Неточные совпадения
Объяснение это имело последствия очень приятные: во-первых, дело прекратилось тотчас же и навсегда, к обоюдному удовольствию владельцев, а во-вторых, и сами они друг другу понравились, стали часто видеться, а к зиме сошлись уже
так,
что почти не расставались.
В первые дни своего знакомства с Борисом Андреичем Петр Васильич почитал за долг и даже радовался случаю расспрашивать соседа о столичной жизни, о науке и образованности — вообще о возвышенных предметах; ответы Бориса Андреича занимали, часто удивляли его и возбуждали его внимание, но в то же время причиняли ему некоторую усталость,
так что вскорости все подобные разговоры прекратились; да и сам Борис Андреич, с своей стороны, не обнаруживал излишнего желания возобновлять их.
Петр Васильич особенно любил завтрак и утверждал,
что двенадцатый час — это есть самое то время, когда хочется человеку есть; и действительно: он в этот час ел
так весело, с
таким здоровым и приятным аппетитом,
что, глядя на него, даже немец бы порадовался:
так славно завтракал Петр Васильич!
Иногда они садились играть в преферанс, вдвоем, иногда просто разговаривали
таким же образом, как поутру; случалось,
что Петр Васильич брал со стены гитару и пел довольно приятным тенором разные романсы.
— Я? Конечно, в гусарах, — с живостью заговорил Петр Васильич, — и в каком полку!
Такого другого полка в целом свете не найдешь! Золотой был полк! Начальники, товарищи —
что за люди были! Но вам… я не знаю… вам, по-моему, надо в уланы. Вы белокуры, талия у вас тоненькая: все это идет.
— Нет, позвольте, — перебил его Петр Васильич, неожиданно войдя в азарт. — Это мне удивительно, отчего в нынешнее время молодые люди
так боятся жениться! Я этого просто понять не могу. Вы, Борис Андреич, не смотрите на меня,
что я не женат. Я, может быть, и хотел и предлагал, да мне вот
что показали.
До имения госпожи Заднепровской было не пятнадцать, а добрых двадцать пять верст,
так что Борис Андреич порядком продрог под конец и все прятал свой покрасневший носик в бобровый воротник шинели.
— Да
так же, не нужна. На
что она, эта хваленая свобода, человеку? Человек свободный — это дело известное — либо скучает, либо дурачится.
Петр Васильич посмотрел в глаза Софье Кирилловне и ничего не ответил ей, а только подумал про себя: «Я
так знаю,
что ты любишь…»
Когда же, наконец, оба приятеля стали прощаться, а хозяйка начала их удерживать и любезно выговаривать им,
что они
так мало посидели у ней, то Борис Андреич нерешительным наклонением своего стана и осклабленным выражением лица показывал, по крайней мере,
что упреки ее на него действуют; но Петр Васильич, напротив, то и дело бормотал: «Никак нельзя-с, пора ехать-с, дела-с, теперь месячно», — и упорно пятился назад, к двери.
Из дочерей одна, Пелагея, черноволосая и смуглая, глядела исподлобья и дичилась; другая, напротив, Эмеренция, белокурая, полная, с круглыми красными щеками, с маленьким, съеженным ротиком, вздернутым носиком и сладкими глазками,
так и выдавалась вперед; видно было,
что обязанность занимать гостей лежала на ее ответственности и нисколько ее не тяготила.
Она с упорством глядела на пол, между тем как Эмеренция даже смеялась, грациозно приподняв одну руку, и в то же время
так держалась, как будто хотела сказать: «Смотрите, смотрите, как я благовоспитанна и любезна и сколько во мне милой игривости и расположения ко всем людям!» Казалось, она и пришепетывала оттого,
что уже очень была добра.
Под конец она действительно рассыпалась горошком, к большому удовольствию Калимона Иваныча — он слегка приподнялся в креслах и воскликнул: «Хорошенько его!» — но последнюю трель она пустила ранее,
чем бы следовало,
так что сестра ее несколько тактов сыграла уже одна.
— Ах, monsieur Вязовнин, — отвечала она, — вы, я думаю, слышали не
таких певиц; я воображаю, после них
что значит мое пенье… Конечно, Бомериус, когда он проезжал здесь, говорил мне… Ведь вы, я думаю, слыхали про Бомериуса?
Зато Эмеренция
так усердно занимала своего соседа,
что ему, наконец, пришлось невмочь.
Не нравилось ему также и то,
что она беспрестанно говорила о самой себе, с чувством доверяя ему самые мелкие подробности своей жизни; но, как человек вежливый, он нисколько не обнаруживал ощущений своих,
так что наблюдавший за ним через стол Петр Васильич решительно не мог отдать себе отчета, какого рода впечатление производила на него Эмеренция.
— Я
так и думал, — возразил Петр Васильич и, помолчав немного, прибавил: — Однако, в сущности, почему же не то?
Чего недостает этой девице?
Прошло две недели. Борис Андреич ежедневно ожидал нового приглашения, но Петр Васильич, казалось, совершенно отступился от своих намерений. Борис Андреич сам начинал заговаривать о вдове, о Тиходуевых, намекая на то,
что всякую вещь должно испытать до трех раз; но Петр Васильич и не показывал виду,
что понимает его намеки. Наконец Борис Андреич в один день не выдержал и начал
так...
Окончив блестящим образом курс учения в казенном заведении, он вступил в морскую службу и скоро обратил на себя внимание начальства, но внезапно вышел в отставку, женился, поселился в деревне и понемногу
так обленился и опустился,
что, наконец, не только никуда не выезжал — не выходил даже из комнаты.
— Хе-хе, Степан Петрович, вы всегда
такое скажете. Наш стряпчий недаром говорит про вас,
что вы настоящий каламбурист.
Михей Михеич уже не
так жестоко о нем отзывался, хоть и продолжал трунить над ним; может быть, это происходило оттого,
что Михей Михеич за обедом выпил лишнюю рюмку.
Правда, он при всякой сдаче объявлял наперед,
что все тузы и козыри будут у Онуфрия,
что это крапивное семя подтасовывает,
что у него уже руки
такие грабительские; но зато, сделав с ним маленький шлем, Михей Михеич совершенно неожиданно похвалил его.
— А ведь
что ни говори, конечно, ты дрянь совершенная, — сказал он ему, — а я тебя люблю, ей-богу, потому
что, во-первых, у меня
такая натура, а во-вторых, коли рассудить, — еще хуже тебя бывают, и даже можно сказать,
что ты в своем роде порядочный человек.
Если б Степан Петрович вздумал его удерживать, он, наверно бы, остался; но Степан Петрович этого не сделал — не потому, чтобы он не был рад своему новому гостю, а потому,
что у него
так было заведено: кто хотел ночевать, сам прямо приказывал, чтоб ему приготовили постель.
Так поступили Михей Михеич и Онуфрий Ильич; они даже легли в одной комнате и разговаривали долго за полночь: их голоса глухо слышны были из кабинета; говорил больше Онуфрий Ильич, словно рассказывал что-то или убеждал в
чем, а собеседник его только изредка произносил то недоумевающим, то одобрительным образом: «Гм!» На другое утро они уехали вместе в деревню Михея Михеича, а оттуда в город, тоже вместе.
—
Так что ж
такое? Разве нельзя обойтись без французского языка?
Ни один мужчина не жал ее руки до того дня, но она подумала,
что, видно,
так в Петербурге заведено.
Оба приятеля часто стали ездить к Степану Петровичу, особенно Борис Андреич совершенно освоился у него в доме. Бывало,
так и тянет его туда,
так и подмывает. Несколько раз он даже один ездил. Верочка ему нравилась все более и более; уже между ними завелась дружба, уже он начал находить,
что она — слишком холодный и рассудительный друг. Петр Васильич перестал говорить с ним о Верочке… Но вот однажды утром, поглядев на него, по обыкновению, некоторое время в безмолвии, он значительно проговорил...
Борис Андреич постоял немного на месте и в большом смущении вернулся в кабинет. На столе лежал нумер «Московских ведомостей». Он взял этот нумер, сел и стал глядеть на строки, не только не понимая,
что там напечатано, но даже вообще не имея понятия о том,
что с ним
такое происходило. С четверть часа провел он в
таком положении; но вот сзади его раздался легкий шелест, и он, не оглядываясь, почувствовал,
что это вошла Вера.
Степан Петрович уставился на Вязовнина и долго молча смотрел на него,
так что ему стало, наконец, неловко.
— Из города, — повторил Михей Михеич, — и все по милости этого разбойника Онуфрия. Представьте вы себе, наговорил мне чертову тьму, турусы на колесах
такие подпустил,
что ай-люли ты, моя радость! Аферу, говорит,
такую для вас сыскал, какой еще на свете подобной не бывало, просто сотнями загребай целковенькие; а окончилась вся афера тем,
что у меня же двадцать пять рублев занял, да в город я напрасно протаскался, лошадей совершенно заморил.
— Вон он всегда
так: засмеется вдруг,
чему — господь знает.
Такая уж у него фанаберика!
Должно заметить,
что Петр Васильич со дня свадьбы Бориса Андреича уже не
так часто к нему ходил и не
так долго у него засиживался, хотя Борис Андреич по-прежнему очень радушно принимал его, хотя Верочка искренно его любила.
Вязовнин ему сперва не противоречил; но вот он понемногу начал замечать,
что без Крупицына ему было скучно дома. Жена нисколько его не стесняла; напротив, он иногда о ней забывал вовсе и по целым утрам не говорил с ней ни слова, хотя всегда с удовольствием и нежностью глядел ей в лицо и всякий раз, бывало, когда она своей легкой поступью проходила мимо его, ловил и целовал ее руку,
что непременно вызывало улыбку на ее губы. Улыбка эта была все та же, которую он
так любил; но довольно ли одной улыбки?
«Если бы я был какой немец или ученый, —
так продолжал он свои размышления, — или если б у меня было постоянное занятие, которое поглощало бы большую часть моего времени, подобная жена была бы находка; но
так! Неужто я обманулся?..» Эта последняя мысль была для него мучительнее,
чем он ожидал.
Борис Андреич охотно беседовал с Петром Васильичем точно
таким же образом, как беседовали они до свадьбы; и Верочка умела говорить с ним, а мужа своего она уж очень уважала и, при всей своей несомненной привязанности к нему, не знала,
что ему сказать,
чем занять его…
Она
так кротко посмотрела на него и
так спокойно ему отвечала,
что он ушел, внутренно взволнованный упреками Петра Васильича, но довольный тем,
что, по крайней мере, Верочка ничего не подозревала…
Так прошла зима.
Вязовнин приехал в Париж утром и, избегав в течение дня бульвары, Тюльерийский сад, площадь Согласия, Пале-Рояль, взобравшись даже на Вандомскую колонну, солидно и с видом habitue [Завсегдатая (фр.).] пообедал у Вефура, а вечером отправился в Шато-де-флер — посмотреть, в качестве наблюдателя,
что такое в сущности «канкан» и как парижане исполняют этот танец.
Объявив,
что «cet animal de Lebo euf n'en fait jamais d'autres… c'est un Othello, monsieur, un veritable Othello», [Это животное Лебёф всегда
так поступает… это Отелло, сударь, настоящий Отелло (фр.).] — он спросил Вязовнина: «N'est-ce pas, vous desirez que l'affaire soit serieuse?» [«Вы, конечно, желаете, чтобы дело было всерьез?» (фр.).] — и, не дождавшись ответа, воскликнул: «C'est tout ce que je desirais savoir! Laissez moi faire!» [«Это все,
что мне хотелось знать!
И точно: он
так живо повел дело,
так горячо принял к сердцу интересы Вязовнина,
что два часа спустя бедный Борис Андреич, отроду не умевший фехтовать, уже стоял на самой середине зеленой полянки в Венсенском лесу, со шпагой в руке, с засученными рукавами рубашки и без сюртука, в двух шагах от своего также разоблачившегося противника.