Неточные совпадения
Все как-то мне не удавалось: я
сделал ошибку в начале вычисления, так что надо
было все начинать сначала; мел я два раза уронил, чувствовал, что лицо и руки мои испачканы, губка где-то пропала, стук, который производил Николай, как-то больно потрясал мои нервы.
У меня
будет особенная комната (верно, St.-Jérôme’ова) и я
буду сам убирать ее и держать в удивительной чистоте; человека же ничего для себя не
буду заставлять
делать.
Буду делать нарочно движенья как можно больше, гимнастику каждый день, так что, когда мне
будет двадцать пять лет, я
буду сильней Раппо.
Первый день
буду держать по полпуда «вытянутой рукой» пять минут, на другой день двадцать один фунт, на третий день двадцать два фунта и так далее, так что, наконец, по четыре пуда в каждой руке, и так, что
буду сильнее всех в дворне; и когда вдруг кто-нибудь вздумает оскорбить меня или станет отзываться непочтительно об ней, я возьму его так, просто, за грудь, подниму аршина на два от земли одной рукой и только подержу, чтоб чувствовал мою силу, и оставлю; но, впрочем, и это нехорошо; нет, ничего, ведь я ему зла не
сделаю, а только докажу, что я…»
Но зато, когда это случалось, он бывал чрезвычайно весел, бренчал на фортепьянах свои любимые штучки,
делал сладенькие глазки и выдумывал про всех нас и Мими шуточки, вроде того, что грузинский царевич видел Мими на катанье и так влюбился, что подал прошение в синод об разводной, что меня назначают помощником к венскому посланнику, — и с серьезным лицом сообщал нам эти новости; пугал Катеньку пауками, которых она боялась;
был очень ласков с нашими приятелями Дубковым и Нехлюдовым и беспрестанно рассказывал нам и гостям свои планы на будущий год.
Несмотря на то, что мысль о возможности составить себе правила на все обстоятельства жизни и всегда руководиться ими нравилась мне, казалась чрезвычайно простою и вместе великою, и я намеревался все-таки приложить ее к жизни, я опять как будто забыл, что это нужно
было делать сейчас же, и все откладывал до такого-то времени.
Так что, ежели бы не учителя, которые продолжали ходить ко мне, не St.-Jérôme, который изредка нехотя подстрекал мое самолюбие, и, главное, не желание показаться дельным малым в глазах моего друга Нехлюдова, то
есть выдержать отлично экзамен, что, по его понятиям,
было очень важною вещью, — ежели бы не это, то весна и свобода
сделали бы то, что я забыл бы даже все то, что знал прежде, и ни за что бы не выдержал экзамена.
Я чувствовал, что взгляд его
был совокупно обращен на меня и Иконина и что в нас не понравилось ему что-то (может
быть, рыжие волосы Иконина), потому что он
сделал, глядя опять-таки на обоих нас вместе, нетерпеливый жест головой, чтоб мы скорее брали билеты.
«Ну, все пропало! — подумал я. — Вместо блестящего экзамена, который я думал
сделать, я навеки покроюсь срамом, хуже Иконина». Но вдруг Иконин, в глазах профессора, поворотился ко мне, вырвал у меня из рук мой билет и отдал мне свой. Я взглянул на билет. Это
был бином Ньютона.
Впоследствии я узнал, что латинский профессор покровительствовал Иконину и что Иконин даже жил у него. Я ответил тотчас же на вопрос из синтаксиса, который
был предложен Иконину, но профессор
сделал печальное лицо и отвернулся от меня.
Сначала мучило меня разочарование не
быть третьим, потом страх вовсе не выдержать экзамена, и, наконец, к этому присоединилось чувство сознания несправедливости, оскорбленного самолюбия и незаслуженного унижения; сверх того, презрение к профессору за то, что он не
был, по моим понятиям, из людей comme il faut, — что я открыл, глядя на его короткие, крепкие и круглые ногти, — еще более разжигало во мне и
делало ядовитыми все эти чувства.
Была одна минута, когда глаза у меня застлало туманом: страшный профессор с своим столом показался мне сидящим где-то вдали, и мне с страшной, односторонней ясностью пришла в голову дикая мысль: «А что, ежели?.. что из этого
будет?» Но я этого почему-то не
сделал, а напротив, бессознательно, особенно почтительно поклонился обоим профессорам и, слегка улыбнувшись, кажется, той же улыбкой, какой улыбался Иконин, отошел от стола.
И вот у меня нет гувернера, у меня
есть свои дрожки, имя мое напечатано в списке студентов, у меня шпага на портупее, будочники могут иногда
делать мне честь… я большой, я, кажется, счастлив.
— Не то что не пущу, — продолжал Дмитрий, вставая с места и начиная ходить по комнате, не глядя на меня, — а не советую ему и не желаю, чтоб он ехал. Он не ребенок теперь, и ежели хочет, то может один, без вас ехать. А тебе это должно
быть стыдно, Дубков; что ты
делаешь нехорошо, так хочешь, чтоб и другие то же
делали.
Последние визиты Дмитрий отсоветовал мне
делать, говоря, что это не только не нужно, но даже
было бы неприлично, но остальные надо
было все
сделать сегодня.
На Иленьку я так привык смотреть свысока, и он так привык считать нас вправе это
делать, что мне
было несколько неприятно, что он такой же студент, как и я.
Я холодно поздоровался с ним и, не пригласив их сесть, потому что мне
было совестно это
сделать, думая, что они это могут
сделать и без моего приглашения, велел закладывать пролетку.
Я знал, что для того, чтобы встать и уйти, я должен
буду думать о том, куда поставить ногу, что
сделать с головой, что с рукой; одним словом, я чувствовал почти то же самое, что и вчера, когда
выпил полбутылки шампанского.
Кое-как
сделав страшное усилие над собою, я встал, но уже не
был в состоянии поклониться, и выходя, провожаемый взглядами соболезнования матери и дочери, зацепил за стул, который вовсе не стоял на моей дороге, — но зацепил потому, что все внимание мое
было устремлено на то, чтобы не зацепить за ковер, который
был под ногами.
— Ах, как это можно! — воскликнула она, — это вам первый визит надо
было сделать.
— Не правда ли, как Вольдемар (она забыла, верно, мое имя) похож на свою maman? — и
сделала такой жест глазами, что князь, должно
быть, догадавшись, чего она хотела, подошел ко мне и с самым бесстрастным, даже недовольным выражением лица протянул мне свою небритую щеку, в которую я должен
был поцеловать его.
Сначала мне
было жалко ее, потом я подумал: «Не надо ли утешать ее, и как это надо
сделать?» — и, наконец, мне стало досадно за то, что она ставила меня в такое неловкое положение.
Он имел привычку, происходившую от фальшивых зубов, которых у него
был полон рот, — сказав что-нибудь, поднимать верхнюю губу к носу и, производя легкий звук сопения, как будто втягивать эту губу себе в ноздри, и когда он это
делал теперь, мне все казалось, что он про себя говорил: «Мальчишка, мальчишка, и без тебя знаю: наследник, наследник», и т. д.
Или тебе не должно вовсе предполагать, чтоб о тебе могли думать так же, как об этой вашей княжне какой-то, или ежели уж ты предполагаешь это, то предполагай дальше, то
есть что ты знаешь, что о тебе могут думать, но что мысли эти так далеки от тебя, что ты их презираешь и на основании их ничего не
будешь делать.
И вчера у меня с матушкой в первый раз в жизни
был спор, и довольно горячий, — заключил он,
сделав судорожное движение шеей, как будто в воспоминание о чувстве, которое он испытывал при этом споре.
Что еще более
делало некрасивым ее некрасивое лицо,
была странная прическа с пробором сбоку (одна из тех причесок, которые придумывают для себя плешивые женщины).
—
Делайте все, что вам вздумается, нисколько не стесняясь нами, так же как и мы не
будем стесняться вами, — гуляйте, читайте, слушайте или спите, ежели вам это веселее, — прибавила она.
Люди, любящие так, никогда не верят взаимности (потому что еще достойнее жертвовать собою для того, кто меня не понимает), всегда бывают болезненны, что тоже увеличивает заслугу жертв; большей частью постоянны, потому что им тяжело бы
было потерять заслугу тех жертв, которые они
сделали любимому предмету; всегда готовы умереть для того, чтоб доказать ему или ей всю свою преданность, но пренебрегают мелкими ежедневными доказательствами любви, в которых не нужно особенных порывов самоотвержения.
Им все равно, хорошо ли вы
ели, хорошо ли спали, весело ли вам, здоровы ли вы, и они ничего не
сделают, чтоб доставить вам эти удобства, ежели они в их власти; но стать под пулю, броситься в воду, в огонь, зачахнуть от любви — на это они всегда готовы, ежели только встретится случай.
Вы хотите читать — любящая жена с вздохом говорит вам, что она знает, что вы ее не послушаетесь,
будете сердиться на нее, но она уж привыкла к этому, — вам лучше не читать; вы хотите пройтись по комнате — вам этого тоже лучше не
делать; вы хотите поговорить с приехавшим приятелем — вам лучше не говорить.
Когда после прогулки мы вернулись домой, Варенька не хотела
петь, как она это обыкновенно
делала по вечерам, и я
был так самонадеян, что принял это на свой счет, воображая, что причиной тому
было то, что я ей сказал на мостике.
Остановившись у двери, Дмитрий оглянулся на меня, и выражение бешенства и жестокости, которое за секунду
было на его лице, заменилось таким кротким, пристыженным и любящим детским выражением, что мне стало жалко его, и, как ни хотелось отвернуться, я не решился этого
сделать.
Ну, а зимой, бог даст, в Петербург переедем, увидите людей, связи
сделаете; вы теперь у меня ребята большие, вот я сейчас Вольдемару говорил: вы теперь стоите на дороге, и мое дело кончено, можете идти сами, а со мной, коли хотите советоваться, советуйтесь, я теперь ваш не дядька, а друг, по крайней мере, хочу
быть другом и товарищем и советчиком, где могу, и больше ничего.
Володя имел такой странный взгляд на девочек, что его могло занимать: сыты ли они, выспались ли, прилично ли одеты, не
делают ли ошибок по-французски, за которые бы ему
было стыдно перед посторонними, — но он не допускал мысли, чтобы они могли думать или чувствовать что-нибудь человеческое, и еще меньше допускал возможность рассуждать с ними о чем-нибудь.
Например, у нас с Володей установились, бог знает как, следующие слова с соответствующими понятиями: изюм означало тщеславное желание показать, что у меня
есть деньги, шишка (причем надо
было соединить пальцы и
сделать особенное ударение на оба ш) означало что-то свежее, здоровое, изящное, но не щегольское; существительное, употребленное во множественном числе, означало несправедливое пристрастие к этому предмету и т. д., и т. д.
Сквозь всю эту путаницу и притворство, как я теперь вспоминаю, во мне, однако,
было что-то вроде таланта, потому что часто музыка
делала на меня до слез сильное впечатление, и те вещи, которые мне нравились, я кое-как умел сам без нот отыскивать на фортепьяно; так что, ежели бы тогда кто-нибудь научил меня смотреть на музыку, как на цель, как на самостоятельное наслаждение, а не на средство прельщать девиц быстротой и чувствительностью своей игры, может
быть, я бы сделался действительно порядочным музыкантом.
Помню раз, после усиленного и тщетного труда над ногтями, я спросил у Дубкова, у которого ногти
были удивительно хороши, давно ли они у него такие и как он это
сделал?
Дубков мне отвечал: «С тех пор, как себя помню, никогда ничего не
делал, чтобы они
были такие, я не понимаю, как могут
быть другие ногти у порядочного человека».
Человек comme il faut стоял выше и вне сравнения с ними; он предоставлял им писать картины, ноты, книги,
делать добро, — он даже хвалил их за это, отчего же не похвалить хорошего, в ком бы оно ни
было, — но он не мог становиться с ними под один уровень, он
был comme il faut, а они нет, — и довольно.
Я знал и знаю очень, очень много людей старых, гордых, самоуверенных, резких в суждениях, которые на вопрос, если такой задастся им на том свете: «Кто ты такой? и что там
делал?» — не
будут в состоянии ответить иначе как: «Je fus un homme très comme il faut».
Мне известно только то, что папа в первый свой визит не застал Петра Васильевича, который
был в поле, и пробыл один часа два с дамами. Я воображаю, как он рассыпался в любезностях, как обворожал их, притопывая своим мягким сапогом, пришепетывая и
делая сладенькие глазки. Я воображаю тоже, как его вдруг нежно полюбила веселенькая старушка и как развеселилась ее холодная красавица дочь.
Воображаю, как, несмотря на то, что папа предложил ему мировой окончить тяжбу, Петр Васильевич
был мрачен и сердит за то, что пожертвовал своей карьерой матери, а папа подобного ничего не
сделал, как ничто не удивляло его и как папа, будто не замечая этой мрачности,
был игрив, весел и обращался с ним, как с удивительным шутником, чем иногда обижался Петр Васильевич и чему иногда против своего желания не мог не поддаваться.
Он ни на шаг не отходил от Авдотьи Васильевны, когда она
была в комнате, беспрестанно говорил ей такие сладенькие комплименты, что мне совестно
было за него, или молча, глядя на нее, как-то страстно и самодовольно подергивал плечом и покашливал, и иногда, улыбаясь, говорил с ней даже шепотом; но все это
делал с тем выражением, так, шутя, которое в самых серьезных вещах
было ему свойственно.
Был у нас казеннокоштный студент Оперов, скромный, очень способный и усердный молодой человек, который подавал всегда руку, как доску, не сгибая пальцев и не
делая ею никакого движения, так что шутники-товарищи иногда так же подавали ему руку и называли это подавать руку «дощечкой».
И в самом деле, ежели бы эта амазонка знала подробно, как я, глядя на нее из-за лакеев, воображал, похитив ее, увезти в деревню и как с ней жить там и что с ней
делать, может
быть, она справедливо бы очень оскорбилась.
Вспомнив, как Володя целовал прошлого года кошелек своей барышни, я попробовал
сделать то же, и действительно, когда я один вечером в своей комнате стал мечтать, глядя на цветок, и прикладывать его к губам, я почувствовал некоторое приятно-слезливое расположение и снова
был влюблен или так предполагал в продолжение нескольких дней.
Володя, кажется,
был того же мнения, потому что попросил меня разбить завивку, и когда я это
сделал и все-таки
было нехорошо, он больше не смотрел на меня и всю дорогу до Корнаковых
был молчалив и печален.
— Так ты возьмись за это дело (они
были на «ты», как товарищи по Дерптскому университету), — и Фрост,
делая большие шаги своими выгнутыми мускулистыми ногами, стал переходить из гостиной в буфет, из буфета в гостиную, и скоро на столе оказалась большая суповая чаша с стоящей на ней десятифунтовой головкой сахару посредством трех перекрещенных студенческих шпаг.
Многие сняли сюртуки (особенно те, у которых
были тонкие и совершенно свежие рубашки), я
сделал то же и понял, что началось.
Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели на пол, махали руками, подражая движению веслами,
пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это время думал о том, что этого вовсе не нужно
было делать; помню еще, что я, лежа на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не
был пьян; помню еще, что ужинали и
пили что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове
было холодно, и что, уезжая, я заметил, что
было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя
было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо
делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много
пить и будто бы я и не думал
быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо
делают, притворяясь в том же.