Неточные совпадения
Он тоже привык к ней, даже полюбил ее, хотя
почти никогда не говорил с ней, хотя
в самых его ласках к ней замечалось какое-то невольное пренебрежение.
Под предлогом, что она не
в состоянии заниматься его воспитанием, ее
почти не допускали до него...
Когда Феде минул шестнадцатый год, Иван Петрович
почел за долг заблаговременно поселить
в него презрение к женскому полу, — и молодой спартанец, с робостью на душе, с первым пухом на губах, полный соков, сил и крови, уже старался казаться равнодушным, холодным и грубым.
Появление этого человека,
почти единственного его знакомого по всей Москве, появление его
в обществе единственной девушки, поглотившей все его внимание, показалось Лаврецкому знаменательно и странно.
О жене его
почти сказать нечего: звали ее Каллиопой Карловной; из левого ее глаза сочилась слезинка,
в силу чего Каллиопа Карловна (притом же она была немецкого происхождения) сама считала себя за чувствительную женщину; она постоянно чего-то все боялась, словно не доела, и носила узкие бархатные платья, ток и тусклые дутые браслеты.
Приехавшая
в Лаврики
в самый разгар лета, она нашла дом грязным и темным, прислугу смешною и устарелою, но не
почла за нужное даже намекнуть о том мужу.
Он состоял из пяти существ,
почти одинаково близких ее сердцу: из толстозобого ученого снегиря, которого она полюбила за то, что он перестал свистать и таскать воду, маленькой, очень пугливой и смирной собачонки Роски, сердитого кота Матроса, черномазой вертлявой девочки лет девяти, с огромными глазами и вострым носиком, которую звали Шурочкой, и пожилой женщины лет пятидесяти пяти,
в белом чепце и коричневой кургузой кацавейке на темном платье, по имени Настасьи Карповны Огарковой.
Приложившись головой к подушке и скрестив на груди руки, Лаврецкий глядел на пробегавшие веером загоны полей, на медленно мелькавшие ракиты, на глупых ворон и грачей, с тупой подозрительностью взиравших боком на проезжавший экипаж, на длинные межи, заросшие чернобыльником, полынью и полевой рябиной; он глядел… и эта свежая, степная, тучная голь и глушь, эта зелень, эти длинные холмы, овраги с приземистыми дубовыми кустами, серые деревеньки, жидкие березы — вся эта, давно им не виданная, русская картина навевала на его душу сладкие и
в то же время
почти скорбные чувства, давила грудь его каким-то приятным давлением.
В пакете лежали лицом к лицу пастелевый портрет его отца
в молодости, с мягкими кудрями, рассыпанными по лбу, с длинными томными глазами и полураскрытым ртом, и
почти стертый портрет бледной женщины
в белом платье, с белым розаном
в руке, — его матери.
В фельетоне одной из газет известный уже нам мусье Жюль сообщал своим читателям «горестную новость»: прелестная, очаровательная москвитянка, — писал он, — одна из цариц моды, украшение парижских салонов, Madame de Lavretzki скончалась
почти внезапно, — и весть эта, к сожалению, слишком верная, только что дошла до него, г-на Жюля.
Марья Дмитриевна появилась
в сопровождении Гедеоновского; потом пришла Марфа Тимофеевна с Лизой, за ними пришли остальные домочадцы; потом приехала и любительница музыки, Беленицына, маленькая, худенькая дама, с
почти ребяческим, усталым и красивым личиком,
в шумящем черном платье, с пестрым веером и толстыми золотыми браслетами; приехал и муж ее, краснощекий, пухлый человек, с большими ногами и руками, с белыми ресницами и неподвижной улыбкой на толстых губах;
в гостях жена никогда с ним не говорила, а дома,
в минуты нежности, называла его своим поросеночком...
Тот продолжал моргать глазами и утираться. Лиза пришла
в гостиную и села
в угол; Лаврецкий посмотрел на нее, она на него посмотрела — и обоим стало
почти жутко. Он прочел недоумение и какой-то тайный упрек на ее лице. Поговорить с нею, как бы ему хотелось, он не мог; оставаться
в одной комнате с нею, гостем
в числе других гостей, — было тяжело: он решился уйти. Прощаясь с нею, он успел повторить, что придет завтра, и прибавил, что надеется на ее дружбу.
Марья Дмитриевна не слишком ласково приняла Лаврецкого, когда он явился к ней на следующий день. «Вишь, повадился», — подумала она. Он ей сам по себе не очень нравился, да и Паншин, под влиянием которого она находилась, весьма коварно и небрежно похвалил его накануне. Так как она не считала его гостем и не полагала нужным занимать родственника,
почти домашнего человека, то и получаса не прошло, как он уже шел с Лизой
в саду по аллее. Леночка и Шурочка бегали
в нескольких шагах от них по цветнику.
Ему легко было заметить, что Марья Дмитриевна была против него восстановлена; но ему удалось несколько умилостивить ее, проиграв ей рублей пятнадцать
в пикет, и он провел около получаса
почти наедине с Лизой, несмотря на то что мать ей еще накануне советовала не быть слишком фамильярной с человеком «qui a un si grand ridicule».
Лаврецкий прижался
в уголок; ощущения его были странны,
почти грустны; он сам не мог хорошенько разобрать, что он чувствовал.
Сперва Лемм не отвечал на его объятие, даже отклонил его локтем; долго, не шевелясь ни одним членом, глядел он все так же строго,
почти грубо, и только раза два промычал: «ага!» Наконец его преобразившееся лицо успокоилось, опустилось, и он,
в ответ на горячие поздравления Лаврецкого, сперва улыбнулся немного, потом заплакал, слабо всхлипывая, как дитя.
Когда она была сыта, не играла
в карты и не болтала, — лицо у ней тотчас принимало выражение
почти мертвенное: сидит, бывало, смотрит, дышит — и так и видно, что никакой мысли не пробегает
в голове.
Федор Иваныч дрогнул: фельетон был отмечен карандашом. Варвара Павловна еще с большим уничижением посмотрела на него. Она была очень хороша
в это мгновенье. Серое парижское платье стройно охватывало ее гибкий,
почти семнадцатилетний стан, ее тонкая, нежная шея, окруженная белым воротничком, ровно дышавшая грудь, руки без браслетов и колец — вся ее фигура, от лоснистых волос до кончика едва выставленной ботинки, была так изящна.
Марья Дмитриевна очень встревожилась, когда ей доложили о приезде Варвары Павловны Лаврецкой; она даже не знала, принять ли ее: она боялась оскорбить Федора Иваныча. Наконец любопытство превозмогло. «Что ж, — подумала она, — ведь она тоже родная, — и, усевшись
в креслах, сказала лакею: — Проси!» Прошло несколько мгновений; дверь отворилась; Варвара Павловна быстро, чуть слышными шагами приблизилась к Марье Дмитриевне и, не давая ей встать с кресел,
почти склонила перед ней колени.
Марья Дмитриевна совсем потерялась, увидев такую красивую, прелестно одетую женщину
почти у ног своих; она не знала, как ей быть: и руку-то свою она у ней отнять хотела, и усадить-то ее она желала, и сказать ей что-нибудь ласковое; она кончила тем, что приподнялась и поцеловала Варвару Павловну
в гладкий и пахучий лоб.
— Я завтра же отправлюсь туда,
в исполнение его воли; но я
почла долгом побывать прежде у вас.
Лаврецкий провел полтора дня
в Васильевском и
почти все время пробродил по окрестностям.
Ну, да: увидал вблизи,
в руках
почти держал возможность счастия на всю жизнь — оно вдруг исчезло; да ведь и
в лотерее — повернись колесо еще немного, и бедняк, пожалуй, стал бы богачом.
— А потом, что это у вас за ангелочек эта Адочка, что за прелесть! Как она мила, какая умненькая; по-французски как говорит; и по-русски понимает — меня тетенькой назвала. И знаете ли, этак чтобы дичиться, как все
почти дети
в ее годы дичатся, — совсем этого нет. На вас так похожа, Федор Иваныч, что ужас. Глаза, брови… ну вы, как есть — вы. Я маленьких таких детей не очень люблю, признаться; но
в вашу дочку просто влюбилась.
Он пришел рано:
почти никого еще не было
в церкви; дьячок на клиросе читал часы; изредка прерываемый кашлем, голос его мерно гудел, то упадая, то вздуваясь.
В последнее время своего пребывания
в О… он совершенно лишился расположения Марьи Дмитриевны; он вдруг перестал ее посещать и
почти не выезжал из Лавриков.
Дружный крик раздался ему
в ответ — и не потому, чтобы вся эта молодежь очень обрадовалась приезду отдаленного,
почти забытого родственника, а просто потому, что она готова была шуметь и радоваться при всяком удобном случае.
Он утих и — к чему таить правду? — постарел не одним лицом и телом, постарел душою; сохранить до старости сердце молодым, как говорят иные, и трудно и
почти смешно; тот уже может быть доволен, кто не утратил веры
в добро, постоянство воли, охоты к деятельности.