Неточные совпадения
Он говорил со всеми так же, как и все, даже и я с ним познакомился, но все-таки, как мне казалось, в его походке, движениях
губ и черных глазах
было заметно что-то необыкновенное, магнетическое.
Взглянув на меня и заметив мои дрожащие
губы и налитые слезами глаза, он перевел, должно
быть, мое волнение просьбой прибавить мне балл и, как будто сжалившись надо мной, сказал (и еще при другом профессоре, который подошел в это время...
Я
был очень озлоблен,
губы у меня тряслись, и дыхание захватывало. Но я все-таки чувствовал себя виноватым, должно
быть, за то, что я
выпил много шампанского, и не сказал этому господину никаких грубостей, а напротив,
губы мои самым покорным образом назвали ему мою фамилию и наш адрес.
Князь
был со мной очень ласков, поцеловал меня, то
есть приложил на секунду к моей щеке мягкие, сухие и холодные
губы, расспрашивал о моих занятиях, планах, шутил со мной, спрашивал, пишу ли я всё стихи, как те, которые написал в именины бабушки, и сказал, чтобы я приходил нынче к нему обедать.
Он имел привычку, происходившую от фальшивых зубов, которых у него
был полон рот, — сказав что-нибудь, поднимать верхнюю
губу к носу и, производя легкий звук сопения, как будто втягивать эту
губу себе в ноздри, и когда он это делал теперь, мне все казалось, что он про себя говорил: «Мальчишка, мальчишка, и без тебя знаю: наследник, наследник», и т. д.
Глаза у нее
были карие, очень открытые;
губы слишком тонкие, немного строгие; нос довольно правильный и немного на левую сторону; рука у нее
была без колец, большая, почти мужская, с прекрасными продолговатыми пальцами.
Вспомнив, как Володя целовал прошлого года кошелек своей барышни, я попробовал сделать то же, и действительно, когда я один вечером в своей комнате стал мечтать, глядя на цветок, и прикладывать его к
губам, я почувствовал некоторое приятно-слезливое расположение и снова
был влюблен или так предполагал в продолжение нескольких дней.
Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие
губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели на пол, махали руками, подражая движению веслами,
пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это время думал о том, что этого вовсе не нужно
было делать; помню еще, что я, лежа на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не
был пьян; помню еще, что ужинали и
пили что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове
было холодно, и что, уезжая, я заметил, что
было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя
было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много
пить и будто бы я и не думал
быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том же.
Она
была не виновата в том, что сделала бессознательную привычку слегка улыбаться одними
губами и наклонять голову, когда ей рассказывали вещи, для нее мало занимательные (а кроме ее самой и мужа, ничто ее не занимало); но эта улыбка и наклонение головы, часто повторенные,
были невыносимо отталкивающие.
Он смотрел на ее высокую прическу с длинным белым вуалем и белыми цветами, на высоко стоявший сборчатый воротник, особенно девственно закрывавший с боков и открывавший спереди ее длинную шею и поразительно тонкую талию, и ему казалось, что она была лучше, чем когда-нибудь, — не потому, чтоб эти цветы, этот вуаль, это выписанное из Парижа платье прибавляли что-нибудь к ее красоте, но потому, что, несмотря на эту приготовленную пышность наряда, выражение ее милого лица, ее взгляда, ее
губ были всё тем же ее особенным выражением невинной правдивости.
Неточные совпадения
— Филипп на Благовещенье // Ушел, а на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный
был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку
губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, // Как ни бранят — молчу.
Вышел вперед белокурый малый и стал перед градоначальником.
Губы его подергивались, словно хотели сложиться в улыбку, но лицо
было бледно, как полотно, и зубы тряслись.
Прыщ
был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею своею фигурой так, казалось, и говорил: не смотрите на то, что у меня седые усы: я могу! я еще очень могу! Он
был румян, имел алые и сочные
губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него
была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли на плечах при малейшем его движении.
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах у всех солдатики начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали на свои места и начали шевелиться;
губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и в помине не
было, и начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.
При среднем росте, она
была полна, бела и румяна; имела большие серые глаза навыкате, не то бесстыжие, не то застенчивые, пухлые вишневые
губы, густые, хорошо очерченные брови, темно-русую косу до пят и ходила по улице «серой утицей».