Неточные совпадения
— Да вот жалко, что вас не
было; гостей
было пропасть,
человек тысяча, музыка, генералы, и я танцевал… Катенька! — сказал я вдруг, останавливаясь в середине своего описания, — ты не слушаешь?
Мне в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что не мы одни, то
есть наше семейство, живем на свете, что не все интересы вертятся около нас, а что существует другая жизнь
людей, ничего не имеющих общего с нами, не заботящихся о нас и даже не имеющих понятия о нашем существовании. Без сомнения, я и прежде знал все это; но знал не так, как я это узнал теперь, не сознавал, не чувствовал.
Кто не замечал тех таинственных бессловесных отношений, проявляющихся в незаметной улыбке, движении или взгляде между
людьми, живущими постоянно вместе: братьями, друзьями, мужем и женой, господином и слугой, в особенности когда
люди эти не во всем откровенны между собой. Сколько недосказанных желаний, мыслей и страха —
быть понятым — выражается в одном случайном взгляде, когда робко и нерешительно встречаются ваши глаза!
Я
был стыдлив от природы, но стыдливость моя еще увеличивалась убеждением в моей уродливости. А я убежден, что ничто не имеет такого разительного влияния на направление
человека, как наружность его, и не столько самая наружность, сколько убеждение в привлекательности или непривлекательности ее.
Об одном тебя просит твоя маменька, — говорила она мне, — учись хорошенько и
будь всегда честным
человеком, бог не оставит тебя!
Он сказал: „Карл хороший работник, и скоро он
будет моим Geselle!“, [подмастерьем (нем.).] но…
человек предполагает, а бог располагает… в 1796 году
была назначена Konskription, [рекрутский набор (нем.).] и все, кто мог служить, от восемнадцати до двадцать первого года, должны
были собраться в город.
И сержант сказал: «Вы бедный
человек, и я не возьму ваши деньги, но помогу вам. Когда я пойду спать, купите ведро водки солдатам, и они
будут спать. Я не
буду смотреть на вас».
Он
был добрый
человек. Я купил ведро водки, и когда Soldat
были пьяны, я надел сапоги, старый шинель и потихоньку вышел за дверь. Я пошел на вал и хотел прыгнуть, но там
была вода, и я не хотел спортить последнее платье: я пошел в ворота.
И я все сказал ему. Он сказал: «Хорошо, молодой
человек, поедемте на мою канатную фабрик. Я дам вам работу, платье, деньги, и вы
будете жить у меня».
Мы приехали на канатную фабрику, и добрый
человек сказал своей жене: «Вот молодой
человек, который сражался за свое отечество и бежал из плена; у него нет ни дома, ни платья, ни хлеба. Он
будет жить у меня. Дайте ему чистое белье и покормите его».
«Да, — начал он опять, поправляясь в кресле и запахивая свой халат, — много я испытал и хорошего и дурного в своей жизни; но вот мой свидетель, — сказал он, указывая на шитый по канве образок спасителя, висевший над его кроватью, — никто не может сказать, чтоб Карл Иваныч
был нечестный
человек!
— «Amalia! — sagte auf einmal mein Vater, [Амалия! — сказал вдруг мой отец (нем.).] — подите сюда, здесь
есть молодой
человек, он знает нашего Karl».
Но я находился в раздраженном состоянии
человека, проигравшего более того, что у него
есть в кармане, который боится счесть свою запись и продолжает ставить отчаянные карты уже без надежды отыграться, а только для того, чтобы не давать самому себе времени опомниться. Я дерзко улыбнулся и ушел от него.
Бывают минуты, когда будущее представляется
человеку в столь мрачном свете, что он боится останавливать на нем свои умственные взоры, прекращает в себе совершенно деятельность ума и старается убедить себя, что будущего не
будет и прошедшего не
было.
Да, это
было настоящее чувство ненависти, не той ненависти, про которую только пишут в романах и в которую я не верю, ненависти, которая будто находит наслаждение в делании зла
человеку, но той ненависти, которая внушает вам непреодолимое отвращение к
человеку, заслуживающему, однако, ваше уважение, делает для вас противными его волоса, шею, походку, звук голоса, все его члены, все его движения и вместе с тем какой-то непонятной силой притягивает вас к нему и с беспокойным вниманием заставляет следить за малейшими его поступками.
Обсуживая теперь хладнокровно этого
человека, я нахожу, что он
был хороший француз, но француз в высшей степени.
— Ну чего, подлый
человек, от нее добиваешься? — сказала она, толкая в дверь Василья, который торопливо встал, увидав ее. — Довел девку до евтого, да еще пристаешь, видно, весело тебе, оголтелый, на ее слезы смотреть. Вон пошел. Чтобы духу твоего не
было. И чего хорошего в нем нашла? — продолжала она, обращаясь к Маше. — Мало тебя колотил нынче дядя за него? Нет, все свое: ни за кого не пойду, как за Василья Грускова. Дура!
Едва ли мне поверят, какие
были любимейшие и постояннейшие предметы моих размышлений во время моего отрочества, — так они
были несообразны с моим возрастом и положением. Но, по моему мнению, несообразность между положением
человека и его моральной деятельностью
есть вернейший признак истины.
Раз мне пришла мысль, что счастье не зависит от внешних причин, а от нашего отношения к ним, что
человек, привыкший переносить страдания, не может
быть несчастлив, и, чтобы приучить себя к труду, я, несмотря на страшную боль, держал по пяти минут в вытянутых руках лексиконы Татищева или уходил в чулан и веревкой стегал себя по голой спине так больно, что слезы невольно выступали на глазах.
Другой раз, вспомнив вдруг, что смерть ожидает меня каждый час, каждую минуту, я решил, не понимая, как не поняли того до сих пор
люди, что
человек не может
быть иначе счастлив, как пользуясь настоящим и не помышляя о будущем, — и я дня три, под влиянием этой мысли, бросил уроки и занимался только тем, что, лежа на постели, наслаждался чтением какого-нибудь романа и едою пряников с кроновским медом, которые я покупал на последние деньги.
Однако философские открытия, которые я делал, чрезвычайно льстили моему самолюбию: я часто воображал себя великим
человеком, открывающим для блага всего человечества новые истины, и с гордым сознанием своего достоинства смотрел на остальных смертных; но, странно, приходя в столкновение с этими смертными, я робел перед каждым, и чем выше ставил себя в собственном мнении, тем менее
был способен с другими не только выказывать сознание собственного достоинства, но не мог даже привыкнуть не стыдиться за каждое свое самое простое слово и движение.
Он
был один из тех ограниченных
людей, которые особенно приятны именно своей ограниченностью, которые не в состоянии видеть предметы с различных сторон и которые вечно увлекаются.
— Самолюбие, — сказал я, —
есть убеждение в том, что я лучше и умнее всех
людей.
Как-то раз, во время масленицы, Нехлюдов
был так занят разными удовольствиями, что хотя несколько раз на день заезжал к нам, но ни разу не поговорил со мной, и меня это так оскорбило, что снова он мне показался гордым и неприятным
человеком. Я ждал только случая, чтобы показать ему, что нисколько не дорожу его обществом и не имею к нему никакой особенной привязанности.
— Знаете, отчего мы так сошлись с вами, — сказал он, добродушным и умным взглядом отвечая на мое признание, — отчего я вас люблю больше, чем
людей, с которыми больше знаком и с которыми у меня больше общего? Я сейчас решил это. У вас
есть удивительное, редкое качество — откровенность.
— Да, но чтобы
быть уверенным в
человеке, надо
быть с ним совершенно дружным, а мы с вами не дружны еще, Nicolas; помните, мы говорили о дружбе: чтобы
быть истинными друзьями, нужно
быть уверенным друг в друге.
Само собою разумеется, что под влиянием Нехлюдова я невольно усвоил и его направление, сущность которого составляло восторженное обожание идеала добродетели и убеждение в назначении
человека постоянно совершенствоваться. Тогда исправить все человечество, уничтожить все пороки и несчастия людские казалось удобоисполнимою вещью, — очень легко и просто казалось исправить самого себя, усвоить все добродетели и
быть счастливым…