожить те условия, при которых образуются такие несчастные существа.
Он
стал искать глазами начальство и, увидав невысокого худого
человека с усами, в офицерских погонах, ходившего позади народа, обратился к нему...
— Сделайте одолжение, — с приятной улыбкой сказал помощник и
стал что-то спрашивать у надзирателя. Нехлюдов заглянул в одно отверстие: там высокий молодой
человек в одном белье, с маленькой черной бородкой, быстро ходил взад и вперед; услыхав шорох у двери, он взглянул, нахмурился и продолжал ходить.
Нехлюдов слушал и вместе с тем оглядывал и низкую койку с соломенным тюфяком, и окно с толстой железной решеткой, и грязные отсыревшие и замазанные стены, и жалкое лицо и фигуру несчастного, изуродованного мужика в котах и халате, и ему всё
становилось грустнее и грустнее; не хотелось верить, чтобы было правда то, что рассказывал этот добродушный
человек, — так было ужасно думать, что могли
люди ни за что, только за то, что его же обидели, схватить
человека и, одев его в арестантскую одежду, посадить в это ужасное место.
В одном коридоре пробежал кто-то, хлопая котами, в дверь камеры, и оттуда вышли
люди и
стали на дороге Нехлюдову, кланяясь ему.
Смотритель сел у письменного стола и предложил Нехлюдову стул, стоявший тут же. Нехлюдов сел и
стал рассматривать
людей, бывших в комнате.
Молодой
человек всё вертел бумажку, и лицо его
становилось всё более и более злым, — так велики были усилия, которые он делал, чтобы не заразиться чувством матери.
— Кого надо? — сердито спросила старуха, находившаяся в дурном расположении духа от неладившегося
стана. Кроме того, тайно торгуя вином, она боялась всяких незнакомых
людей.
Приказчик тяжело вздохнул и потом опять
стал улыбаться. Теперь он понял. Он понял, что Нехлюдов
человек не вполне здравый, и тотчас же начал искать в проекте Нехлюдова, отказывавшегося от земли, возможность личной пользы и непременно хотел понять проект так, чтобы ему можно было воспользоваться отдаваемой землей.
Одни из этих
людей сумели воспользоваться городскими условиями и
стали такие же, как и господа, и радовались своему положению; другие же
стали в городе в еще худшие условия, чем в деревне, и были еще более жалки.
Но когда прошло известное время, и он ничего не устроил, ничего не показал, и когда, по закону борьбы за существование, точно такие же, как и он, научившиеся писать и понимать бумаги, представительные и беспринципные чиновники вытеснили его, и он должен был выйти в отставку, то всем
стало ясно, что он был не только не особенно умный и не глубокомысленный
человек, но очень ограниченный и мало образованный, хотя и очень самоуверенный
человек, который едва-едва поднимался в своих взглядах до уровня передовых
статей самых пошлых консервативных газет.
Он знал ее девочкой-подростком небогатого аристократического семейства, знал, что она вышла за делавшего карьеру
человека, про которого он слыхал нехорошие вещи, главное, слышал про его бессердечность к тем сотням и тысячам политических, мучать которых составляло его специальную обязанность, и Нехлюдову было, как всегда, мучительно тяжело то, что для того, чтобы помочь угнетенным, он должен
становиться на сторону угнетающих, как будто признавая их деятельность законною тем, что обращался к ним с просьбами о том, чтобы они немного, хотя бы по отношению известных лиц, воздержались от своих обычных и вероятно незаметных им самим жестокостей.
Речь шла только о том, имел или не имел по закону издатель право напечатать
статью фельетониста, и какое он совершил преступление, напечатав ее, — диффамацию или клевету, и как диффамация включает в себе клевету или клевета диффамацию, и еще что-то мало понятное для простых
людей о разных
статьях и решениях какого-то общего департамента.
Но для того, чтобы сделать это кажущееся столь неважным дело, надо было очень много: надо было, кроме того, что
стать в постоянную борьбу со всеми близкими
людьми, надо было еще изменить всё свое положение, бросить службу и пожертвовать всей той пользой
людям, которую он думал, что приносит на этой службе уже теперь и надеялся еще больше приносить в будущем.
Как ни тяжело мне было тогда лишение свободы, разлука с ребенком, с мужем, всё это было ничто в сравнении с тем, что я почувствовала, когда поняла, что я перестала быть
человеком и
стала вещью.
Стало быть, он знает, как любят
люди курить, знает,
стало быть, и как любят
люди свободу, свет, знает, как любят матери детей и дети мать.
Он подошел к столу и
стал писать. Нехлюдов, не садясь, смотрел сверху на этот узкий, плешивый череп, на эту с толстыми синими жилами руку, быстро водящую пером, и удивлялся, зачем делает то, что он делает, и так озабоченно делает этот ко всему, очевидно, равнодушный
человек. Зачем?..
Это была привлекательная, страстная натура,
человек, желавший во что бы то ни
стало наслаждаться, никогда не видавший
людей, которые бы для чего-либо воздерживались от своего наслаждения и никогда не слыхавший слова о том, чтобы была какая-нибудь другая цель в жизни, кроме наслаждения.
— Не иначе это, что нечистый, — сказал садовник, — разве сам
человек может вздумать душу загубить? Так-то у нас
человек один… — и садовник начал было рассказывать, но поезд
стал останавливаться.
Рабочие же, испытывая радость и успокоение
людей, миновавших большую опасность, остановились и
стали размещаться, скидывая движениями плеча тяжелые мешки с спин и засовывая их под лавки.
Стала она революционеркой, как она рассказывала, потому, что с детства чувствовала отвращение к господской жизни, а любила жизнь простых
людей, и ее всегда бранили за то, что она в девичьей, в кухне, в конюшне, а не в гостиной.
Возмущало Нехлюдова, главное, то, что в судах и министерствах сидели
люди, получающие большое, собираемое с народа жалованье за то, что они, справляясь в книжках, написанных такими же чиновниками, с теми же мотивами, подгоняли поступки
людей, нарушающих написанные ими законы, под
статьи, и по этим
статьям отправляли
людей куда-то в такое место, где они уже не видали их, и где
люди эти в полной власти жестоких, огрубевших смотрителей, надзирателей, конвойных миллионами гибли духовно и телесно.
И Нехлюдову, после хорошего обеда, вина, за кофеем, на мягком кресле, среди ласковых и благовоспитанных
людей,
становилось всё более и более приятно.
Ему ясно
стало теперь, что всё то страшное зло, которого он был свидетелем в тюрьмах и острогах, и спокойная самоуверенность тех, которые производили это зло, произошло только оттого, что
люди хотели делать невозможное дело: будучи злы, исправлять зло.