Неточные совпадения
Потом буду ходить каждый
день в университет пешком (а ежели мне дадут дрожки, то продам их и деньги
эти отложу тоже
на бедных) и в точности буду исполнять все (что было
это «все», я никак бы не мог сказать тогда, но я живо понимал и чувствовал
это «все» разумной, нравственной, безупречной жизни).
Первый
день буду держать по полпуда «вытянутой рукой» пять минут,
на другой
день двадцать один фунт,
на третий
день двадцать два фунта и так далее, так что, наконец, по четыре пуда в каждой руке, и так, что буду сильнее всех в дворне; и когда вдруг кто-нибудь вздумает оскорбить меня или станет отзываться непочтительно об ней, я возьму его так, просто, за грудь, подниму аршина
на два от земли одной рукой и только подержу, чтоб чувствовал мою силу, и оставлю; но, впрочем, и
это нехорошо; нет, ничего, ведь я ему зла не сделаю, а только докажу, что я…»
Несмотря
на то, что планы
эти почти каждый
день изменялись и противоречили один другому, они были так увлекательны, что мы их заслушивались, и Любочка, не смигивая, смотрела прямо
на рот папа, чтобы не проронить ни одного слова.
Может быть, я бросился бы догонять его и наговорил бы ему еще грубостей, но в
это время тот самый лакей, который присутствовал при моей истории с Колпиковым, подал мне шинель, и я тотчас же успокоился, притворяясь только перед Дмитрием рассерженным настолько, насколько
это было необходимо, чтоб мгновенное успокоение не показалось странным.
На другой
день мы с Дубковым встретились у Володи, не поминали об
этой истории, но остались
на «вы», и смотреть друг другу в глаза стало нам еще труднее.
«Что ж в самом
деле, — подумал я, успокаивая себя, —
это ничего, мы большие, два друга, едем в фаэтоне и рассуждаем о нашей будущей жизни. Всякому даже приятно бы было теперь со стороны послушать и посмотреть
на нас».
Любовь Сергеевна весь
этот вечер говорила такими большею частию не идущими ни к
делу, ни друг к другу изречениями; но я так верил Дмитрию, и он так заботливо весь
этот вечер смотрел то
на меня, то
на нее с выражением, спрашивавшим: «Ну, что?» — что я, как
это часто случается, хотя в душе был уже убежден, что в Любовь Сергеевне ничего особенного нет, еще чрезвычайно далек был от того, чтобы высказать
эту мысль даже самому себе.
Но случится раз, совершенно неожиданно поднимется в кругу
этого семейства какой-нибудь, иногда кажущийся незначащим, вопрос о какой-нибудь блонде или визите
на мужниных лошадях, — и, без всякой видимой причины, спор становится ожесточеннее и ожесточеннее, под завесой уже становится тесно для разбирательства
дела, и вдруг, к ужасу самих спорящих и к удивлению присутствующих, все истинные, грубые отношения вылезают наружу, завеса, уже ничего не прикрывая, праздно болтается между воюющими сторонами и только напоминает вам о том, как долго вы были ею обмануты.
Например, то, что Любочка каждый
день на ночь крестила папа, то, что она и Катенька плакали в часовне, когда ездили служить панихиду по матушке, то, что Катенька вздыхала и закатывала глаза, играя
на фортепьянах, — все
это мне казалось чрезвычайным притворством, и я спрашивал себя: когда они выучились так притворяться, как большие, и как
это им не совестно?
А комнату, письменный стол, экипаж — все
это я никак не умел устроить так, чтобы было comme il faut, хотя усиливался, несмотря
на отвращение к практическим
делам, заниматься
этим.
Но, несмотря
на это цветущее положение
дел, он удержал те же стоические наклонности, которыми, казалось, мрачно гордился перед своими и посторонними, и часто, заикаясь, говорил, что «кто меня истинно хочет видеть, тот рад будет видеть меня и в тулупе, тот будет и щи и кашу мою есть.
Любочка рассказывала мне, что, когда еще нас не было в деревне, они каждый
день виделись с Епифановыми, и было чрезвычайно весело. Папа, с своим умением устраивать все как-то оригинально, шутливо и вместе с тем просто и изящно, затеивал то охоты, то рыбные ловли, то какие-то фейерверки,
на которых присутствовали Епифановы. И было бы еще веселее, ежели бы не
этот несносный Петр Васильевич, который дулся, заикался и все расстраивал, говорила Любочка.
Мы редко говорили с Володей с глазу
на глаз и о чем-нибудь серьезном, так что, когда
это случалось, мы испытывали какую-то взаимную неловкость, и в глазах у нас начинали прыгать мальчики, как говорил Володя; но теперь, в ответ
на смущение, выразившееся в моих глазах, он пристально и серьезно продолжал глядеть мне в глаза с выражением, говорившим: «Тут нечего смущаться, все-таки мы братья и должны посоветоваться между собой о важном семейном
деле». Я понял его, и он продолжал...
Я не принадлежал ни к какой компании и, чувствуя себя одиноким и неспособным к сближению, злился. Один студент
на лавке передо мной грыз ногти, которые были все в красных заусенцах, и
это мне показалось до того противно, что я даже пересел от него подальше. В душе же мне, помню, в
этот первый
день было очень грустно.
И в самом
деле, ежели бы
эта амазонка знала подробно, как я, глядя
на нее из-за лакеев, воображал, похитив ее, увезти в деревню и как с ней жить там и что с ней делать, может быть, она справедливо бы очень оскорбилась.
— Так ты возьмись за
это дело (они были
на «ты», как товарищи по Дерптскому университету), — и Фрост, делая большие шаги своими выгнутыми мускулистыми ногами, стал переходить из гостиной в буфет, из буфета в гостиную, и скоро
на столе оказалась большая суповая чаша с стоящей
на ней десятифунтовой головкой сахару посредством трех перекрещенных студенческих шпаг.
Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в
этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы; помню тоже, что в
этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в
день обеда у Яра, у меня в
этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели
на пол, махали руками, подражая движению веслами, пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в
это время думал о том, что
этого вовсе не нужно было делать; помню еще, что я, лежа
на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что
этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян; помню еще, что ужинали и пили что-то другое, что я выходил
на двор освежиться, и моей голове было холодно, и что, уезжая, я заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение всего
этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и не думал быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том же.
Я так был убежден в
этом, что
на другой
день на лекции меня чрезвычайно удивило то, что товарищи мои, бывшие
на вечере барона З., не только не стыдились вспоминать о том, что они там делали, но рассказывали про вечер так, чтобы другие студенты могли слышать.
Мне отвечали, что будут готовиться по переменкам, то у того, то у другого, и там, где ближе. В первый раз собрались у Зухина.
Это была маленькая комнатка за перегородкой в большом доме
на Трубном бульваре. В первый назначенный
день я опоздал и пришел, когда уже читали. Маленькая комнатка была вся закурена, даже не вакштафом, а махоркой, которую курил Зухин.
На столе стоял штоф водки, рюмка, хлеб, соль и кость баранины.
Я был совершенно согласен с замечанием Оперова, особенно в отношении меня, который был почти незнаком с Семеновым, но мне так приятно было знать себя участвующим в общем товарищеском
деле и так хотелось видеть самого Семенова, что я ничего не сказал
на это замечание.
Я презрительно улыбнулся
на ответ Иленьки, несмотря
на то, что сомнение, которое он выразил,
на минуту заставило меня испугаться. Но туман снова застлал
это чувство, и я продолжал быть рассеян и равнодушен, так что даже тотчас после того, как меня проэкзаменуют (как будто для меня
это было самое пустячное
дело), я обещался пойти вместе с бароном З. закусить к Матерну. Когда меня вызвали вместе с Икониным, я оправил фалды мундира и весьма хладнокровно подошел к экзаменному столу.
Папа был недоволен мною, но, видя мое страшное огорчение, утешал меня, говоря, что, как
это ни скверно, еще все
дело можно поправить, ежели я перейду
на другой факультет.