Неточные совпадения
Но, рядом с этими истинными учителями и благодетелями человечества, всегда были и теперь есть рассудители, покидающие цель рассуждения и вместо нее разбирающие
вопрос о
том, отчего происходит жизнь, отчего вертится мельница.
Не
то, что мы назовем наукой, определит жизнь, а наше понятие о жизни определит
то, что следует признать наукой. И потому, для
того, чтобы наука была наукой, должен быть прежде решен
вопрос о
том, что есть наука и что не наука, а для этого должно быть уяснено понятие о жизни.
Споры о
том, что не касается жизни, именно о
том, отчего происходит жизнь: анимизм ли это, витализм ли, или понятие еще особой какой силы, скрыли от людей главный
вопрос жизни, —
тот вопрос, без которого понятие жизни теряет свой смысл, и привели понемногу людей науки, —
тех, которые должны вести других, — в положение человека, который идет и даже очень торопится, но забыл, куда именно.
Мне известно, что такие-то мысли и чувства происходят от таких-то движений. Ну, и что ж? Могу ли я или не могу руководить этими движениями, чтобы возбуждать в себе такие или другие мысли?
Вопрос о
том, какие мне надо возбуждать в себе и других мысли и чувства, остается не только нерешенным, но даже незатронутым.
Решение
вопроса о
том, как устроить жизнь, когда она в нашей власти, для людей науки кажется очень просто.
Разве не очевидно, что такое решение
вопроса есть только перефразированное царство Мессии, в котором роль Мессии играет наука, а что для
того, чтобы объяснение такое объясняло что-нибудь, необходимо верить в догматы науки так же бесконтрольно, как верят Евреи в Мессию, что и делают правоверные науки, — с
тою только разницей, что правоверному Еврею, представляющему себе в Мессии посланника Божия, можно верить в
то, что он всё своей властью устроит отлично; для правоверного же науки по существу дела нельзя верить в
то, чтобы посредством внешнего изучения потребностей можно было решить главный и единственный
вопрос о жизни.
Книжники же, и не подозревая в фарисейских учениях
тех разумных основ, на которых они возникли, прямо отрицают всякие учения о будущей жизни и смело утверждают, что все эти учения не имеют никакого основания, а суть только остатки грубых обычаев невежества, и что движение вперед человечества состоит в
том, чтобы не задавать себе никаких
вопросов о жизни, выходящих за пределы животного существования человека.
То, что по этим суевериям жили и живут миллиарды людей, потому что даже и в искаженном виде они дают людям ответы на
вопросы об истинном благе жизни,
то, что учения эти не только разделяются, но служат основой мышления лучших людей всех веков, а что теории, признаваемые книжниками, разделяются только ими самими, всегда оспариваются и не живут иногда и десятков лет, и забываются так же быстро, как возникают, не смущает их нисколько.
Родится ребенок в нужде или роскоши и получает воспитание фарисейское или книжническое. Для ребенка, для юноши не существует еще противоречия жизни и
вопроса о ней, и потому ни объяснение фарисеев, ни объяснение книжников не нужны ему и не могут руководить его жизнью. Он учится одним примером людей, живущих вокруг него, и пример этот, и фарисеев и книжников, одинаков: и
те и другие живут только для блага личной жизни, и
тому же поучают и его.
Если и западет
тому или другому, бедному или богатому, сомнение в разумности такой жизни, если
тому и другому представится
вопрос о
том, зачем эта бесцельная борьба за свое существование, которое будут продолжать мои дети, или зачем эта обманчивая погоня за наслаждениями, которые кончаются страданиями для меня и для моих детей,
то нет почти никакого вероятия, чтобы он узнал
те определения жизни, которые давным-давно даны были человечеству его великими учителями, находившимися, за тысячи лет до него, в
том же положении.
Одни — фарисеи — на
вопрос о
том: «зачем эта бедственная жизнь?» — отвечают: «жизнь бедственна и всегда была и должна быть такою; благо жизни не в ее настоящем, а в ее прошедшем — до жизни, и будущем — после жизни».
И сомневающийся, не получив на свой
вопрос никакого ответа ни от
тех, ни от других, остается, как и был прежде, без всякого руководства в жизни, кроме побуждений своей личности.
И человек сознает себя одним во всем мире с
теми страшными
вопросами, которые разрывают его душу. А жить надо.
Точно так же и человек, как бы он хорошо ни знал закон, управляющий его животною личностью, и
те законы, которые управляют веществом, эти законы не дадут ему ни малейшего указания на
то, как ему поступить с
тем куском хлеба, который у него в руках: отдать ли его жене, чужому, собаке, или самому съесть его, — защищать этот кусок хлеба или отдать
тому, кто его просит. А жизнь человеческая только и состоит в решении этих и подобных
вопросов.
Проходят века: люди узнают расстояние от светил, определяют их вес, узнают состав солнца и звезд, а
вопрос о
том, как согласить требования личного блага с жизнью мира, исключающего возможность этого блага, остается для большинства людей таким же нерешенным
вопросом, каким он был для людей за 5000 лет назад.
То, что так понимала и понимает жизнь большая половина человечества, —
то, что величайшие умы понимали жизнь так же, —
то, что никак нельзя ее понимать иначе, нисколько не смущает их. Они так уверены в
том, что все
вопросы жизни, если не разрешаются самым удовлетворительным образом,
то устраняются телефонами, оперетками, бактериологией, электрическим светом, робуритом и т. п., что мысль об отречении от блага жизни личной представляется им только отголоском древнего невежества.
Так недобросовестно разрешают
вопрос отрицательные философы нашего времени (Шопенгауэр, Гартман), отрицающие жизнь и все-таки остающиеся в ней, вместо
того, чтобы воспользоваться возможностью выдти из нее. И так добросовестно разрешают этот
вопрос самоубийцы, выходя из жизни, не представляющей для них ничего, кроме зла.
Как, наконец, решать
вопросы о
том, насколько можно мне жертвовать и моей личностью, нужной для служения другим?
Все эти
вопросы кажутся очень простыми для людей, не пытавшихся дать себе отчета в
том чувстве, которое они называют любовью; но они не только не просты, они совершенно неразрешимы.
Если человек может отказывать требованиям самой малой любви настоящего во имя требования самой большой любви будущего,
то разве не ясно, что такой человек, если бы он всеми силами и желал этого, никогда не будет в состоянии взвесить, на сколько он может отказывать требованиям настоящего во имя будущего, и потому, не будучи в силах решить этого
вопроса, всегда выберет
то проявление любви, которое будет приятно для него, т. е. будет действовать не во имя любви, а во имя своей личности.
Вопрос кажется очень глубоким и премудрым, а между
тем нет
того ребенка, который не знал бы на него ответа и не высказывал бы этого ответа 20 раз на день.
Слова эти очень просты, а между
тем в них-то и разрешение
вопроса о
том, в чем
то особенное я, которое связывает в одно все сознания.
Вопрос в
том, уничтожает ли плотская смерть
то, что соединяет все последовательные сознания в одно, т. е. мое особенное отношение к миру?
Но нас смущает
то, что мы не видим причин и действий нашей истинной жизни так, как видим причины и действия во внешних явлениях: не знаем, почему один вступает в жизнь с такими свойствами своего я, а другой с другими, почему жизнь одного обрывается, а другого продолжается? Мы спрашиваем себя: какие были до моего существования причины
того, что я родился
тем, что я есмь. И что будет после моей смерти от
того, что я буду так пли иначе жить? И мы жалеем о
том, что не получаем ответов на эти
вопросы.
Но ведь
вопрос в
том, почему именно такие-то люди подверглись именно таким-то ужасным страданиям, и как мне избавиться от этих случайностей страдания?
Вопросы: зачем? и за что?, возникающие в душе человека при испытывании или воображении страдания, показывают только
то, что человек не познал
той деятельности, которая должна быть вызвана в нем страданием, и которая освобождает страдание от его мучительности. И действительно, для человека, признающего свою жизнь в животном существовании, не может быть этой, освобождающей страдание деятельности, и
тем меньше, чем уже он понимает свою жизнь.
И люди не видят
того, что представление о
том, что
вопрос получает разрешение в бесконечно малом, есть несомненное доказательство
того, что
вопрос поставлен неправильно.
Прежде говорили: не рассуждай, а верь
тому долгу, что мы предписываем. Разум обманет тебя. Вера только откроет тебе истинное благо жизни. И человек старался верить и верил, но сношения с людьми показали ему, что другие люди верят в совершенно другое и утверждают, что это другое дает большее благо человеку. Стало неизбежно решить
вопрос о
том, какая — из многих — вера вернее; а решать это может только разум.
Как скоро ему предстала другая вера и
вопрос о
том, откинуть ли свою или предлагаемую, —
вопрос решается неизбежно разумом.