Неточные совпадения
Люди считали,
что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота мира Божия, данная для блага всех существ, — красота, располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно
то, чтò они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом.
Так, в конторе губернской тюрьмы считалось священным и важным не
то,
что всем животным и людям даны умиление и радость весны, а считалось священым и важным
то,
что накануне получена была за номером с печатью и заголовком бумага о
том, чтобы к 9-ти часам утра были доставлены в нынешний день, 28-го апреля, три содержащиеся в тюрьме подследственные арестанта — две женщины и один мужчина.
Выйдя в коридор, она, немного закинув голову, посмотрела прямо в глаза надзирателю и остановилась в готовности исполнить всё
то,
что от нее потребуют.
Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и думали: «вот до
чего доводит дурное, не такое, как наше, поведение». Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только
тем,
что за ней идут солдаты, и она теперь ничего уже не сделает. Один деревенский мужик, продавший уголь и напившийся чаю в трактире, подошел к ней, перекрестился и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила.
Шестой ребенок, прижитый от проезжего цыгана, была девочка, и участь ее была бы
та же, но случилось так,
что одна из двух старых барышень зашла в скотную, чтобы сделать выговор скотницам за сливки, пахнувшие коровой.
Старая барышня сделала выговор и за сливки и за
то,
что пустили родившую женщину в скотную, и хотела уже уходить, как, увидав ребеночка, умилилась над ним и вызвалась быть его крестной матерью.
За нее сватались, но она ни за кого не хотела итти, чувствуя,
что жизнь ее с
теми трудовыми людьми, которые сватались за нее, будет трудна ей, избалованной сладостью господской жизни.
Она с соболезнованием смотрела теперь на
ту каторжную жизнь, которую вели в первых комнатах бледные, с худыми руками прачки, из которых некоторые уже были чахоточные, стирая и гладя в тридцатиградусном мыльном пару с открытыми летом и зимой окнами, и ужасалась мысли о
том,
что и она могла поступить в эту каторгу.
Маслова курила уже давно, но в последнее время связи своей с приказчиком и после
того, как он бросил ее, она всё больше и больше приучалась пить. Вино привлекало ее не только потому,
что оно казалось ей вкусным, но оно привлекало ее больше всего потому,
что давало ей возможность забывать всё
то тяжелое,
что она пережила, и давало ей развязность и уверенность в своем достоинстве, которых она не имела без вина. Без вина ей всегда было уныло и стыдно.
При
том же соблазняло ее и было одной из причин окончательного решения
то,
что сыщица сказала ей,
что платья она может заказывать себе какие только пожелает, — бархатные, фаи, шелковые, бальные с открытыми плечами и руками.
Так прожила Маслова семь лет. За это время она переменила два дома и один раз была в больнице. На седьмом году ее пребывания в доме терпимости и на восьмом году после первого падения, когда ей было 26 лет, с ней случилось
то, за
что ее посадили в острог и теперь вели на суд, после шести месяцев пребывания в тюрьме с убийцами и воровками.
В
то время когда Маслова, измученная длинным переходом, подходила с своими конвойными к зданию окружного суда,
тот самый племянник ее воспитательниц, князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, который соблазнил ее, лежал еще на своей высокой, пружинной с пуховым тюфяком, смятой постели и, расстегнув ворот голландской чистой ночной рубашки с заутюженными складочками на груди, курил папиросу. Он остановившимися глазами смотрел перед собой и думал о
том,
что предстоит ему нынче сделать и
что было вчера.
«Исполняя взятую на себя обязанность быть вашей памятью, — было написано на листе серой толстой бумаги с неровными краями острым, но разгонистым почерком, — напоминаю вам,
что вы нынче, 28-го апреля, должны быть в суде присяжных и потому не можете никак ехать с нами и Колосовым смотреть картины, как вы, с свойственным вам легкомыслием, вчера обещали; à moins que vous ne soyez disposé à payer à la cour d’assises les 300 roubles d’amende, que vous vous refusez pour votre cheval, [если, впрочем, вы не предполагаете уплатить в окружной суд штраф в 300 рублей, которые вы жалеете истратить на покупку лошади.] зa
то,
что не явились во-время.
Записка была продолжением
той искусной работы, которая вот уже два месяца производилась над ним княжной Корчагиной и состояла в
том,
что незаметными нитями всё более и более связывала его с ней.
Причина эта заключалась не в
том,
что он 10 лет
тому назад соблазнил Катюшу и бросил ее, это было совершенно забыто им, и он не считал это препятствием для своей женитьбы; причина эта была в
том,
что у него в это самое время была с замужней женщиной связь, которая, хотя и была разорвана теперь с его стороны, не была еще признана разорванной ею.
Но волнение его было напрасно: муж, предводитель дворянства
того самого уезда, в котором были главные имения Нехлюдова, извещал Нехлюдова о
том,
что в конце мая назначено экстренное земское собрание, и
что он просит Нехлюдова непременно приехать и donner un coup d’épaule [поддержать] в предстоящих важных вопросах на земском собрании о школах и подъездных путях, при которых ожидалось сильное противодействие реакционной партии.
Нехлюдов вспомнил о всех мучительных минутах, пережитых им по отношению этого человека: вспомнил, как один раз он думал,
что муж узнал, и готовился к дуэли с ним, в которой он намеревался выстрелить на воздух, и о
той страшной сцене с нею, когда она в отчаянии выбежала в сад к пруду с намерением утопиться, и он бегал искать ее.
То,
что не было ответа, было отчасти хорошим признаком.
Нехлюдов слышал,
что там был теперь какой-то офицер, ухаживавший за нею, и это мучало его ревностью и вместе с
тем радовало надеждой на освобождение от томившей его лжи.
Управляющий писал,
что ему, Нехлюдову, необходимо самому приехать, чтобы утвердиться в правах наследства и, кроме
того, решить вопрос о
том, как продолжать хозяйство: так ли, как оно велось при покойнице, или, как он это и предлагал покойной княгине и теперь предлагает молодому князю, увеличить инвентарь и всю раздаваемую крестьянам землю обрабатывать самим.
При этом управляющий извинялся в
том,
что несколько опоздал высылкой следуемых по расписанию к 1-му числу 3000 рублей.
Письмо это было и приятно и неприятно Нехлюдову, Приятно было чувствовать свою власть над большою собственностью и неприятно было
то,
что во время своей первой молодости он был восторженным последователем Герберта Спенсера и в особенности, сам будучи большим землевладельцем, был поражен его положением в «Social statics» о
том,
что справедливость не допускает частной земельной собственности.
С прямотой и решительностью молодости он не только говорил о
том,
что земля не может быть предметом частной собственности, и не только в университете писал сочинение об этом, но и на деле отдал тогда малую часть земли (принадлежавшей не его матери, а по наследству от отца ему лично) мужикам, не желая противно своим убеждениям владеть землею.
Служить он не хотел, а между
тем уже были усвоены роскошные привычки жизни, от которых он считал,
что не может отстать.
Да и не за
чем было, так как не было уже ни
той силы убеждения, ни
той решимости, ни
того тщеславия и желания удивить, которые были в молодости.
Семь лет
тому назад он бросил службу, решив,
что у него есть призвание к живописи, и с высоты художественной деятельности смотрел несколько презрительно на все другие деятельности.
Тотчас же найдя в ящике огромного стола, под отделом срочные,повестку, в которой значилось,
что в суде надо было быть в одиннадцать, Нехлюдов сел писать княжне записку о
том,
что он благодарит за приглашение и постарается приехать к обеду. Но, написав одну записку, он разорвал ее: было слишком интимно; написал другую — было холодно, почти оскорбительно. Он опять разорвал и пожал в стене пуговку. В двери вошел в сером коленкоровом фартуке пожилой, мрачного вида, бритый с бакенбардами лакей.
В пользу женитьбы вообще было, во-первых,
то,
что женитьба, кроме приятностей домашнего очага, устраняя неправильность половой жизни, давала возможность нравственной жизни; во-вторых, и главное,
то,
что Нехлюдов надеялся,
что семья, дети дадут смысл его теперь бессодержательной жизни. Это было за женитьбу вообще. Против же женитьбы вообще было, во-первых, общий всем немолодым холостякам страх за лишение свободы и, во-вторых, бессознательный страх перед таинственным существом женщины.
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых,
то,
что она была породиста и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще
то,
что она выше всех других людей ценила его, стало быть, по его понятиям, понимала его.
Против же женитьбы на Мисси в частности было, во-первых,
то,
что очень вероятно можно бы было найти девушку имеющую еще гораздо больше достоинств,
чем Мисси, и потому более достойную его, и, во-вторых,
то,
что ей было 27 лет, и потому, наверное, у нее были уже прежние любови, — и эта мысль была мучительной для Нехлюдова.
Разумеется, она не могла знать,
что она встретит его, но одна мысль о
том,
что она могла любить кого-нибудь прежде, оскорбляла его.
И это сознание
того,
что он может и должен медлить решением, было приятно ему.
На всех был, — несмотря на
то,
что многих это оторвало от дела и
что они говорили,
что тяготятся этим, — на всех был отпечаток некоторого удовольствия сознания совершения общественного важного дела.
То же,
что он выговаривал хорошо по-английски, по-французски и по-немецки,
что на нем было белье, одежда, галстук и запонки от самых первых поставщиков этих товаров, никак не могло служить — он сам понимал — причиной признания своего превосходства.
Это был Петр Герасимович (Нехлюдов никогда и не знал и даже немного хвастал
тем,
что не знает его фамилии), бывший учитель детей его сестры.
Он рассказывал про
тот удивительный оборот, который умел дать делу знаменитый адвокат и по которому одна из сторон, старая барыня, несмотря на
то,
что она была совершенно права, должна будет ни за
что заплатить большие деньги противной стороне.
Несмотря на
то,
что Нехлюдов приехал поздно, пришлось долго дожидаться. Задерживал дело до сих пор неприехавший один из членов суда.
Член этот, очень аккуратный человек, нынче утром имел неприятное столкновение с женой за
то,
что жена израсходовала раньше срока данные ей на месяц деньги.
Жена сказала,
что если так,
то и обеда не будет, чтобы он и не ждал обеда дома.
Они провожали товарища, много пили и играли до 2 часов, а потом поехали к женщинам в
тот самый дом, в котором шесть месяцев
тому назад еще была Маслова, так
что именно дело об отравлении он не успел прочесть и теперь хотел пробежать его.
В сделанный перерыв из этой залы вышла
та самая старушка, у которой гениальный адвокат сумел отнять ее имущество в пользу дельца, не имевшего на это имущество никакого права, — это знали и судьи, а
тем более истец и его адвокат; но придуманный ими ход был такой,
что нельзя было не отнять имущество у старушки и не отдать его дельцу.
Вслед за старушкой из двери залы гражданского отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным лицом, быстро вышел
тот самый знаменитый адвокат, который сделал так,
что старушка с цветами осталась не при
чем, а делец, давший ему 10 тысяч рублей, получил больше 100 тысяч. Все глаза обратились на адвоката, и он чувствовал это и всей наружностью своей как бы говорил: «не нужно никих выражений преданности», и быстро прошел мимо всех.
Судебный пристав этот был честный человек, университетского образования, но не мог нигде удержаться на месте, потому
что пил запоем. Три месяца
тому назад одна графиня, покровительница его жены, устроила ему это место, и он до сих пор держался на нем и радовался этому.
Теперь он загадал,
что если число шагов до кресла от двери кабинета будет делиться на три без остатка,
то новый режим вылечит его от катара, если же не будет делиться,
то нет.
В окружном же суде он служил со времени открытия судов и очень гордился
тем,
что он привел к присяге несколько десятков тысяч человек, и
что в своих преклонных годах он продолжал трудиться на благо церкви, отечества и семьи, которой он оставит, кроме дома, капитал не менее тридцати тысяч в процентных бумагах.
То же,
что труд его в суде, состоящий в
том, чтобы приводить людей к присяге над Евангелием, в котором прямо запрещена присяга, был труд нехороший, никогда не приходило ему в голову, и он не только не тяготился этим, но любил это привычное занятие, часто при этом знакомясь с хорошими господами.
Теперь он не без удовольствия познакомился с знаменитым адвокатом, внушавшим ему большое уважение
тем,
что за одно только дело старушки с огромными цветами на шляпке он получил десять тысяч рублей.
Права их, по его словам, состояли в
том,
что они могут спрашивать подсудимых через председателя, могут иметь карандаш и бумагу и могут осматривать вещественные доказательства. Обязанность состояла в
том, чтобы они судили не ложно, а справедливо. Ответственность же их состояла в
том,
что в случае несоблюдения тайны совещаний и установления сношений с посторонними они подвергались наказанию.
«Да не может быть», продолжал себе говорить Нехлюдов, и между
тем он уже без всякого сомнения знал,
что это была она,
та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом никогда не вспоминал, потому
что воспоминание это было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало,
что он, столь гордый своей порядочностью, не только не порядочно, но прямо подло поступил с этой женщиной.
«И
что могла она сделать?» продолжал думать между
тем Нехлюдов, с трудом переводя дыхание.