Неточные совпадения
«
Что везете?» — спрашивает Василий у первого извозчика, который, спустив огромные ноги с грядок и помахивая кнутиком, долго пристально-бессмысленным взором следит за нами и отвечает что-то
только тогда, когда его невозможно слышать.
И Филипп с этими словами нагибается на правую сторону и, подергивая вожжой из всех сил, принимается стегать бедного Дьячка по хвосту и по ногам, как-то особенным манером, снизу, и несмотря на то,
что Дьячок старается из всех сил и воротит всю бричку, Филипп прекращает этот маневр
только тогда, когда чувствует необходимость отдохнуть и сдвинуть неизвестно для
чего свою шляпу на один бок, хотя она до этого очень хорошо и плотно сидела на его голове.
—
Что же делать, мне самой больно;
только ежели это случится, я знаю,
что я сделаю…
Когда я глядел на деревни и города, которые мы проезжали, в которых в каждом доме жило, по крайней мере, такое же семейство, как наше, на женщин, детей, которые с минутным любопытством смотрели на экипаж и навсегда исчезали из глаз, на лавочников, мужиков, которые не
только не кланялись нам, как я привык видеть это в Петровском, но не удостоивали нас даже взглядом, мне в первый раз пришел в голову вопрос:
что же их может занимать, ежели они нисколько не заботятся о нас? и из этого вопроса возникли другие: как и
чем они живут, как воспитывают своих детей, учат ли их, пускают ли играть, как наказывают? и т. д.
Мне было неловко видеть ее печаль при свидании с нами; я сознавал,
что мы сами по себе ничто в ее глазах,
что мы ей дороги
только как воспоминание, я чувствовал,
что в каждом поцелуе, которыми она покрывала мои щеки, выражалась одна мысль: ее нет, она умерла, я не увижу ее больше!
Ежели бы, когда Володе в первый раз сделали голландские рубашки со складками, я сказал прямо,
что мне весьма досадно не иметь таких, я уверен,
что мне стало бы легче и не казалось бы всякий раз, когда он оправлял воротнички,
что он делает это для того
только, чтобы оскорбить меня.
Чтобы не ошибиться, скажу
только,
что она была необыкновенно бела, роскошно развита и была женщина; а мне было четырнадцать лет.
Иногда я слышал, как Маша говорила Володе: «Вот наказанье!
что же вы в самом деле пристали ко мне, идите отсюда, шалун этакой… отчего Николай Петрович никогда не ходит сюда и не дурачится…» Она не знала,
что Николай Петрович сидит в эту минуту под лестницею и все на свете готов отдать, чтобы
только быть на месте шалуна Володи.
— Очень вам благодарна, мой милый,
что вы меня учите,
только уж я стара слишком…
Мне нечего было терять, я прокашлялся и начал врать все,
что только мне приходило в голову. Учитель молчал, сметая со стола пыль перышком, которое он у меня отнял, пристально смотрел мимо моего уха и приговаривал: «Хорошо-с, очень хорошо-с». Я чувствовал,
что ничего не знаю, выражаюсь совсем не так, как следует, и мне страшно больно было видеть,
что учитель не останавливает и не поправляет меня.
Он понимал,
что меня нужно было спасти хотя на нынешний день. Пускай накажут,
только бы не нынче, когда у нас гости.
Под влиянием этого чувства я как можно скорее хотел закрыть портфель, но мне, видно, суждено было испытать всевозможные несчастия в этот достопамятный день: вложив ключик в замочную скважину, я повернул его не в ту сторону; воображая,
что замок заперт, я вынул ключ, и — о ужас! — у меня в руках была
только головка ключика.
Но я находился в раздраженном состоянии человека, проигравшего более того,
что у него есть в кармане, который боится счесть свою запись и продолжает ставить отчаянные карты уже без надежды отыграться, а
только для того, чтобы не давать самому себе времени опомниться. Я дерзко улыбнулся и ушел от него.
Я вдруг почувствовал презрение ко всему женскому полу вообще и к Сонечке в особенности; начал уверять себя,
что ничего веселого нет в этих играх,
что они приличны
только девчонкам, и мне чрезвычайно захотелось буянить и сделать какую-нибудь такую молодецкую штуку, которая бы всех удивила. Случай не замедлил представиться.
Голова моя закружилась от волнения; помню
только,
что я отчаянно бился головой и коленками до тех пор, пока во мне были еще силы; помню,
что нос мой несколько раз натыкался на чьи-то ляжки,
что в рот мне попадал чей-то сюртук,
что вокруг себя со всех сторон я слышал присутствие чьих-то ног, запах пыли и violette, [фиалки (фр.).] которой душился St.-Jérôme.
Ежели бы мне не прислали розанчиков, то значило бы,
что меня наказывают заточением, но теперь выходило,
что я еще не наказан,
что я
только удален от других, как вредный человек, а
что наказание впереди.
Хотел ли я убежать совсем из дома или утопиться, не помню; знаю
только,
что, закрыв лицо руками, чтобы не видать никого, я бежал все дальше и дальше по лестнице.
Преграда эта сделала то,
что прежде довольно хладнокровный и небрежный в обращении Василий вдруг влюбился в Машу, влюбился так, как
только способен на такое чувство дворовый человек из портных, в розовой рубашке и с напомаженными волосами.
Другой раз, вспомнив вдруг,
что смерть ожидает меня каждый час, каждую минуту, я решил, не понимая, как не поняли того до сих пор люди,
что человек не может быть иначе счастлив, как пользуясь настоящим и не помышляя о будущем, — и я дня три, под влиянием этой мысли, бросил уроки и занимался
только тем,
что, лежа на постели, наслаждался чтением какого-нибудь романа и едою пряников с кроновским медом, которые я покупал на последние деньги.
Я воображал,
что, кроме меня, никого и ничего не существует во всем мире,
что предметы не предметы, а образы, являющиеся
только тогда, когда я на них обращаю внимание, и
что, как скоро я перестаю думать о них, образы эти тотчас же исчезают.
Однако философские открытия, которые я делал, чрезвычайно льстили моему самолюбию: я часто воображал себя великим человеком, открывающим для блага всего человечества новые истины, и с гордым сознанием своего достоинства смотрел на остальных смертных; но, странно, приходя в столкновение с этими смертными, я робел перед каждым, и
чем выше ставил себя в собственном мнении, тем менее был способен с другими не
только выказывать сознание собственного достоинства, но не мог даже привыкнуть не стыдиться за каждое свое самое простое слово и движение.
Он обедает, однако, регулярно дома и после обеда по-прежнему усаживается в диванной и о чем-то вечно таинственно беседует с Катенькой; но сколько я могу слышать — как не принимающий участия в их разговорах, — они толкуют
только о героях и героинях прочитанных романов, о ревности, о любви; и я никак не могу понять,
что они могут находить занимательного в таких разговорах и почему они так тонко улыбаются и горячо спорят.
Хорошего во всей ее фигуре
только глаза; и глаза эти действительно прекрасны — большие, черные, и с таким неопределимо приятным выражением важности и наивности,
что они не могут не остановить внимания.
Мими с недовольным видом говорит,
что только глупые смеются без причины, и Любочка, вся красная от напряжения сдержанного смеха, исподлобья смотрит на меня.
St.-Jérôme доволен мною, хвалит меня, и я не
только не ненавижу его, но, когда он иногда говорит, чтос моими способностями, с моим умом стыдно не сделать того-то и того-то, мне кажется даже,
что я люблю его.
Нехлюдов был нехорош собой: маленькие серые глаза, невысокий крутой лоб, непропорциональная длина рук и ног не могли быть названы красивыми чертами. Хорошего было в нем
только — необыкновенно высокий рост, нежный цвет лица и прекрасные зубы. Но лицо это получало такой оригинальный и энергический характер от узких, блестящих глаз и переменчивого, то строгого, то детски-неопределенного выражения улыбки,
что нельзя было не заметить его.
Несмотря на то,
что он казался очень дружным с Дубковым и Володей, заметно было,
что только случай соединил его с ними.
Странно,
что с глазу на глаз мы по целым часам проводили молча с Володей, но достаточно было
только присутствия даже молчаливого третьего лица, чтобы между нами завязывались самые интересные и разнообразные разговоры. Мы чувствовали,
что слишком хорошо знаем друг друга. А слишком много или слишком мало знать друг друга одинаково мешает сближению.
Я знал,
что Володе очень хотелось ехать в театр, куда его звал Дубков;
что он отказывался потому
только,
что у него не было денег, и
что он вышел затем, чтобы у дворецкого достать взаймы пять рублей до будущего жалованья.
— Уж я не знаю, справедливо ли, или нет,
только никто, кроме меня, не признается; я убежден,
что я умнее всех на свете, и уверен,
что вы тоже уверены в этом.
Похвала так могущественно действует не
только на чувство, но и на ум человека,
что под ее приятным влиянием мне показалось,
что я стал гораздо умнее, и мысли одна за другой с необыкновенной быстротой набирались мне в голову.
Как-то раз, во время масленицы, Нехлюдов был так занят разными удовольствиями,
что хотя несколько раз на день заезжал к нам, но ни разу не поговорил со мной, и меня это так оскорбило,
что снова он мне показался гордым и неприятным человеком. Я ждал
только случая, чтобы показать ему,
что нисколько не дорожу его обществом и не имею к нему никакой особенной привязанности.