Неточные совпадения
Но мало и этого: начиная испытывать ослабление сил и болезни, и глядя на болезни и старость,
смерть других людей, он замечает еще и то, что и самое его
существование, в котором одном он чувствует настоящую, полную жизнь, каждым часом, каждым движением приближается к ослаблению, старости,
смерти; что жизнь его, кроме того, что она подвержена тысячам случайностей уничтожения от других борющихся с ним существ и всё увеличивающимся страданиям, по самому свойству своему есть только не перестающее приближение к
смерти, к тому состоянию, в котором вместе с жизнью личности наверное уничтожится всякая возможность какого бы то ни было блага личности.
Другие, непризнающие возможности никакой другой жизни, кроме видимой, отрицают всякие чудеса и всё сверхъестественное и смело утверждают, что жизнь человека есть не что иное, как его животное
существование от рождения и до
смерти. Это учение книжников, — людей, учащих тому, что в жизни человека, как животного, и нет ничего неразумного.
Только ложное учение о человеческой жизни, как о
существовании животного от рождения до
смерти, в котором воспитываются и поддерживаются люди, производит то мучительное состояние раздвоения, в которое вступают люди при обнаружении в них их разумного сознания.
Если же человек увидал, что другие личности — такие же, как и он, что страдания угрожают ему, что
существование его есть медленная
смерть: если его разумное сознание стало разлагать
существование его личности, он уже не может ставить свою жизнь в этой разлагающейся личности, а неизбежно должен полагать ее в той новой жизни, которая открывается ему. И опять нет противоречия, как нет противоречия в зерне, пустившем уже росток и потому разлагающемся.
Человек начинает жить истинной жизнью, т. е. поднимается на некоторую высоту над жизнью животной, и с этой высоты видит призрачность своего животного
существования, неизбежно кончающегося
смертью, видит, что
существование его в плоскости обрывается со всех сторон пропастями, и, не признавая, что этот подъем в высоту и есть сама жизнь, ужасается перед тем, что он увидал с высоты.
По ходячему представлению о жизни, жизнь человеческая есть кусок времени от рождения и до
смерти его животного. Но это не есть жизнь человеческая; это только
существование человека как животной личности. Жизнь же человеческая есть нечто, только проявляющееся в животном
существовании, точно так же, как жизнь органическая есть нечто, только проявляющееся в
существовании вещества.
Никакие рассуждения ведь не могут скрыть от человека той очевидной, несомненной истины, что личное
существование его есть нечто непрестанно-погибающее, стремящееся к
смерти, и что потому в его животной личности не может быть жизни.
Не может не видеть человек, что
существование его личности от рождения и детства до старости и
смерти есть не что иное, как постоянная трата и умаление этой животной личности, кончающееся неизбежной
смертью; и потому сознание своей жизни в личности, включающей в себя желание увеличения и неистребимости личности, не может не быть неперестающим противоречием и страданием, не может не быть злом, тогда как единственный смысл его жизни есть стремление к благу.
В чем бы ни состояло истинное благо человека, для него неизбежно отречение его от блага животной личности. Отречение от блага животной личности есть закон жизни человеческой. Если он не совершается свободно, выражаясь в подчинении разумному сознанию, то он совершается в каждом человеке насильно при плотской
смерти его животного, когда он от тяжести страданий желает одного: избавиться от мучительного сознания погибающей личности и перейти в другой вид
существования.
Животная личность страдает. И эти-то страдания и облегчение их и составляют главный предмет деятельности любви. Животная личность, стремясь к благу, стремится каждым дыханием к величайшему злу — к
смерти, предвидение которой нарушало всякое благо личности. А чувство любви не только уничтожает этот страх, но влечет человека к последней жертве своего плотского
существования для блага других.
Люди,
существование которых состоит в медленном уничтожении личности и приближении к неизбежной
смерти этой личности, и которые не могут не знать этого, всё время своего
существования всячески стараются, — только тем и заняты, чтобы утверждать эту гибнущую личность, удовлетворять ее похотям и тем лишать себя возможности единственного блага жизни — любви.
Деятельность людей, не понимающих жизни, во всё время их
существования направлена на борьбу за свое
существование, на приобретение наслаждений, избавление себя от страданий и удаление от себя неизбежной
смерти.
Если бы люди с ложным представлением о жизни могли рассуждать спокойно и мыслили бы правильно на основании того представления, которое они имеют о жизни, они бы должны были придти к заключению, что в том, что в плотском
существовании моем произойдет та перемена, которая, я вижу, не переставая происходит во всех существах и которую я называю
смертью, нет ничего ни неприятного, ни страшного.
Я умру. Что же тут страшного? Ведь сколько разных перемен происходило и происходит в моем плотском
существовании, и я не боялся их? Отчего же я боюсь этой перемены, которая еще не наступала и в которой не только нет ничего противного моему разуму и опыту, но которая так понятна, знакома и естественна для меня, что в продолжении моей жизни я постоянно делал и делаю соображения, в которых
смерть, и животных, и людей, принималась мною, как необходимое и часто приятное мне условие жизни. Что же страшно?
Не в
смерти, а в этом противоречии причина того ужаса, который охватывает человека при мысли о плотской
смерти: страх
смерти не в том, что человек боится прекращения
существования своего животного, но в том, что ему представляется, что умирает то, что не может и не должно умереть.
Смерть представляется только тому человеку, который, не признав свою жизнь в установлении разумного отношения к миру и проявлении его в большей и большей любви, остался при том отношении, т. е. с тою степенью любви, к одному и нелюбви к другому, с которыми он вступил в
существование.
Всё
существование такого человека есть одна неперестающая
смерть.
Смерть видна и страшна ему не только в будущем, но и в настоящем, при всех проявлениях уменьшение животной жизни, начиная от младенчества и до старости, потому что движение
существования от детства до возмужалости только кажется временным увеличением сил, в сущности же есть такое же огрубение членов, уменьшение гибкости, жизненности, не прекращающееся от рождения и до
смерти.
Но еще более, не скажу с другой стороны, но по самому существу жизни, как мы сознаем ее, становится ясным суеверие
смерти. Мой друг, брат, жил так же, как и я, и теперь перестал жить так, как я. Жизнь его была его сознание и происходила в условиях его телесного
существования; значит, нет места и времени для проявления его сознания, и его нет для меня. Брат мой был, я был в общении с ним, а теперь его нет, и я никогда не узнаю, где он.
А между тем ни на чем яснее и очевиднее, чем на прекращении плотского
существования близких людей, не рассеивается призрачность представления о
смерти.
Это воспоминание есть та самая его невидимая, невещественная атмосфера, которая окружала его жизнь и действовала на меня и на других при его плотском
существовании, точно так же, как она на меня действует и после его
смерти.
Довольно мне знать, что если всё то, чем я живу, сложилось из жизни живших прежде меня и давно умерших людей и что поэтому всякий человек, исполнявший закон жизни, подчинивший свою животную личность разуму и проявивший силу любви, жил и живет после исчезновения своего плотского
существования в других людях, — чтобы нелепое и ужасное суеверие
смерти уже никогда более не мучило меня.
Вся жизнь твоя была шествие через плотское
существование: ты шел, торопился итти и вдруг тебе жалко стало того, что совершается то самое, что ты, не переставая, делал. Тебе страшна большая перемена положения твоего при плотской
смерти; но ведь такая большая перемена совершилась с тобой при твоем рождении, и из этого для тебя не только не вышло ничего плохого, но напротив, вышло такое хорошее, что ты и расстаться с ним не хочешь.
Если же ты боишься потерять то, что не есть животное, то ты боишься потерять свое особенное разумное отношение к миру, — то, с которым ты вступил в это
существование. Но ведь ты знаешь, что оно возникло не с твоим рождением: оно существует независимо от твоего родившегося животного и потому не может зависеть и от
смерти его.
Начало этого конуса — вершина его — скрыта от меня во времени моим рождением, продолжение конуса скрыто от меня будущим, одинаково неведомым и в моем плотском
существовании и в моей плотской
смерти.
И потому прекращение видимости жизни после плотской
смерти так же как невидимость ее до рождения, не лишает меня несомненного знания ее
существования до рождения и после
смерти.
Я вхожу в жизнь с известными готовыми свойствами любви к миру вне меня; плотское мое
существование — короткое или длинное — проходит в увеличении этой любви, внесенной мною в жизнь, и потому я заключаю несомненно, что я жил до своего рождения и буду жить, как после того момента настоящего, в котором я, рассуждая, нахожусь теперь, так и после всякого другого момента времени до или после моей плотской
смерти.
Но нас смущает то, что мы не видим причин и действий нашей истинной жизни так, как видим причины и действия во внешних явлениях: не знаем, почему один вступает в жизнь с такими свойствами своего я, а другой с другими, почему жизнь одного обрывается, а другого продолжается? Мы спрашиваем себя: какие были до моего
существования причины того, что я родился тем, что я есмь. И что будет после моей
смерти от того, что я буду так пли иначе жить? И мы жалеем о том, что не получаем ответов на эти вопросы.
Зло в виде
смерти и страданий видны человеку только, когда он закон своего плотского животного
существования принимает за закон своей жизни.