Неточные совпадения
Уезжая из Москвы, он находился в том счастливом, молодом настроении духа, когда, сознав прежние ошибки, юноша вдруг скажет себе, что всё это
было не то, — что всё прежнее
было случайно и незначительно, что он прежде не хотел
жить хорошенько, но что теперь, с выездом его из Москвы, начинается новая жизнь, в которой уже не
будет больше тех ошибок, не
будет раскаяния, а наверное
будет одно счастие.
При этом он рассчитывал тоже; сколько у пего денег, сколько останется, сколько нужно для уплаты всех долгов и какую часть всего дохода
будет он
проживать в месяц.
— А уставщики наши. А муллу или кадия татарского послушай. Он говорит: «вы неверные, гяуры, зачем свинью
едите?» Значит, всякий свой закон держит. А по-моему всё одно. Всё Бог сделал на радость человеку. Ни в чем греха нет. Хоть с зверя пример возьми. Он и в татарскомъ камыше, и в нашем
живет. Куда придет, там и дом. Что Бог дал, то и лопает. А наши говорят, что за это
будем сковороды лизать. Я так думаю, что всё одна фальшь, — прибавил он, помолчав.
Бывало —
жила она высоко; мать ведьма
была, чорт; страсть не любила меня, — приду бывало с няней (друг значит), Гирчиком звали.
Оленин готов
был бежать от комаров; ему уж казалось, что летом и
жить нельзя в. станице.
Ему вдруг с особенною ясностью пришло в голову, что вот я, Дмитрий Оленин, такое особенное от всех существо, лежу теперь один, Бог знает где, в том месте, где
жил олень, старый олень, красивый, никогда может
быть не видавший человека, и в таком месте, в котором никогда никто из людей не сидел и того не думал.
«Да что же, что трава вырастет? — думал он дальше: — всё надо
жить, надо
быть счастливым; потому что я только одного желаю — счастия.
Все равно, что бы я ни
был: такой же зверь, как и все, на котором трава вырастет, и больше ничего, или я рамка, в которой вставилась часть единого Божества, всё — таки надо
жить наилучшим образом.
Как же надо
жить, чтобы
быть счастливым, и отчего я не
был счастлив прежде?» И он стал вспоминать свою прошедшую жизнь, и ему стало гадко на самого себя.
Так и чувствовалось Оленину, особенно в этот вечер, что тут в станице его дом, его семья, всё его счастие и что никогда нигде он не
жил и
жить не
будет так счастливо, как в этой станице.
— Оно, может
быть, странно, — отвечал Оленин, — но отчего мне не говорить того, чтò
есть? С тех пор, как я
живу здесь, для меня как будто не существует женщин. И так хорошо, право! Ну, да и что может
быть общего между нами и этими женщинами? Ерошка — другое дело; с ним у нас общая страсть — охота.
— Я знаю, что я составляю исключение. (Он видимо
был смущен.) Но жизнь моя устроилась так, что я не вижу не только никакой потребности изменять свои правила, но я бы не мог
жить здесь, не говорю уже
жить так счастливо, как
живу, ежели бы я
жил по-вашему. И потом, я совсем другого ищу, другое вижу в них, чем вы.
— Помилуйте, прелестные женщины, как нигде, и
жить монахом! Что за охота? Из чего портить себе жизнь и не пользоваться тем, чтò
есть? Слышали вы, наша рота в Воздвиженскую пойдет?
Хата, в которой
жил Белецкий,
была такая же, как и хата Оленина.
В походах, в крепостях ему
было хорошо; но только здесь, только из-под крылышка дяди Ерошки, из своего леса, из своей хаты на краю станицы и в особенности при воспоминании о Марьянке и Лукашке ему ясна казалась вся та ложь, в которой он
жил прежде и которая уже и там возмущала его, а теперь стала ему невыразимо гадка и смешна.
«Никаких здесь нет бурок, стремнин, Амалат-беков, героев и злодеев, — думал он: — люди
живут, как
живет природа: умирают, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся,
пьют,
едят, радуются и опять умирают, и никаких условий, исключая тех неизменных, которые положила природа солнцу, траве, зверю, дереву.
Разве желание
быть простым казаком,
жить близко к природе, никому не делать вреда, а еще делать добро людям, разве мечтать об этом глупее, чем мечтать о том, о чем я мечтал прежде, —
быть, например, министром,
быть полковым командиром?» Но какой-то голос говорил ему, чтоб он подождал и не решался.
Его удерживало смутное сознание, что он не может
жить вполне жизнью Ерошки и Лукашки, потому что у него
есть другое счастие, — его удерживала мысль о том, что счастие состоит в самоотвержении.
Надо видеть и понимать, что я каждый день вижу пред собой: вечные неприступные снега гор и величавую женщину в той первобытной красоте, в которой должна
была выйти первая женщина из рук своего Творца, и тогда ясно станет, кто себя губит, кто
живет в правде или во лжи — вы или я.
Я
живу не сам по себе, но
есть что-то сильней меня, руководящее мною.
Я мучаюсь, но прежде я
был мертв, а теперь только я
живу.
— И я говорю: ты, Лукаша, не шали! Ну, молодой человек, известно, куражится. Да ведь на всё время
есть. Ну, отбил, украл, абрека убил, молодец! Ну и смирно бы
пожил. А то уж вовсе скверно.
Один только знакомый, весь израненый, тот самый который выстрелил в Лукашку,
был жив.
— Что,
будет ли
жив Лукашка? — спросил Оленин.
Оленин не стал отвечать. Он слишком
был согласен, что всё
было фальчь в том мире, в котором он
жил и в который возвращался.
Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по
жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Чтобы ему, если и тетка
есть, то и тетке всякая пакость, и отец если
жив у него, то чтоб и он, каналья, околел или поперхнулся навеки, мошенник такой!
Так вот как, Анна Андреевна, а? Как же мы теперь, где
будем жить? здесь или в Питере?
Хлестаков. Я люблю
поесть. Ведь на то
живешь, чтобы срывать цветы удовольствия. Как называлась эта рыба?
Трудись! Кому вы вздумали // Читать такую проповедь! // Я не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия — не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные // У нас труду не учатся. // У нас чиновник плохонький, // И тот полов не выметет, // Не станет печь топить… // Скажу я вам, не хвастая, //
Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса // Не отличу ячменного. // А мне
поют: «Трудись!»