Неточные совпадения
Только два больших тома «Histoire des voyages», [«История путешествий» (фр.).]
в красных переплетах, чинно упирались
в стену; а потом и пошли, длинные, толстые, большие и маленькие книги, — корочки без книг и книги без корочек; все туда же, бывало, нажмешь и всунешь, когда прикажут перед рекреацией привести
в порядок библиотеку, как громко называл Карл Иваныч
эту полочку.
В числе предметов, лежавших на полочке Карла Иваныча, был один, который больше всего мне его напоминает.
Это — кружок из кардона, вставленный
в деревянную ножку,
в которой кружок
этот подвигался посредством шпеньков. На кружке была наклеена картинка, представляющая карикатуры какой-то барыни и парикмахера. Карл Иваныч очень хорошо клеил и кружок
этот сам изобрел и сделал для того, чтобы защищать свои слабые глаза от яркого света.
Матушка сидела
в гостиной и разливала чай; одной рукой она придерживала чайник, другою — кран самовара, из которого вода текла через верх чайника на поднос. Но хотя она смотрела пристально, она не замечала
этого, не замечала и того, что мы вошли.
Так много возникает воспоминаний прошедшего, когда стараешься воскресить
в воображении черты любимого существа, что сквозь
эти воспоминания, как сквозь слезы, смутно видишь их.
Карл Иваныч, не обращая на
это ровно никакого внимания, по своему обыкновению, с немецким приветствием, подошел прямо к ручке матушки. Она опомнилась, тряхнула головкой, как будто желая
этим движением отогнать грустные мысли, подала руку Карлу Иванычу и поцеловала его
в морщинистый висок,
в то время как он целовал ее руку.
Карл Иваныч, чтобы не простудить своей голой головы, никогда не снимал красной шапочки, но всякий раз входя
в гостиную, спрашивал на
это позволения.
Когда матушка улыбалась, как ни хорошо было ее лицо, оно делалось несравненно лучше, и кругом все как будто веселело. Если бы
в тяжелые минуты жизни я хоть мельком мог видеть
эту улыбку, я бы не знал, что такое горе. Мне кажется, что
в одной улыбке состоит то, что называют красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно дурно.
Когда она разговаривала с нами дружески, она всегда говорила на
этом языке, который знала
в совершенстве.
— Ну, из этих-то денег ты и пошлешь десять тысяч
в Совет за Петровское. Теперь деньги, которые находятся
в конторе, — продолжал папа (Яков смешал прежние двенадцать тысяч и кинул двадцать одну тысячу), — ты принесешь мне и нынешним же числом покажешь
в расходе. (Яков смешал счеты и перевернул их, показывая, должно быть,
этим, что и деньги двадцать одна тысяча пропадут так же.)
Этот же конверт с деньгами ты передашь от меня по адресу.
— Позвольте вам доложить, Петр Александрыч, что как вам будет угодно, а
в Совет к сроку заплатить нельзя. Вы изволите говорить, — продолжал он с расстановкой, — что должны получиться деньги с залогов, с мельницы и с сена… (Высчитывая
эти статьи, он кинул их на кости.) Так я боюсь, как бы нам не ошибиться
в расчетах, — прибавил он, помолчав немного и глубокомысленно взглянув на папа.
Я намедни посылал
в город к Ивану Афанасьичу воз муки и записку об
этом деле: так они опять-таки отвечают, что и рад бы стараться для Петра Александрыча, но дело не
в моих руках, а что, как по всему видно, так вряд ли и через два месяца получится ваша квитанция.
Он кинул на счеты три тысячи и с минуту молчал, посматривая то на счеты, то
в глаза папа, с таким выражением: «Вы сами видите, как
это мало! Да и на сене опять-таки проторгуем, коли его теперь продавать, вы сами изволите знать…»
— Я распоряжений своих не переменю, — сказал он, — но если
в получении
этих денег действительно будет задержка, то, нечего делать, возьмешь из хабаровских, сколько нужно будет.
— Вы уже знаете, я думаю, что я нынче
в ночь еду
в Москву и беру вас с собою, — сказал он. — Вы будете жить у бабушки, a maman с девочками остается здесь. И вы
это знайте, что одно для нее будет утешение — слышать, что вы учитесь хорошо и что вами довольны.
Мысли
эти мелькали
в моей голове; я не трогался с места и пристально смотрел на черные бантики своих башмаков.
Это было заметно по его сдвинутым бровям и по тому, как он швырнул свой сюртук
в комод, и как сердито подпоясался, и как сильно черкнул ногтем по книге диалогов, чтобы означить то место, до которого мы должны были вытвердить.
Долго бессмысленно смотрел я
в книгу диалогов, но от слез, набиравшихся мне
в глаза при мысли о предстоящей разлуке, не мог читать; когда же пришло время говорить их Карлу Иванычу, который, зажмурившись, слушал меня (
это был дурной признак), именно на том месте, где один говорит: «Wo kommen Sie her?», [Откуда вы идете? (нем.)] а другой отвечает: «Ich komme vom Kaffe-Hause», [Я иду из кофейни (нем.).] — я не мог более удерживать слез и от рыданий не мог произнести: «Haben Sie die Zeitung nicht gelesen?» [Вы не читали газеты? (нем.)]
Карл Иваныч рассердился, поставил меня на колени, твердил, что
это упрямство, кукольная комедия (
это было любимое его слово), угрожал линейкой и требовал, чтобы я просил прощенья, тогда как я от слез не мог слова вымолвить; наконец, должно быть, чувствуя свою несправедливость, он ушел
в комнату Николая и хлопнул дверью.
Вот слышны шаги по лестнице; но
это не Фока! Я изучил его походку и всегда узнаю скрип его сапогов. Дверь отворилась, и
в ней показалась фигура, мне совершенно незнакомая.
Maman с утра была расстроена; присутствие, слова и поступки Гриши заметно усиливали
в ней
это расположение.
— И прекрасно делают, — продолжал папа, отодвигая руку, — что таких людей сажают
в полицию. Они приносят только ту пользу, что расстраивают и без того слабые нервы некоторых особ, — прибавил он с улыбкой, заметив, что
этот разговор очень не нравился матушке, и подал ей пирожок.
— Я на
это тебе только одно скажу: трудно поверить, чтобы человек, который, несмотря на свои шестьдесят лет, зиму и лето ходит босой и, не снимая, носит под платьем вериги
в два пуда весом и который не раз отказывался от предложений жить спокойно и на всем готовом, — трудно поверить, чтобы такой человек все
это делал только из лени.
Подмигивание
это значило: «Что же вы не просите, чтобы нас взяли на охоту?» Я толкнул локтем Володю, Володя толкнул меня и, наконец, решился: сначала робким голосом, потом довольно твердо и громко, он объяснил, что так как мы нынче должны ехать, то желали бы, чтобы девочки вместе с нами поехали на охоту,
в линейке.
После небольшого совещания между большими вопрос
этот решен был
в нашу пользу, и — что было еще приятнее — maman сказала, что она сама поедет с нами.
Это слово: «охотничья лошадь» — как-то странно звучало
в ушах maman: ей казалось, что охотничья лошадь должна быть что-то вроде бешеного зверя и что она непременно понесет и убьет Володю.
Ей надо было с большими усилиями перетянуть свою подругу, и когда она достигала
этого, один из выжлятников, ехавших сзади, непременно хлопал по ней арапником, приговаривая: «
В кучу!» Выехав за ворота, папа велел охотникам и нам ехать по дороге, а сам повернул
в ржаное поле.
Говор народа, топот лошадей и телег, веселый свист перепелов, жужжание насекомых, которые неподвижными стаями вились
в воздухе, запах полыни, соломы и лошадиного пота, тысячи различных цветов и теней, которые разливало палящее солнце по светло-желтому жнивью, синей дали леса и бело-лиловым облакам, белые паутины, которые носились
в воздухе или ложились по жнивью, — все
это я видел, слышал и чувствовал.
Подъехав к Калиновому лесу, мы нашли линейку уже там и, сверх всякого ожидания, еще телегу
в одну лошадь, на середине которой сидел буфетчик. Из-под сена виднелись: самовар, кадка с мороженой формой и еще кой-какие привлекательные узелки и коробочки. Нельзя было ошибиться:
это был чай на чистом воздухе, мороженое и фрукты. При виде телеги мы изъявили шумную радость, потому что пить чай
в лесу на траве и вообще на таком месте, на котором никто и никогда не пивал чаю, считалось большим наслаждением.
Турка подъехал к острову, остановился, внимательно выслушал от папа подробное наставление, как равняться и куда выходить (впрочем, он никогда не соображался с
этим наставлением, а делал по-своему), разомкнул собак, не спеша второчил смычки, сел на лошадь и, посвистывая, скрылся за молодыми березками. Разомкнутые гончие прежде всего маханиями хвостов выразили свое удовольствие, встряхнулись, оправились и потом уже маленькой рысцой, принюхиваясь и махая хвостами, побежали
в разные стороны.
Но каков был мой стыд, когда вслед за гончими, которые
в голос вывели на опушку, из-за кустов показался Турка! Он видел мою ошибку (которая состояла
в том, что я не выдержал) и, презрительно взглянув на меня, сказал только: «Эх, барин!» Но надо знать, как
это было сказано! Мне было бы легче, ежели бы он меня, как зайца, повесил на седло.
Володя заметно важничал: должно быть, он гордился тем, что приехал на охотничьей лошади, и притворялся, что очень устал. Может быть, и то, что у него уже было слишком много здравого смысла и слишком мало силы воображения, чтобы вполне наслаждаться игрою
в Робинзона. Игра
эта состояла
в представлении сцен из «Robinson Suisse», [«Швейцарского Робинзона» (фр.).] которого мы читали незадолго пред
этим.
Нагнувшись над червяком, Катенька сделала
это самое движение, и
в то же время ветер поднял косыночку с ее беленькой шейки.
На людей нынешнего века он смотрел презрительно, и взгляд
этот происходил столько же от врожденной гордости, сколько от тайной досады за то, что
в наш век он не мог иметь ни того влияния, ни тех успехов, которые имел
в свой.
В старости у него образовался постоянный взгляд на вещи и неизменные правила, — но единственно на основании практическом: те поступки и образ жизни, которые доставляли ему счастие или удовольствия, он считал хорошими и находил, что так всегда и всем поступать должно. Он говорил очень увлекательно, и
эта способность, мне кажется, усиливала гибкость его правил: он
в состоянии был тот же поступок рассказать как самую милую шалость и как низкую подлость.
Очень живо изобразив синего мальчика верхом на синей лошади и синих собак, я не знал наверное, можно ли нарисовать синего зайца, и побежал к папа
в кабинет посоветоваться об
этом.
Maman играла второй концерт Фильда — своего учителя. Я дремал, и
в моем воображении возникали какие-то легкие, светлые и прозрачные воспоминания. Она заиграла патетическую сонату Бетховена, и я вспоминал что-то грустное, тяжелое и мрачное. Maman часто играла
эти две пьесы; поэтому я очень хорошо помню чувство, которое они во мне возбуждали. Чувство
это было похоже на воспоминание; но воспоминание чего? казалось, что вспоминаешь то, чего никогда не было.
— Если бы ты видела, как он был тронут, когда я ему сказал, чтобы он оставил
эти пятьсот рублей
в виде подарка… но что забавнее всего —
это счет, который он принес мне.
Это стоит посмотреть, — прибавил он с улыбкой, подавая ей записку, написанную рукою Карла Иваныча, — прелесть!
Прочтя
эту записку,
в которой Карл Иваныч требует, чтобы ему заплатили все деньги, издержанные им на подарки, и даже заплатили бы за обещанный подарок, всякий подумает, что Карл Иваныч больше ничего, как бесчувственный и корыстолюбивый себялюбец, — и всякий ошибется.
— Да, Петр Александрыч, — сказал он сквозь слезы (
этого места совсем не было
в приготовленной речи), — я так привык к детям, что не знаю, что буду делать без них. Лучше я без жалованья буду служить вам, — прибавил он, одной рукой утирая слезы, а другой подавая счет.
— Господи Иисусе Христе! Мати пресвятая богородица! Отцу и сыну и святому духу… — вдыхая
в себя воздух, твердил он с различными интонациями и сокращениями, свойственными только тем, которые часто повторяют
эти слова.
Чувство умиления, с которым я слушал Гришу, не могло долго продолжаться, во-первых, потому, что любопытство мое было насыщено, а во-вторых, потому, что я отсидел себе ноги, сидя на одном месте, и мне хотелось присоединиться к общему шептанью и возне, которые слышались сзади меня
в темном чулане. Кто-то взял меня за руку и шепотом сказал: «Чья
это рука?»
В чулане было совершенно темно; но по одному прикосновению и голосу, который шептал мне над самым ухом, я тотчас узнал Катеньку.
Совершенно бессознательно я схватил ее руку
в коротеньких рукавчиках за локоть и припал к ней губами. Катенька, верно, удивилась
этому поступку и отдернула руку:
этим движеньем она толкнула сломанный стул, стоявший
в чулане. Гриша поднял голову, тихо оглянулся и, читая молитвы, стал крестить все углы. Мы с шумом и шепотом выбежали из чулана.
Когда подле матушки заменила ее гувернантка, она получила ключи от кладовой, и ей на руки сданы были белье и вся провизия. Новые обязанности
эти она исполняла с тем же усердием и любовью. Она вся жила
в барском добре, во всем видела трату, порчу, расхищение и всеми средствами старалась противодействовать.
Наталья Савишна молча выслушала все
это, потом, взяв
в руки документ, злобно взглянула на него, пробормотала что-то сквозь зубы и выбежала из комнаты, хлопнув дверью.
С тех пор как я себя помню, помню я и Наталью Савишну, ее любовь и ласки; но теперь только умею ценить их, — тогда же мне и
в голову не приходило, какое редкое, чудесное создание была
эта старушка.
В сундуках, которыми была наполнена ее комната, было решительно все. Что бы ни понадобилось, обыкновенно говаривали: «Надо спросить у Натальи Савишны», — и действительно, порывшись немного, она находила требуемый предмет и говаривала: «Вот и хорошо, что припрятала».
В сундуках
этих были тысячи таких предметов, о которых никто
в доме, кроме ее, не знал и не заботился.
После обеда я
в самом веселом расположении духа, припрыгивая, отправился
в залу, как вдруг из-за двери выскочила Наталья Савишна с скатертью
в руке, поймала меня и, несмотря на отчаянное сопротивление с моей стороны, начала тереть меня мокрым по лицу, приговаривая: «Не пачкай скатертей, не пачкай скатертей!» Меня так
это обидело, что я разревелся от злости.
Старушка хотела что-то сказать, но вдруг остановилась, закрыла лицо платком и, махнув рукою, вышла из комнаты. У меня немного защемило
в сердце, когда я увидал
это движение; но нетерпение ехать было сильнее
этого чувства, и я продолжал совершенно равнодушно слушать разговор отца с матушкой. Они говорили о вещах, которые заметно не интересовали ни того, ни другого: что нужно купить для дома? что сказать княжне Sophie и madame Julie? и хороша ли будет дорога?
Фоке приказано было затворить все двери
в комнате. Меня
это очень забавляло, «как будто все спрятались от кого-нибудь».
Когда все сели, Фока тоже присел на кончике стула; но только что он
это сделал, дверь скрипнула, и все оглянулись.
В комнату торопливо вошла Наталья Савишна и, не поднимая глаз, приютилась около двери на одном стуле с Фокой. Как теперь вижу я плешивую голову, морщинистое неподвижное лицо Фоки и сгорбленную добрую фигурку
в чепце, из-под которого виднеются седые волосы. Они жмутся на одном стуле, и им обоим неловко.