Неточные совпадения
Именно в то самое время, как хрипят часы в официантской, чтоб бить два,
с салфеткой на
руке,
с достойным и несколько строгим лицом, тихими шагами входит Фока.
Гаврило бросается к ее креслу, стулья шумят, и, чувствуя, как по спине пробегает какой-то холод — предвестник аппетита, берешься за сыроватую крахмаленную салфетку, съедаешь корочку хлеба и
с нетерпеливой и радостной жадностью, потирая под столом
руки, поглядываешь на дымящие тарелки супа, которые по чинам, годам и вниманию бабушки разливает дворецкий.
Я спрятал тетрадь в стол, посмотрел в зеркало, причесал волосы кверху, что, по моему убеждению, давало мне задумчивый вид, и сошел в диванную, где уже стоял накрытый стол
с образом и горевшими восковыми свечами. Папа в одно время со мною вошел из другой двери. Духовник, седой монах
с строгим старческим лицом, благословил папа. Пала поцеловал его небольшую широкую сухую
руку; я сделал то же.
Я попросил его благословить меня и
с особенным удовольствием поцеловал его желтоватую небольшую
руку.
Мне ужасно хотелось поговорить
с кем-нибудь; но так как никого под
рукой не было, кроме извозчика, я обратился к нему.
Бывало, утром занимаешься в классной комнате и знаешь, что необходимо работать, потому что завтра экзамен из предмета, в котором целых два вопроса еще не прочитаны мной, но вдруг пахнёт из окна каким-нибудь весенним духом, — покажется, будто что-то крайне нужно сейчас вспомнить,
руки сами собою опускают книгу, ноги сами собой начинают двигаться и ходить взад и вперед, а в голове, как будто кто-нибудь пожал пружинку и пустил в ход машину, в голове так легко и естественно и
с такою быстротою начинают пробегать разные пестрые, веселые мечты, что только успеваешь замечать блеск их.
Руки у него были худые, красные,
с чрезвычайно длинными пальцами, и ногти обкусаны так, что концы пальцев его казались перевязаны ниточками.
Я обернулся и увидал брата и Дмитрия, которые в расстегнутых сюртуках, размахивая
руками, проходили ко мне между лавок. Сейчас видны были студенты второго курса, которые в университете как дома. Один вид их расстегнутых сюртуков выражал презрение к нашему брату поступающему, а нашему брату поступающему внушал зависть и уважение. Мне было весьма лестно думать, что все окружающие могли видеть, что я знаком
с двумя студентами второго курса, и я поскорее встал им навстречу.
— Не то, не то, совсем не то, — заговорил он вдруг своим гадким выговором, быстро переменяя положение, облокачиваясь об стол и играя золотым перстнем, который у него слабо держался на худом пальце левой
руки. — Так нельзя, господа, готовиться в высшее учебное заведение; вы все хотите только мундир носить
с синим воротником; верхов нахватаетесь и думаете, что вы можете быть студентами; нет, господа, надо основательно изучать предмет, и т. д., и т. д.
У Дубкова, напротив,
руки были маленькие, пухлые, загнутые внутрь, чрезвычайно ловкие и
с мягкими пальцами; именно тот сорт
рук, на которых бывают перстни и которые принадлежат людям, склонным к ручным работам и любящим иметь красивые вещи.
Когда подали шампанское, все поздравили меня, и я выпил через
руку «на ты»
с Дубковым и Дмитрием и поцеловался
с ними.
— Ну, послушайте, господа, — сказал Дубков, — после обеда ведь надо дипломата в
руки забрать. Не поехать ли нам к тетке, там уж мы
с ним распорядимся.
Когда я встал
с места, я заметил, что голова у меня немного кружилась, и ноги шли, и
руки были в естественном положении только тогда, когда я об них пристально думал.
Вошла княгиня; та же маленькая, сухая женщина
с бегающими глазами и привычкой оглядываться на других, в то время как она говорила
с вами. Она взяла меня за
руку и подняла свою
руку к моим губам, чтобы я поцеловал ее, чего бы я иначе, не полагая этого необходимым, никак не сделал.
— Ах, ты все путаешь, — сердито крикнула на нее мать, — совсем не троюродный, a issus de germains, [четвероюродный брат (фр.).] — вот как вы
с моим Этьеночкой. Он уж офицер, знаете? Только нехорошо, что уж слишком на воле. Вас, молодежь, надо еще держать в
руках, и вот как!.. Вы на меня не сердитесь, на старую тетку, что я вам правду говорю; я Этьена держала строго и нахожу, что так надо.
Я знал, что шел дождик, только потому, что несколько капель упало мне на нос и на
руку и что что-то зашлепало по молодым клейким листьям берез, которые, неподвижно повесив свои кудрявые ветви, казалось,
с наслаждением, выражающимся тем сильным запахом, которым они наполняли аллею, принимали на себя эти чистые, прозрачные капли.
Глаза у нее были карие, очень открытые; губы слишком тонкие, немного строгие; нос довольно правильный и немного на левую сторону;
рука у нее была без колец, большая, почти мужская,
с прекрасными продолговатыми пальцами.
Когда я вошел на галерею, она взяла мою
руку, притянула меня к себе, как будто
с желанием рассмотреть меня поближе, и сказала, взглянув на меня тем же несколько холодным, открытым взглядом, который был у ее сына, что она меня давно знает по рассказам Дмитрия и что для того, чтобы ознакомиться хорошенько
с ними, она приглашает меня пробыть у них целые сутки.
(У них у всех была в
руке общая семейная черта, состоящая в том, что мякоть ладони
с внешней стороны была алого цвета и отделялась резкой прямой чертой от необыкновенной белизны верхней части
руки.)
Он ничего не сказал мне, но долго молча ходил по комнате, изредка поглядывая на меня
с тем же просящим прощения выражением, потом достал из стола тетрадь, записал что-то в нее, снял сюртук, тщательно сложил его, подошел к углу, где висел образ, сложил на груди свои большие белые
руки и стал молиться.
Сгорбленный старик Фока, босиком, в какой-то жениной ваточной кофточке,
с свечой в
руках, отложил нам крючок двери.
Я не отвечал ему и притворился спящим. Если бы я сказал что-нибудь, я бы заплакал. Когда я проснулся на другой день утром, папа, еще не одетый, в торжковских сапожках и халате,
с сигарой в зубах, сидел на постели у Володи и разговаривал и смеялся
с ним. Он
с веселым подергиваньем вскочил от Володи, подошел ко мне и, шлепнув меня своей большой
рукой по спине, подставил мне щеку и прижал ее к моим губам.
Вечером тоже он ложился
с ногами на диван в гостиной, спал, облокотившись на
руку, или врал
с серьезнейшим лицом страшную бессмыслицу, иногда и не совсем приличную, от которой Мими злилась и краснела пятнами, а мы помирали со смеху; но никогда ни
с кем из нашего семейства, кроме
с папа и изредка со мною, он не удостаивал говорить серьезно.
Думаешь себе: «Нет! ни ему, никому на свете не найти меня тут…», обеими
руками направо и налево снимаешь
с белых конических стебельков сочные ягоды и
с наслаждением глотаешь одну за другою.
За пяльцами сидит Мими, беспрестанно сердито встряхивая головой и передвигаясь
с места на место от солнца, которое, вдруг прорвавшись где-нибудь, проложит ей то там, то сям на лице или на
руке огненную полосу.
И вот являлась она,
с длинной черной косой, высокой грудью, всегда печальная и прекрасная,
с обнаженными
руками,
с сладострастными объятиями.
Но луна все выше, выше, светлее и светлее стояла на небе, пышный блеск пруда, равномерно усиливающийся, как звук, становился яснее и яснее, тени становились чернее и чернее, свет прозрачнее и прозрачнее, и, вглядываясь и вслушиваясь во все это, что-то говорило мне, что и она,
с обнаженными
руками и пылкими объятиями, еще далеко, далеко не все счастие, что и любовь к ней далеко, далеко еще не все благо; и чем больше я смотрел на высокий, полный месяц, тем истинная красота и благо казались мне выше и выше, чище и чище, и ближе и ближе к Нему, к источнику всего прекрасного и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертывались мне на глаза.
Он стоял в гостиной, опершись
рукой о фортепьяно, и нетерпеливо и вместе
с тем торжественно смотрел в мою сторону. На лице его уже не было того выражения молодости и счастия, которое я замечал на нем все это время. Он был печален. Володя
с трубкой в
руке ходил по комнате. Я подошел к отцу и поздоровался
с ним.
Но из всех этих лиц не много было мне знакомых, да и
с теми знакомство ограничивалось кивком головы и словами: «Здравствуйте, Иртеньев!» Вокруг же меня жали друг другу
руки, толкались, слова дружбы, улыбки, приязни, шуточки сыпались со всех сторон.
Разочаровавшись в этом, я сейчас же, под заглавием «первая лекция», написанным в красиво переплетенной тетрадке, которую я принес
с собою, нарисовал восемнадцать профилей, которые соединялись в кружок в виде цветка, и только изредка водил
рукой по бумаге, для того чтобы профессор (который, я был уверен, очень занимается мною) думал, что я записываю.
Мы все нескладно запели за ними, стали чокаться, кричать что-то, хвалить жженку и друг
с другом через
руку и просто пить сладкую и крепкую жидкость.
И
рука его, и поза, и шея, и в особенности затылок и коленки казались мне до того противны и оскорбительны, что я бы
с наслаждением в эту минуту сделал ему какую-нибудь, даже большую, неприятность.
Но такая любовь не мешала ей нисколько вместе
с желанием не расставаться
с обожаемым мужем — желать необыкновенного чепчика от мадам Аннет, шляпы
с необыкновенным голубым страусовым пером и синего, венецианского бархата, платья, которое бы искусно обнажало стройную белую грудь и
руки, до сих пор еще никому не показанные, кроме мужа и горничных.
Ходила почти всегда, когда не было гостей, полуодетая и не стыдилась нам и даже слугам показываться в белой юбке и накинутой шали,
с голыми
руками.
Это чувство возбуждали во мне их ноги и грязные
руки с обгрызенными ногтями, и один отпущенный на пятом пальце длинный ноготь у Оперова, и розовые рубашки, и нагрудники, и ругательства, которые они ласкательно обращали друг к другу, и грязная комната, и привычка Зухина беспрестанно немножко сморкаться, прижав одну ноздрю пальцем, и в особенности их манера говорить, употреблять и интонировать некоторые слова.
Но в первый экзамен он, бледный, изнуренный,
с дрожащими
руками, явился в залу и блестящим образом перешел во второй курс.
Зухин вышел и скоро вернулся, опустив голову и
с задумчивым лицом, держа в
руках открытую записку на серой оберточной бумаге и две десятирублевые ассигнации.
Подожми ноги-то, ты, — крикнул он повелительно, показав на мгновение свои белые зубы, на рекрута, который
с левой стороны его лежал на нарах, положив голову на
руку, и
с ленивым любопытством смотрел на нас.
Когда нельзя было больше оставаться в казармах, мы стали прощаться
с ним. Он подал всем нам
руку, крепко пожал наши и, не вставая, чтоб проводить нас, сказал...