Неточные совпадения
— Это он
с новой батареи нынче палит, — прибавит старик, равнодушно поплевывая на
руку. — Ну, навались, Мишка, баркас перегоним. — И ваш ялик быстрее подвигается вперед по широкой зыби бухты, действительно перегоняет тяжелый баркас, на котором навалены какие-то кули, и неровно гребут неловкие солдаты, и пристает между множеством причаленных всякого рода лодок к Графской пристани.
Это белокурый,
с пухлым и бледным лицом человек. Он лежит навзничь, закинув назад левую
руку, в положении, выражающем жестокое страдание. Сухой открытый рот
с трудом выпускает хрипящее дыхание; голубые оловянные глаза закачены кверху, и из-под сбившегося одеяла высунут остаток правой
руки, обвернутый бинтами. Тяжелый запах мертвого тела сильнее поражает вас, и пожирающий внутренний жар, проникающий все члены страдальца, проникает как будто и вас.
Вы увидите там докторов
с окровавленными по локти
руками и бледными, угрюмыми физиономиями, занятых около койки, на которой,
с открытыми глазами и говоря, как в бреду, бессмысленные, иногда простые и трогательные слова, лежит раненый, под влиянием хлороформа.
Вы увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как
с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную
руку; увидите, как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания, — увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе,
с музыкой и барабанным боем,
с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти…
В первые минуты на забрызганном грязью лице его виден один испуг и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком положении; но в то время, как ему приносят носилки, и он сам на здоровый бок ложится на них, вы замечаете, что выражение это сменяется выражением какой-то восторженности и высокой, невысказанной мысли: глаза горят, зубы сжимаются, голова
с усилием поднимается выше, и в то время, как его поднимают, он останавливает носилки и
с трудом, дрожащим голосом говорит товарищам: «простите, братцы!», еще хочет сказать что-то, и видно, что хочет сказать что-то трогательное, но повторяет только еще раз: «простите, братцы!» В это время товарищ-матрос подходит к нему, надевает фуражку на голову, которую подставляет ему раненый, и спокойно, равнодушно, размахивая
руками, возвращается к своему орудию.
Несмотря на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и на весь тон письма, по которым высокомерный читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие, в отношении порядочности, о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах, о товарище его, который пишет рисурс и имеет такие странные понятия о географии, о бледном друге на эсе (может быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу
с грязными ногтями), и вообще о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов
с невыразимо грустным наслаждением вспомнил о своем губернском бледном друге и как он сиживал, бывало,
с ним по вечерам в беседке и говорил о чувстве, вспомнил о добром товарище-улане, как он сердился и ремизился, когда они, бывало, в кабинете составляли пульку по копейке, как жена смеялась над ним, — вспомнил о дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то больше со стороны бледного друга): все эти лица
с своей обстановкой мелькнули в его воображении в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете, и он, улыбаясь своим воспоминаниям, дотронулся
рукою до кармана, в котором лежало это милое для него письмо.
Никто особенно рад не был, встретив на бульваре штабс-капитана Михайлова, исключая, мóжет быть, его полка капитана Обжогова и прапорщика Сусликова, которые
с горячностью пожали ему
руку, но первый был в верблюжьих штанах, без перчаток, в обтрепанной шинели и
с таким красным вспотевшим лицом, а второй кричал так громко и развязно, что совестно было ходить
с ними, особенно перед офицерами в белых перчатках, из которых
с одним —
с адъютантом — штабс-капитан Михайлов кланялся, а
с другим — штаб-офицером — мог бы кланяться, потому что два раза встречал его у общего знакомого.
Притом же, что веселого ему было гулять
с этими г-ами Обжоговым и Сусликовым, когда он и без того по 6-ти раз на день встречал их и пожимал им
руки. Не для этого же он пришел на музыку.
— К счастью Михайлова, Калугин был в прекрасном расположении духа (генерал только-что поговорил
с ним весьма доверенно, и князь Гальцин, приехав из Петербурга, остановился у него) — он счел не унизительным подать
руку штабс-капитану Михайлову, чего не решился однако сделать Праскухин, весьма часто встречавшийся на бастионе
с Михайловым, неоднократно пивший его вино и водку и даже должный ему по преферансу 12 руб.
с полтиной.
И кн. Гальцин взял под
руку с одной стороны Калугина,
с другой штабс-капитана, вперед уверенный, что это не может не доставить последнему большого удовольствия, что действительно было справедливо.
И известный храбрец
с радостью просунул свою мускулистую
руку, не раз коловшую французов, за локоть всем и самому Сервягину хорошо известному за неслишком хорошего человека, Праскухину.
— Вот этого я не понимаю и признаюсь не могу верить, — сказал Гальцин, — чтобы люди в грязном белье, во в[шах] и
с неумытыми
руками могли бы быть храбры. Этак, знаешь, — cette belle bravoure de gentilhomme [этой прекрасной храбрости дворянина] — не может быть.
Калугин встал, но не отвечая на поклон офицера,
с оскорбительной учтивостью и натянутой официяльной улыбкой, спросил офицера, не угодно ли им подождать и, не попросив его сесть и не обращая на него больше внимания, повернулся к Гальцину и заговорил по-французски, так что бедный офицер, оставшись посередине комнаты, решительно не знал, что делать
с своей персоной и
руками без перчаток, которые висели перед ним.
Толпы солдат несли на носилках и вели под
руки раненых. На улице было совершенно темно; только редко, редко где светились окна в гошпитале или у засидевшихся офицеров.
С бастионов доносился тот же грохот орудий и ружейной перепалки, и те же огни вспыхивали на черном небе. Изредка слышался топот лошади проскакавшего ординарца, стон раненого, шаги и говор носильщиков или женский говор испуганных жителей, вышедших на крылечко посмотреть на канонаду.
— Ребята! смотри, молодцами у меня!
С ружей не палить, а штыками е….. их м… Когда я крикну «ура! » за мной и не отставать е….. вашу м…… Дружней, главное дело… покажем себя, не ударим лицом в грязь, а, ребята? За царя, за батюшку! — говорил он, пересыпая свои слова ругательствами и ужасно размахивая
руками.
С удивительным наслаждением Калугин почувствовал себя дома, вне опасности, и, надев ночную рубашку, лежа в постели уж рассказал Гальцину подробности дела, передавая их весьма естественно, —
с той точки зрения,
с которой подробности эти доказывали, что он, Калугин, весьма дельный и храбрый офицер, на что, мне кажется, излишне бы было намекать, потому что это все знали и не имели никакого права и повода сомневаться, исключая, может быть, покойника ротмистра Праскухина, который, несмотря на то, что, бывало, считал за счастие ходить под
руку с Калугиным, вчера только по секрету рассказывал одному приятелю, что Калугин очень хороший человек, но, между нами будь сказано, ужасно не любит ходить на бастионы.
Он был камнем легко ранен в голову. Самое первое впечатление его было как будто сожаление: он так было хорошо и спокойно приготовился к переходу туда, что на него неприятно подействовало возвращение к действительности,
с бомбами, траншеями, солдатами и кровью; второе впечатление его была бессознательная радость, что он жив, и третье — страх и желание уйти поскорее
с бастьона. Барабанщик платком завязал голову своему командиру и, взяв его под
руку, повел к перевязочному пункту.
— Не нужно, братец, — сказал он, вырывая
руку от услужливого барабанщика, которому главное самому хотелось поскорее выбраться отсюда, — я не пойду на перевязочный пункт, а останусь
с ротой.
Михайлов остановился на минуту в нерешительности и, кажется, последовал бы совету Игнатьева, ежели бы не вспомнилась ему сцена, которую он на-днях видел на перевязочном пункте: офицер
с маленькой царапиной на
руке пришел перевязываться, и доктора улыбались, глядя на него и даже один —
с бакенбардами — сказал ему, что он никак не умрет от этой раны, и что вилкой можно больней уколоться.
Вот пехотный бойкий солдат, в розовой рубашке и шинели в накидку, в сопровождении других солдат, которые,
руки за спину,
с веселыми, любопытными лицами, стоят за ним, подошел к французу и попросил у него огня закурить трубку. Француз разжигает и расковыривает трубочку и высыпает огня русскому.
Один,
с подвязанной какой-то веревочкой
рукой,
с шинелью в накидку, на весьма грязной рубахе, хотя худой и бледный, сидел бодро в середине телеги и взялся было за шапку, увидав офицера, но потом, вспомнив верно, что он раненый, сделал вид, что он только хотел почесать голову.
Другой, рядом
с ним, лежал на самом дне повозки; видны были только две исхудалые
руки, которыми он держался за грядки повозки, и поднятые колени, как мочалы, мотавшиеся в разные стороны.
Третий,
с опухшим лицом и обвязанной головой, на которой сверху торчала солдатская шапка, сидел
с боку, спустив ноги к колесу, и, облокотившись
руками на колени, дремал, казалось.
Его натура была довольно богата; он был не глуп и вместе
с тем талантлив, хорошо пел, играл на гитаре, говорил очень бойко и писал весьма легко, особенно казенные бумаги, на которые набил
руку в свою бытность полковым адъютантом; но более всего замечательна была его натура самолюбивой энергией, которая, хотя и была более всего основана на этой мелкой даровитости, была сама по себе черта резкая и поразительная.
— Так никому не давать лошадей, коли нету!.. А зачем дал какому-то лакею
с вещами? — кричал старший из двух офицеров,
с стаканом чая в
руках и видимо избегая местоимения, но давая чувствовать, что очень легко и ты сказать смотрителю.
Стройный, широкоплечий, в расстегнутой шинели, из-под которой виднелась красная рубашка
с косым воротом,
с папироской в
руках, облокотившись на перила крыльца,
с наивной радостью в лице и жесте, как он стоял перед братом, это был такой приятно-хорошенький мальчик, что всё бы так и смотрел на него.
Одна женщина, лет 50,
с черными глазами и строгим выражением лица, несла бинты и корпию и отдавала приказания молодому мальчику, фельдшеру, который шел за ней; другая, весьма хорошенькая девушка, лет 20,
с бледным и нежным белокурым личиком, как-то особенно мило-беспомощно смотревшим из-под белого чепчика, обкладывавшего ей лицо, шла,
руки в карманах передника, потупившись, подле старшей и, казалось, боялась отставать от нее.
Они вошли в офицерскую палату. Марцов лежал навзничь, закинув жилистые обнаженные до локтей
руки за голову и
с выражением на желтом лице человека, который стиснул зубы, чтобы не кричать от боли. Целая нога была в чулке высунута из-под одеяла, и видно было, как он на ней судорожно перебирает пальцами.
Володя робко опустился на стул подле письменного стола и стал перебирать в пальцах ножницы, попавшиеся ему в
руки, а батарейный командир, заложив
руки за спину и опустив голову, только изредка поглядывая на
руки, вертевшие ножницы, молча продолжал ходить по комнате
с видом человека, припоминающего что-то.
Батарейный командир был довольно толстый человечек,
с большою плешью на маковке, густыми усами, пущенными прямо и закрывавшими рот, и большими, приятными карими глазами.
Руки у него были красивые, чистые и пухлые, ножки очень вывернутые, ступавшие
с уверенностью и некоторым щегольством, доказывавшим, что батарейный командир был человек незастенчивый.
А теперь! голландская рубашка уж торчит из-под драпового
с широкими рукавами сюртука, 10-ти рублевая сигара в
руке, на столе 6-рублевый лафит, — всё это закупленное по невероятным ценам через квартермейстера в Симферополе; — и в глазах это выражение холодной гордости аристократа богатства, которое говорит вам: хотя я тебе и товарищ, потому что я полковой командир новой школы, но не забывай, что у тебя 60 рублей в треть жалованья, а у меня десятки тысяч проходят через
руки, и поверь, что я знаю, как ты готов бы полжизни отдать за то только, чтобы быть на моем месте.
Пожав
руки с знакомыми, Козельцов присоединился к шумной группе офицеров, игравших в карты, между которыми было больше всего его товарищей.
Подле него, по правую
руку, лежал, облокотившись, седой майор, уже значительно выпивший, и
с аффектацией хладнокровия понтировал по полтиннику и тотчас же расплачивался.
По левую
руку на корточках сидел красный,
с потным лицом офицерик, принужденно улыбался и шутил, когда били его карты, он шевелил беспрестанно одной
рукой в пустом кармане шаровар и играл большой маркой, но очевидно уже не на чистые, что именно и коробило красивого брюнета.
По комнате, держа в
руках большую кипу ассигнаций, ходил плешивый,
с огромным злым ртом, худой и бледный безусый офицер и всё ставил ва-банк наличные деньги и выигрывал.
Начальник бастиона, обходивший в это время свое хозяйство, по его выражению, как он ни привык в 8 месяцев ко всяким родам храбрости, не мог не полюбоваться на этого хорошенького мальчика в расстегнутой шинели, из-под которой видна красная рубашка, обхватывающая белую нежную шею,
с разгоревшимся лицом и глазами, похлопывающего
руками и звонким голоском командующего: «первое, второе!» и весело взбегающего на бруствер, чтобы посмотреть, куда падает его бомба.
Один, маленький, широкоплечий, в зуавском мундире,
с шпагой в
руке, бежал впереди и перепрыгивал через ямы.
Кругом него, кроме Мельникова, убитого пулею подле него, и Вланга, схватившего вдруг в
руки хандшпуг и
с яростным выражением лица и опущенными зрачками бросившегося вперед, никого не было.