Неточные совпадения
— Съезд такой, батюшка, ваше сиятельство, огромный, — говорил коридорный, успевший уже от денщика узнать, что фамилия гусара была
граф Турбин,
и поэтому величавший его: «ваше сиятельство». — Афремовская помещица с дочерьми обещались к вечеру выехать: так вот
и изволите занять, как опростается, одиннадцатый нумер, — говорил он, мягко ступая впереди
графа по коридору
и беспрестанно оглядываясь.
Войдя в комнату
и зазвав туда Блюхера, огромную серую меделянскую собаку, приехавшую с ним,
граф сбросил заиндевевшую еще на воротнике шинель, спросил водки
и, оставшись в атласном синем архалуке, подсел к столу
и вступил в разговор с господами, сидевшими тут, которые, сейчас же расположенные в пользу приезжего его прекрасной
и открытой наружностью, предложили ему бокал шампанского.
Граф выпил сначала стаканчик водки, а потом тоже спросил бутылку, чтоб угостить новых знакомых. Вошел ямщик просить на водку.
Граф достал из бумажника единственные две синенькие, которые были в нем,
и дал одну ямщику, который поцеловал его в ручку
и вышел.
— По-гусарски,
граф, — улыбаясь, сказал один из дворян, по усам, голосу
и какой-то энергической развязности в ногах, очевидно, отставной кавалерист. — Вы здесь долго намерены пробыть,
граф?
— Сашка! давай белье: поеду в баню, — сказал
граф, вставая. — А оттуда, посмотрим, может,
и в самом деле к предводителю дернуть.
И кавалерист рассказал своему собеседнику такой лебедянский кутеж с
графом, которого не только никогда не было, но
и не могло быть.
Не могло быть, во-первых потому, что
графа он никогда прежде не видывал
и вышел в отставку двумя годами раньше, чем
граф поступил на службу, а во-вторых потому, что кавалерист никогда даже не служил в кавалерии, а четыре года служил самым скромным юнкером в Белевском полку
и, как только был произведен в прапорщики, вышел в отставку.
Вернулся
граф, весь красный
и с мокрыми волосами, из бани
и вошел прямо в седьмой нумер, в котором уже сидел кавалерист в халате, с трубкой, с наслаждением
и некоторым страхом размышлявший о том счастии, которое ему выпало на долю — жить в одной комнате с известным Турбиным. «Ну, что, — приходило ему в голову, — как вдруг возьмет да разденет меня, голого вывезет за заставу да посадит в снег, или… дегтем вымажет, или просто… нет, по-товарищески не сделает…» утешал он себя.
— Эй, прибью! — крикнул
граф таким голосом, что стекла задрожали в окнах,
и кавалеристу даже стало немного страшно.
— Он мне зубы разбил, — ворчал Сашка, вытирая одной рукой окровавленный нос, а другой почесывая спину облизывавшегося Блюхера, — он мне зубы разбил, Блюшка, а всё он мой
граф,
и я за него могу пойти в огонь — вот что! Потому, он мой
граф, понимаешь, Блюшка? А есть хочешь?
Полежав немного, он встал, накормил собаку
и почти трезвый пошел прислуживать
и предлагать чаю своему
графу.
— Вы меня просто обидите, — говорил робко кавалерист, стоя перед
графом, который, задрав ноги на перегородку, лежал на его постели: — я ведь тоже старый военный
и товарищ, могу сказать. Чем вам у кого-нибудь занимать, я вам с радостию готов служить рублей двести. У меня теперь нет их, а только сто; но я нынче же достану. Вы меня просто обидите,
граф!
— Спасибо, батюшка, — сказал
граф, сразу угадав тот род отношений, который должен был установиться между ними, трепля по плечу кавалериста, — спасибо. Ну, так
и на бал поедем, коли так. А теперь что будем делать? Рассказывай, что у вас в городе есть: хорошенькие кто? кутит кто? в карты кто играет?
—
И игра есть порядочная, — рассказывал он: — Лухнов, приезжий, играет, с деньгами,
и Ильин, что в 8-м нумере стоит, уланский корнет, тоже много проигрывает. У него уже началось. Каждый вечер играют,
и какой малый чудесный, я вам скажу,
граф, Ильин этот: вот уж не скупой — последнюю рубашку отдаст.
Проснувшись в шесть часов вечера, в то самое время, как
граф Турбин приехал в гостиницу,
и увидав вокруг себя на полу карты, мел
и испачканные столы посреди комнаты, он с ужасом вспомнил вчерашнюю игру
и последнюю карту — валета, которую ему убили на пятьсот рублей, но, не веря еще хорошенько действительности, достал из-под подушки деньги
и стал считать.
Граф всё улыбался, глядя на него,
и подтрунивал над его молодостью.
И действительно, Ильина карты бились чаще других. Он нервически раздирал под столом проигравшую карту
и дрожащими руками выбирал другую. Турбин встал с дивана
и попросил грека пустить его сесть подле банкомета. Грек пересел на другое место, а
граф, сев на его стул, не спуская глаз, пристально начал смотреть на руки Лухнова.
Граф замолчал
и, облокотясь, опять так же пристально стал смотреть на руки банкомета.
— Что это вам не нравится,
граф? — учтиво
и равнодушно спросил банкомет.
Как только польский кончился
и пары взаимно раскланивались, снова отделяясь женщины к женщинам, мужчины к мужчинам, Завальшевский, счастливый
и гордый, подвел
графа к хозяйке.
Граф однако скоро победил это предубеждение своею любезностью, внимательностью
и прекрасной, веселой наружностью, так что чрез пять минут выражение лица предводительши уже говорило всем окружающим: «я знаю, как вести этих господ: он сейчас понял, с кем говорит.
Однако тут же подошел к
графу губернатор, знавший его отца,
и весьма благосклонно отвел его в сторону
и поговорил с ним, что еще больше успокоило губернскую публику
и возвысило в ее мнении
графа.
Граф позвал вдовушку танцовать вальс, который заиграли в это время музыканты,
и уже окончательно своим искусством танцовать победил общее предубеждение.
Граф затмил своим искусством танцовать трех лучших танцоров в губернии:
и высокого белобрысого адъютанта губернаторского, отличавшегося своею быстротой в танцах
и тем, что он держал даму очень близко,
и кавалериста, отличавшегося грациозным раскачиванием во время вальса
и частым, но легким притопыванием каблучка,
и еще другого, штатского, про которого все говорили, что он хотя
и не далек по уму, но танцор превосходный
и душа всех балов.
Граф затмил всех их
и танцовал с тремя главными дамами: с большой — богатой, красивой
и глупой, с средней — худощавой, не слишком красивой, но прекрасно одевающейся,
и с маленькой — некрасивой, но очень умной дамой.
Но вдовушка, сестра Завальшевского, больше всех понравилась
графу, с ней он танцовал
и кадриль,
и экосес,
и мазурку.
Когда же она говорила: «полноте,
граф, вы шутите»
и т. п., голос ее, немного горловой, звучал таким наивным простодушием
и смешною глупостью, что, глядя на нее, действительно приходило в голову, что это не женщина, а цветок,
и не розан, а какой-то дикий, бело-розовый пышный цветок без запаха, выросший один из девственного снежного сугроба в какой-нибудь очень далекой земле.
Такое странное впечатление производило на
графа это соединение наивности
и отсутствия всего условного с свежей красотой, что несколько раз в промежутки разговора, когда он молча смотрел ей в глаза или на прекрасные линии рук
и шеи, ему приходило в голову с такой силой желание вдруг схватить ее на руки
и расцеловать, что он серьезно должен был удерживаться.
Вдовушка с удовольствием замечала впечатление, которое она производила; но что-то ее начинало тревожить
и пугать в обращении
графа, несмотря на то, что молодой гусар был вместе с заискивающею любезностью почтителен, по теперешним понятиям, до приторности.
Графу же она с каждой минутой всё более
и более нравилась, так что под конец кадрили он был искренно влюблен в нее.
Когда после кадрили к вдовушке подошел ее давнишний восемнадцатилетний обожатель, неслужащий сын самого богатого помещика, золотушный молодой человек, тот самый, у которого вырвал стул Турбин, она приняла его чрезвычайно холодно,
и в ней не было заметно
и десятой доли того смущения, которое она испытывала с
графом.
Приход
графа прервал разговор. Все стали с ним знакомиться,
и особенно исправник обеими руками долго жал его руку
и несколько раз просил, чтоб он не отказался ехать с ними в компании после бала в новый трактир, где он угащивает дворян
и где цыгане петь будут.
Граф обещал непременно быть
и выпил с ним несколько бокалов шампанского.
И человека три дворян, с самого начала бала пившие в кабинете, с красными лицами, надели кто черные, кто шелковые вязаные перчатки
и вместе с
графом уже собрались итти в залу, когда их задержал золотушный молодой человек, весь бледный
и едва удерживая слезы, подошедший к Турбину.
— Полноте,
граф! — увещевали, с своей стороны, Турбина исправник
и Завальшевский: — ведь ребенок, его секут еще, ему ведь шестнадцать лет.
И что с ним сделалось, нельзя понять. Какая его муха укусила?
И отец его почтенный такой человек, кандидат наш.
И граф вернулся в залу
и так же, как
и прежде, весело танцовал экосес с хорошенькой вдовушкой
и от всей души хохотал, глядя на па, которые выделывали господа, вышедшие с ним из кабинета,
и залился звонким хохотом на всю залу, когда исправник поскользнулся
и во весь рост шлепнулся по середине танцующих.
Анна Федоровна, в то время как
граф ходил в кабинет, подошла к брату
и, почему-то сообразив, что нужно притвориться весьма мало интересующеюся
графом, стала расспрашивать: «Что это за гусар такой, что со мной танцовал? скажите, братец».
Кавалерист объяснил, сколько мог, сестрице, какой был великий человек этот гусар,
и при этом рассказал, что
граф здесь остался потому только, что у него деньги дорогой украли,
и что он сам дал ему сто рублей взаймы, но этого мало, так не может ли сестрица ссудить ему еще рублей двести; но Завальшевский просил про это никому,
и особенно
графу, отнюдь ничего не говорить.
Анна Федоровна обещала прислать нынче же
и держать дело в секрете, но почему-то во время экосеса ей ужасно захотелось предложить самой
графу, сколько он хочет денег.
— Мне братец говорил, что у вас,
граф, на дороге несчастие было,
и денег теперь нет. А если нужны вам, не хотите ли у меня взять? Я бы ужасно рада была.
Но, выговорив это, Анна Федоровна вдруг чего-то испугалась
и покраснела. Вся веселость мгновенно исчезла с лица
графа.
Экосес кончился; протанцовали еще мазурку, в которой
граф делал чудеса, ловя платки, становясь на одно колено
и прихлопывая шпорами как-то особенно, по-варшавски, так что все старики вышли из-за бостона смотреть в залу,
и кавалерист, лучший танцор, сознал себя превзойденным.
— В карету надо сесть, — отвечал
граф, на ходу отворяя дверцы
и стараясь влезть. — Стой же, чорт! Дурень!
Ноги
графа были по колено в талом снегу
и сильно зябли в тонких сапогах
и рейтузах, да
и всё тело прохватывал зимний холод.
Но
граф ничего не слыхал
и не чувствовал.
Дверцы отворились, одна за другой с шумом попадали ступеньки, зашумело женское платье, в затхлую карету ворвался запах жасминных духов, быстрые ножки взбежали по ступенькам,
и Анна Федоровна, задев полой распахнувшегося салопа по ноге
графа, молча, но тяжело дыша, опустилась на сиденье подле него.
Вновь выбранный исправник с своей компанией, кавалерист
и другие дворяне уже давно слушали цыган
и пили в новом трактире, когда
граф в медвежьей, крытой синим сукном шубе, принадлежавшей покойному мужу Анны Федоровны, присоединился к их компании.
— Шампанского!..
граф приехал!.. шампанского!.. приехал!.. ну, шампанского!.. ванну сделаю из шампанского
и буду купаться… Господа дворяне! люблю благородное дворянское общество!.. Стешка! пой «Дорожку».
Старый отец семейства, увлеченный к цыганкам неотвязными просьбами господ дворян, которые говорили, что без него всё расстроится
и лучше не ехать, лежал на диване, куда он повалился тотчас, как приехал,
и никто на него не обращал внимания. Какой-то чиновник, бывший тут же, сняв фрак, с ногами сидел на столе, ерошил свои волосы
и тем сам доказывал, что он очень кутит. Как только вошел
граф, он расстегнул ворот рубашки
и подсел еще выше на стол. Вообще с приездом
графа кутеж оживился.
Цыганки, разбредшиеся было по комнате, опять сели кружком.
Граф посадил Стешку, запевалу, себе на колени
и велел еще подать шампанского.
Когда заиграли плясовую
и, дрожа плечами
и грудью, прошлась Дуняша
и, развернувшись перед
графом, поплыла дальше, Турбин вскочил с места, скинул мундир
и, оставшись в одной красной рубахе, лихо прошелся с нею в самый раз
и такт, выделывая ногами такие штуки, что цыгане, одобрительно улыбаясь, переглядывались друг с другом.