Неточные совпадения
Его доброе немецкое лицо, участие, с которым он старался угадать причину
моих слез, заставляли их течь еще обильнее: мне
было совестно, и я не понимал, как за минуту перед тем я мог не любить Карла Иваныча и находить противными его халат, шапочку и кисточку; теперь, напротив, все это казалось мне чрезвычайно милым, и даже кисточка казалась явным доказательством его доброты.
При нем мне
было бы совестно плакать; притом утреннее солнышко весело светило в окна, а Володя, передразнивая Марью Ивановну (гувернантку сестры), так весело и звучно смеялся, стоя над умывальником, что даже серьезный Николай, с полотенцем на плече, с
мылом в одной руке и с рукомойником в другой, улыбаясь, говорил...
— Ах, боже
мой милостивый! что с тобой нынче, Яков? — продолжал он к приказчику, подергивая плечом (у него
была эта привычка). — Этот конверт со вложением восьмисот рублей…
–…для расходов по экономии в
моем отсутствии. Понимаешь? За мельницу ты должен получить тысячу рублей… так или нет? Залогов из казны ты должен получить обратно восемь тысяч; за сено, которого, по твоему же расчету, можно продать семь тысяч пудов, — кладу по сорок пять копеек, — ты получишь три тысячи: следовательно, всех денег у тебя
будет сколько? Двенадцать тысяч… так или нет?
Должно
быть, заметив, что я прочел то, чего мне знать не нужно, папа положил мне руку на плечо и легким движением показал направление прочь от стола. Я не понял, ласка ли это или замечание, на всякий же случай поцеловал большую жилистую руку, которая лежала на
моем плече.
«Так вот что предвещал мне
мой сон! — подумал я, — дай бог только, чтобы не
было чего-нибудь еще хуже».
— Я двенадцать лет живу в этом доме и могу сказать перед богом, Николай, — продолжал Карл Иваныч, поднимая глаза и табакерку к потолку, — что я их любил и занимался ими больше, чем ежели бы это
были мои собственные дети.
Надо
было видеть, как одни, презирая опасность, подлезали под нее, другие перелезали через, а некоторые, особенно те, которые
были с тяжестями, совершенно терялись и не знали, что делать: останавливались, искали обхода, или ворочались назад, или по хворостинке добирались до
моей руки и, кажется, намеревались забраться под рукав
моей курточки.
Но каков
был мой стыд, когда вслед за гончими, которые в голос вывели на опушку, из-за кустов показался Турка! Он видел
мою ошибку (которая состояла в том, что я не выдержал) и, презрительно взглянув на меня, сказал только: «Эх, барин!» Но надо знать, как это
было сказано! Мне
было бы легче, ежели бы он меня, как зайца, повесил на седло.
Плечико во время этого движения
было на два пальца от
моих губ.
Большой статный рост, странная, маленькими шажками, походка, привычка подергивать плечом, маленькие, всегда улыбающиеся глазки, большой орлиный нос, неправильные губы, которые как-то неловко, но приятно складывались, недостаток в произношении — пришепетывание, и большая во всю голову лысина: вот наружность
моего отца, с тех пор как я его запомню, — наружность, с которою он умел не только прослыть и
быть человеком àbonnes fortunes, [удачливым (фр.).] но нравиться всем без исключения — людям всех сословий и состояний, в особенности же тем, которым хотел нравиться.
Конек его
был блестящие связи, которые он имел частию по родству
моей матери, частию по своим товарищам молодости, на которых он в душе сердился за то, что они далеко ушли в чинах, а он навсегда остался отставным поручиком гвардии.
Maman играла второй концерт Фильда — своего учителя. Я дремал, и в
моем воображении возникали какие-то легкие, светлые и прозрачные воспоминания. Она заиграла патетическую сонату Бетховена, и я вспоминал что-то грустное, тяжелое и мрачное. Maman часто играла эти две пьесы; поэтому я очень хорошо помню чувство, которое они во мне возбуждали. Чувство это
было похоже на воспоминание; но воспоминание чего? казалось, что вспоминаешь то, чего никогда не
было.
Много воды утекло с тех пор, много воспоминаний о
былом потеряли для меня значение и стали смутными мечтами, даже и странник Гриша давно окончил свое последнее странствование; но впечатление, которое он произвел на меня, и чувство, которое возбудил, никогда не умрут в
моей памяти.
Всегда она бывала чем-нибудь занята: или вязала чулок, или рылась в сундуках, которыми
была наполнена ее комната, или записывала белье и, слушая всякий вздор, который я говорил, «как, когда я
буду генералом, я женюсь на чудесной красавице, куплю себе рыжую лошадь, построю стеклянный дом и выпишу родных Карла Иваныча из Саксонии» и т. д., она приговаривала: «Да,
мой батюшка, да».
Странно то, что я как теперь вижу все лица дворовых и мог бы нарисовать их со всеми мельчайшими подробностями; но лицо и положение maman решительно ускользают из
моего воображения: может
быть, оттого, что во все это время я ни разу не мог собраться с духом взглянуть на нее. Мне казалось, что, если бы я это сделал, ее и
моя горесть должны бы
были дойти до невозможных пределов.
Против
моего ожидания, оказалось, что, кроме двух стихов, придуманных мною сгоряча, я, несмотря на все усилия, ничего дальше не мог сочинить. Я стал читать стихи, которые
были в наших книгах; но ни Дмитриев, ни Державин не помогли мне — напротив, они еще более убедили меня в
моей неспособности. Зная, что Карл Иваныч любил списывать стишки, я стал потихоньку рыться в его бумагах и в числе немецких стихотворений нашел одно русское, принадлежащее, должно
быть, собственно его перу.
Кажется,
было бы очень недурно, но последний стих как-то странно оскорблял
мой слух.
Несмотря на то, что княгиня поцеловала руку бабушки, беспрестанно называла ее ma bonne tante, [
моя добрая тетушка (фр.).] я заметил, что бабушка
была ею недовольна: она как-то особенно поднимала брови, слушая ее рассказ о том, почему князь Михайло никак не мог сам приехать поздравить бабушку, несмотря на сильнейшее желание; и, отвечая по-русски на французскую речь княгини, она сказала, особенно растягивая свои слова...
Я очень хорошо помню, как раз за обедом — мне
было тогда шесть лет — говорили о
моей наружности, как maman старалась найти что-нибудь хорошее в
моем лице, говорила, что у меня умные глаза, приятная улыбка, и, наконец, уступая доводам отца и очевидности, принуждена
была сознаться, что я дурен; и потом, когда я благодарил ее за обед, потрепала меня по щеке и сказала...
— Ah! mon cher, [Ах!
мой дорогой (фр.).] — отвечала бабушка, понизив голос и положив руку на рукав его мундира, — она, верно бы, приехала, если б
была свободна делать, что хочет.
— Да,
мой друг, — продолжала бабушка после минутного молчания, взяв в руки один из двух платков, чтобы утереть показавшуюся слезу, — я часто думаю, что он не может ни ценить, ни понимать ее и что, несмотря на всю ее доброту, любовь к нему и старание скрыть свое горе — я очень хорошо знаю это, — она не может
быть с ним счастлива; и помяните
мое слово, если он не…
Все мечты
мои, во сне и наяву,
были о нем: ложась спать, я желал, чтобы он мне приснился; закрывая глаза, я видел его перед собою и лелеял этот призрак, как лучшее наслаждение.
Может
быть, потому, что ему надоедало чувствовать беспрестанно устремленными на него
мои беспокойные глаза, или просто, не чувствуя ко мне никакой симпатии, он заметно больше любил играть и говорить с Володей, чем со мною; но я все-таки
был доволен, ничего не желал, ничего не требовал и всем готов
был для него пожертвовать.
Иногда влияние его казалось мне тяжелым, несносным; но выйти из-под него
было не в
моей власти.
Сколько раз это желание — не
быть похожим на маленького, в
моих отношениях с Сережей, останавливало чувство, готовое излиться, и заставляло лицемерить.
Несмотря на то, что я
был жандарм и
моя обязанность состояла в том, чтобы ловить его, я подошел и с участием стал спрашивать, больно ли ему.
Иленька Грап
был сын бедного иностранца, который когда-то жил у
моего деда,
был чем-то ему обязан и почитал теперь своим непременным долгом присылать очень часто к нам своего сына.
Неужели это прекрасное чувство
было заглушено во мне любовью к Сереже и желанием казаться перед ним таким же молодцом, как и он сам? Незавидные же
были эти любовь и желание казаться молодцом! Они произвели единственные темные пятна на страницах
моих детских воспоминаний.
— Надеюсь, ты не
будешь скучать у меня,
мой дружок, — сказала бабушка, приподняв ее личико за подбородок, — прошу же веселиться и танцевать как можно больше. Вот уж и
есть одна дама и два кавалера, — прибавила она, обращаясь к г-же Валахиной и дотрагиваясь до меня рукою.
Этьен
был мальчик лет пятнадцати, высокий, мясистый, с испитой физиономией, впалыми, посинелыми внизу глазами и с огромными по летам руками и ногами; он
был неуклюж, имел голос неприятный и неровный, но казался очень довольным собою и
был точно таким, каким мог
быть, по
моим понятиям, мальчик, которого секут розгами.
Сонечка занимала все
мое внимание: я помню, что, когда Володя, Этьен и я разговаривали в зале на таком месте, с которого видна
была Сонечка и она могла видеть и слышать нас, я говорил с удовольствием; когда мне случалось сказать, по
моим понятиям, смешное или молодецкое словцо, я произносил его громче и оглядывался на дверь в гостиную; когда же мы перешли на другое место, с которого нас нельзя
было ни слышать, ни видеть из гостиной, я молчал и не находил больше никакого удовольствия в разговоре.
Хладнокровие, с которым он отзывался об обстоятельстве, казавшемся мне столь важным, успокоило меня, и я поспешил в гостиную, совершенно позабыв об уродливой перчатке, которая
была надета на
моей левой руке.
Я чувствовал, однако, что, хотя это начало
было очень блестяще и вполне доказывало
мое высокое знание французского языка, продолжать разговор в таком духе я не в состоянии.
Хотя мне в эту минуту больше хотелось спрятаться с головой под кресло бабушки, чем выходить из-за него, как
было отказаться? — я встал, сказал «rose» [роза (фр.).] и робко взглянул на Сонечку. Не успел я опомниться, как чья-то рука в белой перчатке очутилась в
моей, и княжна с приятнейшей улыбкой пустилась вперед, нисколько не подозревая того, что я решительно не знал, что делать с своими ногами.
— Il ne fallait pas danser, si vous ne savez pas! [Не нужно
было танцевать, если не умеешь! (фр.)] — сказал сердитый голос папа над
моим ухом, и, слегка оттолкнув меня, он взял руку
моей дамы, прошел с ней тур по-старинному, при громком одобрении зрителей, и привел ее на место. Мазурка тотчас же кончилась.
К концу ужина, когда дворецкий налил мне только четверть бокальчика шампанского из завернутой в салфетку бутылки и когда молодой человек настоял на том, чтобы он налил мне полный, и заставил меня его
выпить залпом, я почувствовал приятную теплоту по всему телу, особенную приязнь к
моему веселому покровителю и чему-то очень расхохотался.
Но когда я опять взглянул на прекрасное личико
моей дамы, в нем
было, кроме того выражения веселости, здоровья и беззаботности, которое понравилось мне в
моем, столько изящной и нежной красоты, что мне сделалось досадно на самого себя, я понял, как глупо мне надеяться обратить на себя внимание такого чудесного создания.
Я не мог надеяться на взаимность, да и не думал о ней: душа
моя и без того
была преисполнена счастием. Я не понимал, что за чувство любви, наполнявшее
мою душу отрадой, можно
было бы требовать еще большего счастия и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось. Мне и так
было хорошо. Сердце билось, как голубь, кровь беспрестанно приливала к нему, и хотелось плакать.
Потом она приподнялась,
моя голубушка, сделала вот так ручки и вдруг заговорила, да таким голосом, что я и вспомнить не могу: «Матерь божия, не оставь их!..» Тут уж боль подступила ей под самое сердце, по глазам видно
было, что ужасно мучилась бедняжка; упала на подушки, ухватилась зубами за простыню; а слезы-то,
мой батюшка, так и текут.
Я вздрогнул от ужаса, когда убедился, что это
была она; но отчего закрытые глаза так впали? отчего эта страшная бледность и на одной щеке черноватое пятно под прозрачной кожей? отчего выражение всего лица так строго и холодно? отчего губы так бледны и склад их так прекрасен, так величествен и выражает такое неземное спокойствие, что холодная дрожь пробегает по
моей спине и волосам, когда я вглядываюсь в него?..
Я забывал, что мертвое тело, которое лежало предо мною и на которое я бессмысленно смотрел, как на предмет, не имеющий ничего общего с
моими воспоминаниями,
была она.
Может
быть, отлетая к миру лучшему, ее прекрасная душа с грустью оглянулась на тот, в котором она оставляла нас; она увидела
мою печаль, сжалилась над нею и на крыльях любви, с небесною улыбкою сожаления, спустилась на землю, чтобы утешить и благословить меня.
Накануне погребения, после обеда, мне захотелось спать, и я пошел в комнату Натальи Савишны, рассчитывая поместиться на ее постели, на мягком пуховике, под теплым стеганым одеялом. Когда я вошел, Наталья Савишна лежала на своей постели и, должно
быть, спала; услыхав шум
моих шагов, она приподнялась, откинула шерстяной платок, которым от мух
была покрыта ее голова, и, поправляя чепец, уселась на край кровати.
Ну уж мне, старухе, давно бы пора сложить старые кости на покой; а то вот до чего довелось дожить: старого барина — вашего дедушку, вечная память, князя Николая Михайловича, двух братьев, сестру Аннушку, всех схоронила, и все моложе меня
были,
мой батюшка, а вот теперь, видно, за грехи
мои, и ее пришлось пережить.
— Прежде чем душа праведника в рай идет — она еще сорок мытарств проходит,
мой батюшка, сорок дней, и может еще в своем доме
быть…