Неточные совпадения
Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; темно-синяя поверхность моря уже сбросила
с себя сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском;
с бухты несет холодом и туманом; снега нет — всё черно, но утренний резкий мороз хватает за
лицо и трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра. На кораблях глухо бьет 8-я стклянка.
То же выражение читаете вы и на
лице этого офицера, который в безукоризненно белых перчатках проходит мимо, и в
лице матроса, который курит, сидя на баррикаде, и в
лице рабочих солдат,
с носилками дожидающихся на крыльце бывшего Собрания, и в
лице этой девицы, которая, боясь замочить свое розовое платье, по камешкам перепрыгивает через улицу.
Напрасно вы будете искать хоть на одном
лице следов суетливости, растерянности или даже энтузиазма, готовности к смерти, решимости; — ничего этого нет: вы видите будничных людей, спокойно занятых будничным делом, так что, может быть, вы упрекнете себя в излишней восторженности, усомнитесь немного в справедливости понятия о геройстве защитников Севастополя, которое составилось в вас по рассказам, описаниям и вида, и звуков
с Северной стороны.
Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы, — это дурное чувство, — идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотретьна страдальцев, не стыдитесь подойти и поговорить
с ними: несчастные любят видеть человеческое сочувствующее
лицо, любят рассказать про свои страдания и услышать слова любви и участия.
Это белокурый,
с пухлым и бледным
лицом человек. Он лежит навзничь, закинув назад левую руку, в положении, выражающем жестокое страдание. Сухой открытый рот
с трудом выпускает хрипящее дыхание; голубые оловянные глаза закачены кверху, и из-под сбившегося одеяла высунут остаток правой руки, обвернутый бинтами. Тяжелый запах мертвого тела сильнее поражает вас, и пожирающий внутренний жар, проникающий все члены страдальца, проникает как будто и вас.
С другой стороны вы увидите на койке страдальческое, бледное-бледное и нежное
лицо женщины, на котором играет во всю щеку горячечный румянец.
Здесь народу встречается еще меньше, женщин совсем не видно, солдаты идут скоро, по дороге попадаются капли крови и непременно встретите тут четырех солдат
с носилками и на носилках бледно-желтоватое
лицо и окровавленную шинель.
В первые минуты на забрызганном грязью
лице его виден один испуг и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком положении; но в то время, как ему приносят носилки, и он сам на здоровый бок ложится на них, вы замечаете, что выражение это сменяется выражением какой-то восторженности и высокой, невысказанной мысли: глаза горят, зубы сжимаются, голова
с усилием поднимается выше, и в то время, как его поднимают, он останавливает носилки и
с трудом, дрожащим голосом говорит товарищам: «простите, братцы!», еще хочет сказать что-то, и видно, что хочет сказать что-то трогательное, но повторяет только еще раз: «простите, братцы!» В это время товарищ-матрос подходит к нему, надевает фуражку на голову, которую подставляет ему раненый, и спокойно, равнодушно, размахивая руками, возвращается к своему орудию.
Выражение некрасивого
с низким лбом
лица этого офицера изобличало тупость умственных способностей, но притом рассудительность, честность и склонность к порядочности.
Несмотря на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и на весь тон письма, по которым высокомерный читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие, в отношении порядочности, о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах, о товарище его, который пишет рисурс и имеет такие странные понятия о географии, о бледном друге на эсе (может быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу
с грязными ногтями), и вообще о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов
с невыразимо грустным наслаждением вспомнил о своем губернском бледном друге и как он сиживал, бывало,
с ним по вечерам в беседке и говорил о чувстве, вспомнил о добром товарище-улане, как он сердился и ремизился, когда они, бывало, в кабинете составляли пульку по копейке, как жена смеялась над ним, — вспомнил о дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то больше со стороны бледного друга): все эти
лица с своей обстановкой мелькнули в его воображении в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете, и он, улыбаясь своим воспоминаниям, дотронулся рукою до кармана, в котором лежало это милое для него письмо.
Никто особенно рад не был, встретив на бульваре штабс-капитана Михайлова, исключая, мóжет быть, его полка капитана Обжогова и прапорщика Сусликова, которые
с горячностью пожали ему руку, но первый был в верблюжьих штанах, без перчаток, в обтрепанной шинели и
с таким красным вспотевшим
лицом, а второй кричал так громко и развязно, что совестно было ходить
с ними, особенно перед офицерами в белых перчатках, из которых
с одним —
с адъютантом — штабс-капитан Михайлов кланялся, а
с другим — штаб-офицером — мог бы кланяться, потому что два раза встречал его у общего знакомого.
Сестры,
с спокойными
лицами и
с выражением не того пустого женского болезненно-слезного сострадания, а деятельного практического участия, то там, то сям, шагая через раненых,
с лекарством,
с водой, бинтами, корпией, мелькали между окровавленными шинелями и рубахами.
Доктора,
с мрачными
лицами и засученными рукавами, стоя на коленах перед ранеными, около которых фелдшера держали свечи, всовывали пальцы в пульные раны, ощупывая их, и переворачивали отбитые висевшие члены, несмотря на ужасные стоны и мольбы страдальцев.
— Ребята! смотри, молодцами у меня!
С ружей не палить, а штыками е….. их м… Когда я крикну «ура! » за мной и не отставать е….. вашу м…… Дружней, главное дело… покажем себя, не ударим
лицом в грязь, а, ребята? За царя, за батюшку! — говорил он, пересыпая свои слова ругательствами и ужасно размахивая руками.
— Да, немножко, камнем, — отвечал Михайлов, краснея и
с выражением на
лице, которое говорило: «видел и признаюсь, что вы молодец, а я очень, очень плох».
На бульваре были и поручик Зобов, который громко разговаривал, и капитан Обжогов в растерзанном виде, и артиллерийский капитан, который ни в ком не заискивает, и счастливый в любви юнкер, и все те же вчерашние
лица и всё
с теми же вечными побуждениями лжи, тщеславия и легкомыслия.
— А я его не узнал было, старика-то, — говорит солдат на уборке тел, за плечи поднимая перебитый в груди труп
с огромной раздувшейся головой, почернелым глянцовитым
лицом и вывернутыми зрачками, — под спину берись, Морозка, а то, как бы не перервался. Ишь, дух скверный!»
Вот пехотный бойкий солдат, в розовой рубашке и шинели в накидку, в сопровождении других солдат, которые, руки за спину,
с веселыми, любопытными
лицами, стоят за ним, подошел к французу и попросил у него огня закурить трубку. Француз разжигает и расковыривает трубочку и высыпает огня русскому.
Офицерская повозочка должна была остановиться, и офицер, щурясь и морщась от пыли, густым, неподвижным облаком поднявшейся на дороге, набивавшейся ему в глаза и уши и липнувшей на потное
лицо,
с озлобленным равнодушием смотрел на
лица больных и раненых, двигавшихся мимо него.
Третий,
с опухшим
лицом и обвязанной головой, на которой сверху торчала солдатская шапка, сидел
с боку, спустив ноги к колесу, и, облокотившись руками на колени, дремал, казалось.
Дальше нельзя было слышать, что говорил солдат; но по выражению его
лица и позы видно было, что он,
с некоторой злобой страдающего человека, говорит вещи неутешительные.
Станция была полна народом, когда Козельцов подъехал к ней. Первое
лицо, встретившееся ему еще на крыльце, был худощавый, очень молодой человек, смотритель, который перебранивался
с следовавшими за ним двумя офицерами.
Козельцов между всеми
лицами не нашел ни одного знакомого; но он
с любопытством стал вслушиваться в разговоры.
В офицере же
с сумкой, которого
лицо он видел где-то, ему всё казалось противно и нагло.
Молодой офицерик
с уважением посмотрел на исхудалое
лицо безрукого, неожиданно просветлевшее улыбкой, замолчал и снова занялся чаем. Действительно в
лице безрукого офицера, в его позе и особенно в этом пустом рукаве шинели выражалось много этого спокойного равнодушия, которое можно объяснить так, что при всяком деле или разговоре он смотрел, как будто говоря: «всё это прекрасно, всё это я знаю и всё могу сделать, ежели бы я захотел только».
Когда же он очутился один,
с изжогой и запыленным
лицом, на 5-й станции, на которой он встретился
с курьером из Севастополя, рассказавшим ему про ужасы войны, и прождал 12 часов лошадей, — он уже совершенно раскаивался в своем легкомыслии,
с смутным ужасом думал о предстоящем и ехал бессознательно вперед, как на жертву.
Стройный, широкоплечий, в расстегнутой шинели, из-под которой виднелась красная рубашка
с косым воротом,
с папироской в руках, облокотившись на перила крыльца,
с наивной радостью в
лице и жесте, как он стоял перед братом, это был такой приятно-хорошенький мальчик, что всё бы так и смотрел на него.
Денщик
с гордым выражением
лица, как показалось Володе, вошел в балаган и из-под него, даже толкнув офицера, достал портер.
Одна женщина, лет 50,
с черными глазами и строгим выражением
лица, несла бинты и корпию и отдавала приказания молодому мальчику, фельдшеру, который шел за ней; другая, весьма хорошенькая девушка, лет 20,
с бледным и нежным белокурым личиком, как-то особенно мило-беспомощно смотревшим из-под белого чепчика, обкладывавшего ей
лицо, шла, руки в карманах передника, потупившись, подле старшей и, казалось, боялась отставать от нее.
Они вошли в офицерскую палату. Марцов лежал навзничь, закинув жилистые обнаженные до локтей руки за голову и
с выражением на желтом
лице человека, который стиснул зубы, чтобы не кричать от боли. Целая нога была в чулке высунута из-под одеяла, и видно было, как он на ней судорожно перебирает пальцами.
Встречались носилки
с ранеными, опять полковые повозки
с турами; какой-то полк встретился на Корабельной; верховые проезжали мимо. Один из них был офицер
с казаком. Он ехал рысью, но увидав Володю, приостановил лошадь около него, вгляделся ему в
лицо, отвернулся и поехал прочь, ударив плетью по лошади. «Один, один! всем всё равно, есть ли я, или нет меня на свете», подумал
с ужасом бедный мальчик, и ему без шуток захотелось плакать.
По левую руку на корточках сидел красный,
с потным
лицом офицерик, принужденно улыбался и шутил, когда били его карты, он шевелил беспрестанно одной рукой в пустом кармане шаровар и играл большой маркой, но очевидно уже не на чистые, что именно и коробило красивого брюнета.
— Ну, и
с Богом. Вот вы и обстреляетесь сразу, — сказал батарейный командир,
с доброю улыбкой глядя на смущенное
лицо прапорщика: — только поскорей собирайтесь. А чтобы вам веселей было, Вланг пойдет
с вами за орудийного фейерверкера.
Начальник бастиона, обходивший в это время свое хозяйство, по его выражению, как он ни привык в 8 месяцев ко всяким родам храбрости, не мог не полюбоваться на этого хорошенького мальчика в расстегнутой шинели, из-под которой видна красная рубашка, обхватывающая белую нежную шею,
с разгоревшимся
лицом и глазами, похлопывающего руками и звонким голоском командующего: «первое, второе!» и весело взбегающего на бруствер, чтобы посмотреть, куда падает его бомба.
— Штурм! — сказал офицер
с бледным
лицом, отдавая трубку моряку.
Но вдруг он увидел одного офицера, бегающего без всякой видимой цели из угла в угол,
с таким бледным испуганным
лицом, что он всё понял.
Козельцов через подбородок смотрел на то, что делает доктор
с его раной, и на
лицо доктора, но боли никакой не чувствовал.
Кругом него, кроме Мельникова, убитого пулею подле него, и Вланга, схватившего вдруг в руки хандшпуг и
с яростным выражением
лица и опущенными зрачками бросившегося вперед, никого не было.