Неточные совпадения
И, поняв это,
человек невольно делает то соображение, что если это так, — а он знает, что это несомненно так, — то не одно и не десяток существ, а все бесчисленные существа
мира, для достижения каждое своей цели, всякую минуту готовы уничтожить его самого, — того, для которого одного и существует жизнь.
Чем дальше
человек живет, тем больше рассуждение это подтверждается опытом, и
человек видит, что жизнь
мира, в которой он участвует, составленная из связанных между собой личностей, желающих истребить и съесть одна другую, не только не может быть для него благом, но будет, наверное, великим злом.
Человек видит, что он, его личность — то, в чем одном он чувствует жизнь, только и делает, что борется с тем, с чем нельзя бороться, — со всем
миром; что он ищет наслаждений, которые дают только подобия блага и всегда кончаются страданиями, и хочет удержать жизнь, которую нельзя удержать.
А так как положение в
мире всех
людей одинаково, и потому одинаково для всякого
человека противоречие его стремления к своему личному благу и сознания невозможности его, то одинаковы, по существу, и все определения истинного блага и потому истинной жизни, открытые
людям величайшими умами человечества.
И те и другие лжеучители, несмотря на то, что учения и тех и других основаны на одном и том же грубом непонимании основного противоречия человеческой жизни, всегда враждовали и враждуют между собой. Оба учения эти царствуют в нашем
мире и, враждуя друг с другом, наполняют
мир своими спорами, — этими самыми спорами скрывая от
людей те определения жизни, открывающие путь к истинному благу
людей, которые уже за тысячи лет даны человечеству.
Жизнь настоящая — зло, и объяснение этого зла в прошедшем — в появлении
мира и
человека; исправление же существующего зла — в будущем, за гробом.
Жизнь
миров, земли,
человека, животного, растения имеет свои законы, и мы изучаем их, мы исследуем происхождение
миров и
человека, животных и растений, и всего вещества; мы исследуем и то, что ожидает
миры, как остынет солнце и т. п., и что было и будет с
человеком и со всяким животным и растением.
Ни учение фарисеев, объясняющее тайны небесной жизни, ни учение книжников, исследующее происхождение
миров и
человека, и делающее заключение о будущей судьбе их, не дает такого руководства поступков.
Человек оглядывается вокруг себя и ищет ответа на свой вопрос и не находит его. Он найдет вокруг себя учения, которые ответят ему на вопросы, которых он и не делает себе, но ответа на вопрос, который он ставит себе, нет в окружающем
мире. Есть одна суета
людей, делающих, сами не зная зачем, дела, которые другие делают, сами не зная зачем.
Все живут, как будто и не сознавая бедственности своего положения и бессмысленности своей деятельности. «Или онибезумны, или я, — говорит себе проснувшийся
человек. Но все не могут быть безумны, стало-быть, безумен-то я. Но нет, — то разумное я, которое говорит мне это, не может быть безумно. Пускай оно будет одно против всего
мира, но я не могу не верить ему».
И
человек сознает себя одним во всем
мире с теми страшными вопросами, которые разрывают его душу. А жить надо.
Воспитавшись и выросши в ложных учениях нашего
мира, утвердивших его в уверенности, что жизнь его есть не что иное, как его личное существование, начавшееся с его рождением,
человеку кажется, что он жил, когда был младенцем, ребенком; потом ему кажется, что он не переставая жил, будучи юношей и возмужалым
человеком.
Пробуждение
человека к его истинной, свойственной ему жизни происходит в нашем
мире с таким болезненным напряжением только от того, что ложное учение
мира старается убедить
людей в том, что призрак жизни есть сама жизнь и что проявление истинной жизни есть нарушение ее.
С
людьми в нашем
мире, вступающими в истинную жизнь, случается нечто подобное тому, что бы было с девушкой, от которой были бы скрыты свойства женщины. Почувствовав признаки половой зрелости, такая девушка приняла бы то состояние, которое призывает ее к будущей семейной жизни, с обязанностями и радостями матери, за болезненное и неестественное состояние, которое привело бы ее в отчаяние. Подобное же отчаяние испытывают
люди нашего
мира при первых признаках пробуждения к истинной человеческой жизни.
Вместо того, чтобы изучать тот закон, которому, для достижения своего блага, должна быть подчинена животная личность
человека, и, только познав этот закон, на основании его изучать все остальные явления
мира, ложное познание направляет свои усилия на изучение только блага и существования животной личности
человека, без всякого отношения к главному предмету знания, — подчинению этой животной личности
человека закону разума, для достижения блага истинной жизни.
Отрешившись на время от знания самого себя как разумного центра, стремящегося к благу, т. е. вневременного и внепространственного существа,
человек может на время условно допустить, что он есть часть видимого
мира, проявляющаяся и в пространстве и во времени.
Всё, что знает
человек о внешнем
мире, он знает только потому, что знает себя и в себе находит три различные отношения к
миру: одно отношение своего разумного сознания, другое отношение своего животного и третье отношение вещества, входящего в тело его животного. Он знает в себе эти три различные отношения и потому всё, что он видит в
мире, располагается перед ним всегда в перспективе трех отдельных друг от друга планов: 1) разумные существа; 2) животныя и растения и 3) неживое вещество.
Человек всегда видит эти три разряда предметов в
мире, потому что он сам в себе заключает эти три предмета познания. Он знает себя: 1) как разумное сознание, подчиняющее животное; 2) как животное, подчиненное разумному сознанию, и 3) как вещество, подчиненное животному.
Обыкновенно думают и говорят, что отречение от блага личности есть подвиг, достоинство
человека. Отречение от блага личности — не достоинство, не подвиг, а неизбежное условие жизни
человека. В то же время, как
человек сознает себя личностью, отделенной от всего
мира, он познает и другие личности отделенными от всего
мира, и их связь между собою, и призрачность блага своей личности, и одну действительность блага только такого, которое могло бы удовлетворять его разумное сознание.
Человеку, извращенному ложными учениями
мира, требования животного, которые исполняются сами собой и видимы, и на себе и на других, кажутся просты и ясны, новые же невидимые требования разумного сознания представляются противоположными; удовлетворение их, которое не делается само собой, а которое надо совершать самому, кажется чем-то сложным и неясным.
Да, разумное сознание несомненно, неопровержимо говорит
человеку, что при том устройстве
мира, которое он видит из своей личности, ему, его личности, блага быть не может. Жизнь его есть желание блага себе, именно себе, и он видит, что благо это невозможно. Но странное дело: несмотря на то, что он видит несомненно, что благо это невозможно ему, он всё-таки живет одним желанием этого невозможного блага, — блага только себе.
Проходят века:
люди узнают расстояние от светил, определяют их вес, узнают состав солнца и звезд, а вопрос о том, как согласить требования личного блага с жизнью
мира, исключающего возможность этого блага, остается для большинства
людей таким же нерешенным вопросом, каким он был для
людей за 5000 лет назад.
Проходят века, и загадка о благе жизни
человека остается для большинства
людей тою же неразрешимою загадкой. А между тем загадка разгадана уже давным-давно. И всем тем, которые узнают разгадку, всегда удивительным кажется, как они сами не разгадали ее, — кажется, что они давно уже знали, но только забыли ее: так просто и само собою напрашивается разрешение загадки, казавшейся столь трудной среди ложных учений нашего
мира.
Глядя на
мир из своего представления о жизни, как стремления к личному благу,
человек видел в
мире неразумную борьбу существ, губящих друг друга.
Но стоит
человеку признать свою жизнь в стремлении к благу других, чтобы увидать в
мире совсем другое: увидать рядом с случайными явлениями борьбы существ постоянное взаимное служение друг другу этих существ, — служение, без которого немыслимо существование
мира.
Знаю более того, — знаю, что такая жизнь есть жизнь и благо, и для
человека, и для всего
мира.
Знаю, что при прежнем взгляде на
мир, жизнь моя и всего существующего была злом и бессмыслицей; при этом же взгляде она является осуществлением того закона разума, который вложен в
человека.
Он не может не видеть и того, что, при допущении такого же понимания жизни и в других
людях и существах, жизнь всего
мира, вместо прежде представлявшихся безумия и жестокости, становится тем высшим разумным благом, которого только может желать
человек, — вместо прежней бессмысленности и бесцельности, получает для него разумный смысл: целью жизни
мира представляется такому
человеку бесконечное просветление и единение существ
мира, к которому идет жизнь и в котором сначала
люди, а потом и все существа, более и более подчиняясь закону разума, будут понимать (то, что дано понимать теперь одному
человеку), что благо жизни достигается не стремлением каждого существа к своему личному благу, а стремлением, согласно с законом разума, каждого существа к благу всех других.
Человек не может не видеть в истории, что движение общей жизни не в усилении и увеличении борьбы существ между собою, а напротив в уменьшении несогласия и в ослаблении борьбы; что движение жизни только в том, что
мир, из вражды и несогласия, через подчинение разуму приходит всё более к согласию и единству.
Допустив это,
человек не может не видеть, что
люди, поедавшие друг друга, перестают поедать; убивавшие пленных и своих детей, перестают их убивать; что военные, гордившиеся убийством, перестают этим гордиться; учреждавшие рабство, уничтожают его; что
люди, убивавшие животных, начинают приручать их и меньше убивать; начинают питаться, вместо тела животных, их яйцами и молоком; начинают и в
мире растений уменьшать их уничтожение.
Человек видит, что то самое, что он допустил только по требованиям разума, то самое и совершается действительно в
мире и подтверждается прошедшею жизнью человечества.
И разум, и рассуждение, и история, и внутреннее чувство — всё, казалось бы, убеждает
человека в справедливости такого понимания жизни; но
человеку, воспитанному в учении
мира, всё-таки кажется, что удовлетворение требований его разумного сознания и его чувства не может быть законом его жизни.
«Не бороться с другими за свое личное благо, не искать наслаждений, не предотвращать страдания и не бояться смерти! Да это невозможно, да это отречение от всей жизни! И как же я отрекусь от личности, когда я чувствую требования моей личности и разумом познаю законность этих требований?» — говорят с полною уверенностью образованные
люди нашего
мира.
Да как же и не быть этому в нашем
мире, когда прямо признавалось и признается теми, которые считаются учителями других, что высшее совершенство отдельного
человека есть всестороннее развитие утонченных потребностей его личности, что благо масс в том, чтобы у них было много потребностей и они могли бы удовлетворять их, что благо
людей состоит в удовлетворении их потребностей.
А между тем несчастные не подозревают того, что самый грубый индеец, стоящий годы на одной ноге во имя только отречения от блага личности для нирваны, — без всякого сравнения более живой
человек, чем они, озверевшие
люди нашего современного, европейского общества, летающие по всему
миру по железным дорогам и при электрическом свете показывающие и по телеграфам и телефонам разглашающие всему свету свое скотское состояние.
Индеец этот понял то, что в жизни личности и жизни разумной есть противоречие, и разрешает его, как умеет;
люди же нашего образованного
мира не только не поняли этого противоречия, но даже и не верят тому, что оно есть.
Положение о том, что жизнь человеческая не есть существование личности
человека, добытое тысячелетним духовным трудом всего человечества, — положение это для
человека (не животного) стало в нравственном
мире не только такой же, но гораздо более несомненной и несокрушимой истиной, чем вращение земли и законы тяготения.
Жить для целей личности разумному существу нельзя. Нельзя потому, что все пути заказаны ему; все цели, к которым влечется животная личность
человека, — все явно недостижимы. Разумное сознание указывает другие цели, и цели эти не только достижимы, но дают полное удовлетворение разумному сознанию
человека; сначала однако, под влиянием ложного учения
мира,
человеку представляется, что цели эти противоположны его личности.
Как ни старается
человек, воспитанный в нашем
мире, с развитыми, преувеличенными похотями личности, признать себя в своем разумном я, он не чувствует в этом я стремления к жизни, которое он чувствует в своей животной личности. Разумное я как будто созерцает жизнь, но не живет само и не имеет влечения к жизни. Разумное я не чувствует стремления к жизни, а животное я должно страдать, и потому остается одно — избавиться от жизни.
В той давке и борьбе животных интересов, которые составляют жизнь
мира,
человеку невозможно любить избранных, как это воображают
люди, не понимающие жизни.
Благо жизни такого
человека в любви, как благо растения в свете, и потому, как ничем незакрытое, растение не может спрашивать и не спрашивает, в какую сторону ему расти, и хорош ли свет, не подождать ли ему другого, лучшего, а берет тот единый свет, который есть в
мире, и тянется к нему, — так и отрекшийся от блага личности
человек не рассуждает о том, что ему отдать из отнятого от других
людей и каким любимым существам, и нет ли какой еще лучшей любви, чем та, которая заявляет требования, — а отдает себя, свое существование той любви, которая доступна ему и есть перед ним.
И только тем, что есть такая любовь в
людях, только тем и стоит
мир.
«Нет смерти», говорили все великие учители
мира, и то же говорят, и жизнью своей свидетельствуют миллионы
людей, понявших смысл жизни. И то же чувствует в своей душе, в минуту прояснения сознания, и каждый живой
человек. Но
люди, не понимающие жизни, не могут не бояться смерти. Они видят её и верят в неё.
Внешний
мир действует на всех
людей одинаково, но впечатления
людей, поставленных даже в совершенно тожественные условия, до бесконечности разнообразны, и по числу получаемых и могущих быть дробимыми до бесконечности впечатлений, и по силе их.
Основное свойство
человека более или менее любить одно и не любить другое не происходит от пространственных и временных условий, но, напротив, пространственные и временные условия действуют или не действуют на
человека только потому, что
человек, входя в
мир, уже имеет весьма определенное свойство любить одно и не любить другое.
Себя я разумею, как это основное свойство, и других
людей, если я знаю их, то знаю только, как особенные какие-то отношения к
миру.
Входя в серьезное душевное общение с
людьми, ведь никто из нас не руководствуется их внешними признаками, а каждый из нас старается проникнуть в их сущность, т. е. познать, каково их отношение к
миру, что и в какой степени они любят и не любят.
Смерть представляется только тому
человеку, который, не признав свою жизнь в установлении разумного отношения к
миру и проявлении его в большей и большей любви, остался при том отношении, т. е. с тою степенью любви, к одному и нелюбви к другому, с которыми он вступил в существование.
Свое особенное отношение к
миру, любовь к одному и нелюбовь к другому, такому
человеку представляется только одним из условий его существования; и единственное дело жизни, установление нового отношения к
миру, увеличение любви, представляется ему делом не нужным.
Но не то для
человека, понимающего жизнь. Такой
человек знает, что он внес в свою теперешнюю жизнь свое особенное отношение к
миру, свою любовь к одному и нелюбовь к другому из скрытого для него прошедшего. Он знает, что эта-то любовь к одному и нелюбовь к другому, внесенная им в это его существование, есть самая сущность его жизни; что это не есть случайное свойство его жизни, но что это одно имеет движение жизни, — и он в одном этом движении, в увеличении любви, полагает свою жизнь.