Неточные совпадения
Эта она была немножко Сонечка, немножко Маша, жена Василья, в то
время, как она моет белье в корыте, и немножко женщина с жемчугами
на белой шее, которую я видел очень давно в театре, в ложе подле нас.
Именно в то самое
время, как хрипят часы в официантской, чтоб бить два, с салфеткой
на руке, с достойным и несколько строгим лицом, тихими шагами входит Фока.
Первый прошел исповедоваться папа. Он очень долго пробыл в бабушкиной комнате, и во все это
время мы все в диванной молчали или шепотом переговаривались о том, кто пойдет прежде. Наконец опять из двери послышался голос монаха, читавшего молитву, и шаги папа. Дверь скрипнула, и он вышел оттуда, по своей привычке, покашливая, подергивая плечом и не глядя ни
на кого из нас.
Я пробыл не более пяти минут в бабушкиной комнате, но вышел оттуда счастливым и, по моему тогдашнему убеждению, совершенно чистым, нравственно переродившимся и новым человеком. Несмотря
на то, что меня неприятно поражала вся старая обстановка жизни, те же комнаты, те же мебели, та же моя фигура (мне бы хотелось, чтоб все внешнее изменилось так же, как, мне казалось, я сам изменился внутренно), — несмотря
на это, я пробыл в этом отрадном настроении духа до самого того
времени, как лег в постель.
Несмотря
на то, что мысль о возможности составить себе правила
на все обстоятельства жизни и всегда руководиться ими нравилась мне, казалась чрезвычайно простою и вместе великою, и я намеревался все-таки приложить ее к жизни, я опять как будто забыл, что это нужно было делать сейчас же, и все откладывал до такого-то
времени.
Профессор в очках смотрел
на него и сквозь очки, и через очки, и без очков, потому что успел в это
время снять их, тщательно протереть стекла и снова надеть.
На экзамен математики я пришел раньше обыкновенного. Я знал предмет порядочно, но было два вопроса из алгебры, которые я как-то утаил от учителя и которые мне были совершенно неизвестны. Это были, как теперь помню: теории сочетаний и бином Ньютона. Я сел
на заднюю лавку и просматривал два незнакомые вопроса; но непривычка заниматься в шумной комнате и недостаточность
времени, которую я предчувствовал, мешали мне вникнуть в то, что я читал.
Во все
время этой речи, произносимой коверканным языком, я с тупым вниманием смотрел
на его потупленные глаза.
Взглянув
на меня и заметив мои дрожащие губы и налитые слезами глаза, он перевел, должно быть, мое волнение просьбой прибавить мне балл и, как будто сжалившись надо мной, сказал (и еще при другом профессоре, который подошел в это
время...
Как только Дмитрий вошел ко мне в комнату, по его лицу, походке и по свойственному ему жесту во
время дурного расположения духа, подмигивая глазом, гримасливо подергивать головой набок, как будто для того, чтобы поправить галстук, я понял, что он находился в своем холодно упрямом расположении духа, которое
на него находило, когда он был недоволен собой, и которое всегда производило охлаждающее действие
на мое к нему чувство.
В последнее
время я уже начинал наблюдать и обсуживать характер моего друга, но дружба наша вследствие этого нисколько не изменилась: она еще была так молода и сильна, что, с какой бы стороны я ни смотрел
на Дмитрия, я не мог не видеть его совершенством.
Несмотря
на все мое уважение, во все
время нашего с ним знакомства, мне, бог знает отчего, бывало тяжело и неловко смотреть ему в глаза.
У Володи была большая красивая рука; отдел большого пальца и выгиб остальных, когда он держал карты, были так похожи
на руку папа, что мне даже одно
время казалось, что Володя нарочно так держит руки, чтоб быть похожим
на большого; но, взглянув
на его лицо, сейчас видно было, что он ни о чем не думает, кроме игры.
Я начинал понимать, в чем было дело, и хотел тоже рассказать смешное, но все робко смотрели или старались не смотреть
на меня в то
время, как я говорил, и анекдот мой не вышел.
Может быть, я бросился бы догонять его и наговорил бы ему еще грубостей, но в это
время тот самый лакей, который присутствовал при моей истории с Колпиковым, подал мне шинель, и я тотчас же успокоился, притворяясь только перед Дмитрием рассерженным настолько, насколько это было необходимо, чтоб мгновенное успокоение не показалось странным.
На другой день мы с Дубковым встретились у Володи, не поминали об этой истории, но остались
на «вы», и смотреть друг другу в глаза стало нам еще труднее.
— Так-то-с, Николай Петрович, — говорил мне старик, следуя за мной по комнате, в то
время как я одевался, и почтительно медленно вертя между своими толстыми пальцами серебряную, подаренную бабушкой, табакерку, — как только узнал от сына, что вы изволили так отлично выдержать экзамен — ведь ваш ум всем известен, — тотчас прибежал поздравить, батюшка; ведь я вас
на плече носил, и бог видит, что всех вас, как родных, люблю, и Иленька мой все просился к вам. Тоже и он привык уж к вам.
— Ах, я бы вас не узнал, — отвечал я, несмотря
на то, что в это самое
время думал, что я всегда бы узнал ее. Я чувствовал себя снова в том беспечно веселом расположении духа, в котором я пять лет тому назад танцевал с ней гросфатер
на бабушкином бале.
Во
время рассказа Валахиной о потере мужа я еще раз вспомнил о том, что я влюблен, и подумал еще, что, вероятно, и мать уже догадалась об этом, и
на меня снова нашел припадок застенчивости, такой сильной, что я чувствовал себя не в состоянии пошевелиться ни одним членом естественно.
Вошла княгиня; та же маленькая, сухая женщина с бегающими глазами и привычкой оглядываться
на других, в то
время как она говорила с вами. Она взяла меня за руку и подняла свою руку к моим губам, чтобы я поцеловал ее, чего бы я иначе, не полагая этого необходимым, никак не сделал.
Во все
время обеда, за которым я сидел рядом с княжной, я предполагал, что княжна не говорит со мной потому, что ненавидит меня за то, что я такой же наследник князя, как и она, и что князь не обращает внимания
на нашу сторону стола потому, что мы — я и княжна — наследники, ему одинаково противны.
В то
время я считал своею обязанностию, вследствие уже одного того, что носил студенческий мундир, с людьми мало мне знакомыми
на каждый даже самый простой вопрос отвечать непременно очень умно и оригинально и считал величайшим стыдом короткие и ясные ответы, как: да, нет, скучно, весело и тому подобное.
Во
время чтения, слушая ее приятный, звучный голос, я, поглядывая то
на нее, то
на песчаную дорожку цветника,
на которой образовывались круглые темнеющие пятна дождя, и
на липы, по листьям которых продолжали шлепать редкие капли дождя из бледного, просвечивающего синевой края тучи, которым захватило нас, то снова
на нее, то
на последние багряные лучи заходившего солнца, освещающего мокрые от дождя, густые старые березы, и снова
на Вареньку, — я подумал, что она вовсе не дурна, как мне показалось сначала.
«А жалко, что я уже влюблен, — подумал я, — и что Варенька не Сонечка; как бы хорошо было вдруг сделаться членом этого семейства: вдруг бы у меня сделалась и мать, и тетка, и жена». В то же самое
время, как я думал это, я пристально глядел
на читавшую Вареньку и думал, что я ее магнетизирую и что она должна взглянуть
на меня. Варенька подняла голову от книги, взглянула
на меня и, встретившись с моими глазами, отвернулась.
Во
время чая чтение прекратилось и дамы занялись разговором между собой о лицах и обстоятельствах мне незнакомых, как мне казалось, только для того, чтобы, несмотря
на ласковый прием, все-таки дать мне почувствовать ту разницу, которая по годам и положению в свете была между мною и ими.
Варенька, передававшая мне в это
время чашку чая, и Софья Ивановна, смотревшая
на меня в то
время, как я говорил, обе отвернулись от меня и заговорили о другом, с выражением лица, которое потом я часто встречал у добрых людей, когда очень молодой человек начинает очевидно лгать им в глаза, и которое значит: «Ведь мы знаем, что он лжет, и зачем он это делает, бедняжка!..»
— Еще бы! и очень может, — сказал я, улыбаясь и думая в это
время о том, что было бы еще лучше, ежели бы я женился
на его сестре.
Мое любимое и главное подразделение людей в то
время, о котором я пишу, было
на людей comme il faut и
на comme il ne faut pas.
Страшно вспомнить, сколько бесценного, лучшего в жизни шестнадцатилетнего
времени я потратил
на приобретение этого качества.
Но ни потеря золотого
времени, употребленного
на постоянную заботу о соблюдении всех трудных для меня условий comme il faut, исключающих всякое серьезное увлечение, ни ненависть и презрение к девяти десятым рода человеческого, ни отсутствие внимания ко всему прекрасному, совершающемуся вне кружка comme il faut, — все это еще было не главное зло, которое мне причинило это понятие.
В это
время я живо мечтал о героях последнего прочитанного романа и воображал себя то полководцем, то министром, то силачом необыкновенным, то страстным человеком и с некоторым трепетом оглядывался беспрестанно кругом, в надежде вдруг встретить где-нибудь ее
на полянке или за деревом.
Но в то
время, когда я узнал Анну Дмитриевну, хотя и был у нее в доме из крепостных конторщик Митюша, который, всегда напомаженный, завитой и в сюртуке
на черкесский манер, стоял во
время обеда за стулом Анны Дмитриевны, и она часто при нем по-французски приглашала гостей полюбоваться его прекрасными глазами и ртом, ничего и похожего не было
на то, что продолжала говорить молва.
Авдотья Васильевна, казалось, усвоила себе от папа выражение счастия, которое в это
время блестело в ее больших голубых глазах почти постоянно, исключая тех минут, когда
на нее вдруг находила такая застенчивость, что мне, знавшему это чувство, было жалко и больно смотреть
на нее.
Он стоял в гостиной, опершись рукой о фортепьяно, и нетерпеливо и вместе с тем торжественно смотрел в мою сторону.
На лице его уже не было того выражения молодости и счастия, которое я замечал
на нем все это
время. Он был печален. Володя с трубкой в руке ходил по комнате. Я подошел к отцу и поздоровался с ним.
Слезы у него были
на глазах, когда он сказал это, и рука, которую он протянул Володе, бывшему в это
время в другом конце комнаты, я заметил, немного дрожала.
Кажется, что Оперов пробормотал что-то, кажется даже, что он пробормотал: «А ты глупый мальчишка», — но я решительно не слыхал этого. Да и какая бы была польза, ежели бы я это слышал? браниться, как manants [мужичье (фр.).] какие-нибудь, больше ничего? (Я очень любил это слово manant, и оно мне было ответом и разрешением многих запутанных отношений.) Может быть, я бы сказал еще что-нибудь, но в это
время хлопнула дверь, и профессор в синем фраке, расшаркиваясь, торопливо прошел
на кафедру.
Володя презрительно улыбнулся, узнав, что я еду
на кутеж первокурсников; но я ожидал необыкновенного и большого удовольствия от этого еще совершенно неизвестного мне препровождения
времени и пунктуально в назначенное
время, в восемь часов, был у барона З.
Слишком яркое освещение и обыкновенное казенное убранство парадных комнат сначала действовали так охладительно
на все это молодое общество, что все невольно держались по стенкам, исключая некоторых смельчаков и дерптского студента, который, уже расстегнув жилет, казалось, находился в одно и то же
время в каждой комнате и в каждом угле каждой комнаты и наполнял, казалось, всю комнату своим звучным, приятным, неумолкающим тенором.
Барон З. в это
время беспрестанно подходил ко всем гостям, которые собрались в гостиной, глядя
на суповую чашу, и с неизменно серьезным лицом говорил всем почти одно и то же: «Давайте, господа, выпьемте все по-студенчески круговую, брудершафт, а то у нас совсем нет товарищества в нашем курсе.
Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели
на пол, махали руками, подражая движению веслами, пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это
время думал о том, что этого вовсе не нужно было делать; помню еще, что я, лежа
на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян; помню еще, что ужинали и пили что-то другое, что я выходил
на двор освежиться, и моей голове было холодно, и что, уезжая, я заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и не думал быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том же.
«Вот дурак, — думал я про него, — мог бы провести приятно вечер с милыми родными, — нет, сидит с этим скотом; а теперь
время проходит, будет уже поздно идти в гостиную», — и я взглядывал из-за края кресла
на своего друга.
Несмотря
на то, что папа хотел приехать с женою в Москву только после нового года, он приехал в октябре, осенью, в то
время, когда была еще отличная езда с собаками. Папа говорил, что он изменил свое намерение, потому что дело его в сенате должно было слушаться; но Мими рассказывала, что Авдотья Васильевна в деревне так скучала, так часто говорила про Москву и так притворялась нездоровою, что папа решился исполнить ее желание.
Авдотья Васильевна в первое
время часто любила, называя себя мачехой, намекать
на то, как всегда дети и домашние дурно и несправедливо смотрят
на мачеху и вследствие этого как тяжело бывает ее положение.
Она любила своего мужа более всего
на свете, и муж любил ее, особенно первое
время и когда он видел, что она не ему одному нравилась. Единственная цель ее жизни была приобретение любви своего мужа; но она делала, казалось, нарочно все, что только могло быть ему неприятно, и все с целью доказать ему всю силу своей любви и готовности самопожертвования.
Я любил этот шум, говор, хохотню по аудиториям; любил во
время лекции, сидя
на задней лавке, при равномерном звуке голоса профессора мечтать о чем-нибудь и наблюдать товарищей; любил иногда с кем-нибудь сбегать к Матерну выпить водки и закусить и, зная, что за это могут распечь, после профессора, робко скрипнув дверью, войти в аудиторию; любил участвовать в проделке, когда курс
на курс с хохотом толпился в коридоре.
Несмотря, однако,
на эту, в то
время для меня непреодолимо отталкивающую, внешность, я, предчувствуя что-то хорошее в этих людях и завидуя тому веселому товариществу, которое соединяло их, испытывал к ним влеченье и желал сблизиться с ними, как это ни было для меня трудно.
Несмотря
на все желание, мне было в то
время буквально невозможно сойтись с ними.
Грубая же, порочная сторона в характере Зухина до такой степени заглушалась в то
время для меня той сильной поэзией удальства, которую я предчувствовал в нем, что она нисколько не неприятно действовала
на меня.
Ему было в то
время лет восемнадцать, хотя
на вид казалось гораздо больше.
Он пропал недели
на две, так что мы готовились уже последнее
время у другого студента.
С начала курса в шайке кутил, главою которых был Зухин, было человек восемь. В числе их сначала были Иконин и Семенов, но первый удалился от общества, не вынесши того неистового разгула, которому они предавались в начале года, второй же удалился потому, что ему и этого казалось мало. В первые
времена все в нашем курсе с каким-то ужасом смотрели
на них и рассказывали друг другу их подвиги.