Неточные совпадения
Его доброе немецкое лицо, участие, с которым он старался угадать причину моих слез, заставляли их течь еще обильнее: мне было совестно, и я
не понимал, как за минуту перед тем я мог
не любить Карла Иваныча и находить противными его халат, шапочку и кисточку; теперь, напротив, все это
казалось мне чрезвычайно милым, и даже кисточка
казалась явным доказательством его доброты.
Все это я выдумал, потому что решительно
не помнил, что мне снилось в эту ночь; но когда Карл Иваныч, тронутый моим рассказом, стал утешать и успокаивать меня, мне
казалось, что я точно видел этот страшный сон, и слезы полились уже от другой причины.
Карл Иваныч был глух на одно ухо, а теперь от шума за роялем вовсе ничего
не слыхал. Он нагнулся ближе к дивану, оперся одной рукой о стол, стоя на одной ноге, и с улыбкой, которая тогда мне
казалась верхом утонченности, приподнял шапочку над головой и сказал...
Когда матушка улыбалась, как ни хорошо было ее лицо, оно делалось несравненно лучше, и кругом все как будто веселело. Если бы в тяжелые минуты жизни я хоть мельком мог видеть эту улыбку, я бы
не знал, что такое горе. Мне
кажется, что в одной улыбке состоит то, что называют красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она
не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно дурно.
Насчет залогов изволили говорить, так я уже,
кажется, вам докладывал, что наши денежки там сели и скоро их получить
не придется.
Было без четверти час, но Карл Иваныч,
казалось, и
не думал о том, чтобы отпустить нас, он то и дело задавал новые уроки.
Вот слышны шаги по лестнице; но это
не Фока! Я изучил его походку и всегда узнаю скрип его сапогов. Дверь отворилась, и в ней
показалась фигура, мне совершенно незнакомая.
Барыни сошли и после небольшого прения о том, кому на какой стороне сидеть и за кого держаться (хотя, мне
кажется, совсем
не нужно было держаться), уселись, раскрыли зонтики и поехали.
Мне
казалось, что
не может быть решительнее этой минуты.
Надо было видеть, как одни, презирая опасность, подлезали под нее, другие перелезали через, а некоторые, особенно те, которые были с тяжестями, совершенно терялись и
не знали, что делать: останавливались, искали обхода, или ворочались назад, или по хворостинке добирались до моей руки и,
кажется, намеревались забраться под рукав моей курточки.
Но каков был мой стыд, когда вслед за гончими, которые в голос вывели на опушку, из-за кустов
показался Турка! Он видел мою ошибку (которая состояла в том, что я
не выдержал) и, презрительно взглянув на меня, сказал только: «Эх, барин!» Но надо знать, как это было сказано! Мне было бы легче, ежели бы он меня, как зайца, повесил на седло.
Ничто на свете
не могло возбудить в нем чувства удивления: в каком бы он ни был блестящем положении, —
казалось, он для него был рожден.
Maman играла второй концерт Фильда — своего учителя. Я дремал, и в моем воображении возникали какие-то легкие, светлые и прозрачные воспоминания. Она заиграла патетическую сонату Бетховена, и я вспоминал что-то грустное, тяжелое и мрачное. Maman часто играла эти две пьесы; поэтому я очень хорошо помню чувство, которое они во мне возбуждали. Чувство это было похоже на воспоминание; но воспоминание чего?
казалось, что вспоминаешь то, чего никогда
не было.
Мне
казалось, что важнее тех дел, которые делались в кабинете, ничего в мире быть
не могло; в этой мысли подтверждало меня еще то, что к дверям кабинета все подходили обыкновенно перешептываясь и на цыпочках; оттуда же был слышен громкий голос папа и запах сигары, который всегда,
не знаю почему, меня очень привлекал.
— Я беру Карла Иваныча с детьми. Место в бричке есть. Они к нему привыкли, и он к ним,
кажется, точно привязан; а семьсот рублей в год никакого счета
не делают, et puis au fond c’est un très bon diable. [и потом, в сущности, он славный малый (фр.).]
Она
не только никогда
не говорила, но и
не думала,
кажется, о себе: вся жизнь ее была любовь и самопожертвование.
Странно то, что я как теперь вижу все лица дворовых и мог бы нарисовать их со всеми мельчайшими подробностями; но лицо и положение maman решительно ускользают из моего воображения: может быть, оттого, что во все это время я ни разу
не мог собраться с духом взглянуть на нее. Мне
казалось, что, если бы я это сделал, ее и моя горесть должны бы были дойти до невозможных пределов.
Уже два листа бумаги были испорчены…
не потому, чтобы я думал что-нибудь переменить в них: стихи мне
казались превосходными; но с третьей линейки концы их начинали загибаться кверху все больше и больше, так что даже издалека видно было, что это написано криво и никуда
не годится.
Как передать мои страдания в то время, когда бабушка начала читать вслух мое стихотворение и когда,
не разбирая, она останавливалась на середине стиха, чтобы с улыбкой, которая тогда мне
казалась насмешливою, взглянуть на папа, когда она произносила
не так, как мне хотелось, и когда, по слабости зрения,
не дочтя до конца, она передала бумагу папа и попросила его прочесть ей все сначала?
— Я вам скажу, как истинному другу, — прервала его бабушка с грустным выражением, — мне
кажется, что все это отговорки, для того только, чтобы ему жить здесь одному, шляться по клубам, по обедам и бог знает что делать; а она ничего
не подозревает.
Между нами никогда
не было сказано ни слова о любви; но он чувствовал свою власть надо мною и бессознательно, но тиранически употреблял ее в наших детских отношениях; я же, как ни желал высказать ему все, что было у меня на душе, слишком боялся его, чтобы решиться на откровенность; старался
казаться равнодушным и безропотно подчинялся ему.
Иногда влияние его
казалось мне тяжелым, несносным; но выйти из-под него было
не в моей власти.
Когда я теперь вспоминаю его, я нахожу, что он был очень услужливый, тихий и добрый мальчик; тогда же он мне
казался таким презренным существом, о котором
не стоило ни жалеть, ни даже думать.
Мы довольно долго стояли друг против друга и,
не говоря ни слова, внимательно всматривались; потом, пододвинувшись поближе,
кажется, хотели поцеловаться, но, посмотрев еще в глаза друг другу, почему-то раздумали. Когда платья всех сестер его прошумели мимо нас, чтобы чем-нибудь начать разговор, я спросил,
не тесно ли им было в карете.
Лакей, который с виду был человек почтенный и угрюмый,
казалось, горячо принимал сторону Филиппа и был намерен во что бы то ни стало разъяснить это дело. По невольному чувству деликатности, как будто ничего
не замечая, я отошел в сторону; но присутствующие лакеи поступили совсем иначе: они подступили ближе, с одобрением посматривая на старого слугу.
Эпизод с перчаткой, хотя и мог кончиться дурно, принес мне ту пользу, что поставил меня на свободную ногу в кругу, который
казался мне всегда самым страшным, — в кругу гостиной; я
не чувствовал уже ни малейшей застенчивости в зале.
Но молодой человек, как
кажется, хотел во что бы то ни стало развеселить меня: он заигрывал со мной, называл меня молодцом и, как только никто из больших
не смотрел на нас, подливал мне в рюмку вина из разных бутылок и непременно заставлял выпивать.
Его высокая фигура в черном фраке, бледное выразительное лицо и, как всегда, грациозные и уверенные движения, когда он крестился, кланялся, доставая рукою землю, брал свечу из рук священника или подходил ко гробу, были чрезвычайно эффектны; но,
не знаю почему, мне
не нравилось в нем именно то, что он мог
казаться таким эффектным в эту минуту.
Мими стояла, прислонившись к стене, и,
казалось, едва держалась на ногах; платье на ней было измято и в пуху, чепец сбит на сторону; опухшие глаза были красны, голова ее тряслась; она
не переставала рыдать раздирающим душу голосом и беспрестанно закрывала лицо платком и руками.
Тщеславие в горести выражается желанием
казаться или огорченным, или несчастным, или твердым; и эти низкие желания, в которых мы
не признаемся, но которые почти никогда — даже в самой сильной печали —
не оставляют нас, лишают ее силы, достоинства и искренности.