Неточные совпадения
— Вот видно, что
ты иностранка (ничего не могло
быть обиднее для Катеньки названия иностранки, с этой-то целью и употребила его Любочка), — перед этаким таинством, — продолжала она с важностью в голосе, — и
ты меня нарочно расстраиваешь…
ты бы должна понимать… это совсем не шутка…
— Не ожидала я, чтоб
ты была такая злая, — сказала Любочка, совершенно разнюнившись, уходя от нас, — в такую минуту, и нарочно, целый век, все вводит в грех. Я к
тебе не пристаю с твоими чувствами и страданиями.
Когда исповедь кончилась и я, преодолев стыд, сказал все, что
было у меня на душе, он положил мне на голову руки и своим звучным, тихим голосом произнес: «Да
будет, сын мой, над
тобою благословение отца небесного, да сохранит он в
тебе навсегда веру, кротость и смирение. Аминь».
Дмитрий сказал мне, что он, хотя и не любит
пить шампанское, нынче поедет с нами, чтобы
выпить со мною на
ты; Дубков сказал, что я почему-то похож вообще на полковника...
— Ну,
тебе сдавать, — сказал он Дубкову. Я понял, что ему
было неприятно, что я узнал про то, что он играет в карты. Но в его выражении не
было заметно смущения, оно как будто говорило мне: «Да, играю, а
ты удивляешься этому только потому, что еще молод. Это не только не дурно, но должно в наши лета».
Когда подали шампанское, все поздравили меня, и я
выпил через руку «на
ты» с Дубковым и Дмитрием и поцеловался с ними.
— Не то что не пущу, — продолжал Дмитрий, вставая с места и начиная ходить по комнате, не глядя на меня, — а не советую ему и не желаю, чтоб он ехал. Он не ребенок теперь, и ежели хочет, то может один, без вас ехать. А
тебе это должно
быть стыдно, Дубков; что
ты делаешь нехорошо, так хочешь, чтоб и другие то же делали.
— Да, она ее мучит, бедняжку, своей страшной скупостью, и странно, — прибавил он с чувством более сильным, чем то, которое мог иметь просто к родственнице. — Какая
была прелестная, милая, чудная женщина! Я не могу понять, отчего она так переменилась.
Ты не видел там, у ней, ее секретаря какого-то? И что за манера русской барыне иметь секретаря? — сказал он, сердито отходя от меня.
— А
ты еще не одет, а
тебе надо ехать, — тотчас же после этого начала говорить ему княгиня сердитым тоном, который, видимо,
был ей привычен в отношении с домашними, — опять чтоб на
тебя сердились, опять хочешь восстановить против себя.
Он имел привычку, происходившую от фальшивых зубов, которых у него
был полон рот, — сказав что-нибудь, поднимать верхнюю губу к носу и, производя легкий звук сопения, как будто втягивать эту губу себе в ноздри, и когда он это делал теперь, мне все казалось, что он про себя говорил: «Мальчишка, мальчишка, и без
тебя знаю: наследник, наследник», и т. д.
— Да,
ты не поверишь, как мне
было неприятно, — говорил я в тот же день вечером Дмитрию, желая похвастаться перед ним чувством отвращения к мысли о том, что я наследник (мне казалось, что это чувство очень хорошее), — как мне неприятно
было нынче целых два часа пробыть у князя.
Или
тебе не должно вовсе предполагать, чтоб о
тебе могли думать так же, как об этой вашей княжне какой-то, или ежели уж
ты предполагаешь это, то предполагай дальше, то
есть что
ты знаешь, что о
тебе могут думать, но что мысли эти так далеки от
тебя, что
ты их презираешь и на основании их ничего не
будешь делать.
Я даже вчера… я скажу
тебе, отчего я
был не в духе, когда
ты у меня спрашивал.
— Ну, и как же
ты думаешь? то
есть как, когда
ты воображаешь, что выйдет… или вы с нею говорите о том, что
будет и чем кончится ваша любовь или дружба? — спросил я, желая отвлечь его от неприятного воспоминания.
— Я очень счастлив, — сказал я ему вслед за этим, не обращая внимания на то, что он, видимо,
был занят своими мыслями и совершенно равнодушен к тому, что я мог сказать ему. — Я ведь
тебе говорил, помнишь, про одну барышню, в которую я
был влюблен,
бывши ребенком; я видел ее нынче, — продолжал я с увлечением, — и теперь я решительно влюблен в нее…
— Варя, пожалуйста, читай поскорее, — сказала она, подавая ей книгу и ласково потрепав ее по руке, — я непременно хочу знать, нашел ли он ее опять. (Кажется, что в романе и речи не
было о том, чтобы кто-нибудь находил кого-нибудь.) А
ты, Митя, лучше бы завязал щеку, мой дружок, а то свежо и опять у
тебя разболятся зубы, — сказала она племяннику, несмотря на недовольный взгляд, который он бросил на нее, должно
быть за то, что она прервала логическую нить его доводов. Чтение продолжалось.
— Я
буду жить в деревне,
ты приедешь ко мне, может
быть, и
ты будешь женат на Сонечке, — говорил он, — дети наши
будут играть. Ведь все это кажется смешно и глупо, а может ведь случиться.
—
Ты заметил, верно, что я нынче опять
был в гадком духе и нехорошо спорил с Варей. Мне потом ужасно неприятно
было, особенно потому, что это
было при
тебе. Хоть она о многом думает не так, как следует, но она славная девочка, очень хорошая, вот
ты ее покороче узнаешь.
Я знал и знаю очень, очень много людей старых, гордых, самоуверенных, резких в суждениях, которые на вопрос, если такой задастся им на том свете: «Кто
ты такой? и что там делал?» — не
будут в состоянии ответить иначе как: «Je fus un homme très comme il faut».
—
Ты знаешь, про какой секрет говорила Любочка? — сказал он мне, убедившись, что мы
были одни.
— Я
тебе говорю; я недавно узнал, он
был влюблен в Мими, когда она
была молода, стихи ей писал, и что-то у них
было. Мими до сих пор страдает. — И Володя засмеялся.
— Да, — оказал Володя, — только я удивляюсь, Любочка: ведь
ты уже не в пеленках дитя, что
тебе может
быть радости, что папа женится на какой-нибудь дряни?
— Володя! отчего же дряни? как
ты смеешь так говорить про Авдотью Васильевну? Коли папа на ней женится, так, стало
быть, она не дрянь.
— Я знала, что
ты гордец, но не думала, чтоб
ты был такой злой, — сказала она и ушла от нас.
Кажется, что Оперов пробормотал что-то, кажется даже, что он пробормотал: «А
ты глупый мальчишка», — но я решительно не слыхал этого. Да и какая бы
была польза, ежели бы я это слышал? браниться, как manants [мужичье (фр.).] какие-нибудь, больше ничего? (Я очень любил это слово manant, и оно мне
было ответом и разрешением многих запутанных отношений.) Может
быть, я бы сказал еще что-нибудь, но в это время хлопнула дверь, и профессор в синем фраке, расшаркиваясь, торопливо прошел на кафедру.
— Так
ты возьмись за это дело (они
были на «
ты», как товарищи по Дерптскому университету), — и Фрост, делая большие шаги своими выгнутыми мускулистыми ногами, стал переходить из гостиной в буфет, из буфета в гостиную, и скоро на столе оказалась большая суповая чаша с стоящей на ней десятифунтовой головкой сахару посредством трех перекрещенных студенческих шпаг.
— Напротив, — вскричал я, вскакивая с кресел и с отчаянной храбростью глядя ему в глаза, — это нехорошо, что
ты говоришь; разве
ты мне не говорил про брата, — я
тебе про это не поминаю, потому что это бы
было нечестно, — разве
ты мне не говорил… а я
тебе скажу, как я
тебя теперь понимаю.
—
Ты смотри не запей, — сказал Оперов, который сам ничего не
пил.
— Прощай, голова! Да уж, наверно, я курса не кончу —
ты будешь офицером.