Неточные совпадения
— Да, он ручки у тебя все лижет. По-французски не говорит, — эка беда! Я сама не сильна во французском «диалехте». Лучше бы он ни по-каковски не говорил: не лгал бы. Да вот он, кстати, легок
на помине, — прибавила Марфа Тимофеевна,
глянув на улицу. — Вон он шагает, твой приятный человек. Экой длинный, словно аист!
Иные его движения напоминали неуклюжее охорашивание совы в клетке, когда она чувствует, что
на нее
глядят, а сама едва видит своими огромными, желтыми, пугливо и дремотно моргающими глазами.
И Паншин размашисто проложил несколько длинных штрихов. Он постоянно рисовал один и тот же пейзаж:
на первом плане большие растрепанные деревья, в отдаленье поляну и зубчатые горы
на небосклоне. Лиза
глядела через его плечо
на его работу.
Лиза ничего не отвечала ему и, не улыбаясь, слегка приподняв брови и краснея,
глядела на пол, но не отнимала своей руки; а наверху, в комнате Марфы Тимофеевны, при свете лампадки, висевшей перед тусклыми старинными образами, Лаврецкий сидел
на креслах, облокотившись
на колена и положив лицо
на руки; старушка, стоя перед ним, изредка и молча гладила его по волосам.
Грязно, бедно, дрянно показалось его родимое гнездо; глушь и копоть степного житья-бытья
на каждом шагу его оскорбляли; скука его грызла; зато и
на него все в доме, кроме матери, недружелюбно
глядели.
Она уже не могла говорить, уже могильные тени ложились
на ее лицо, но черты ее по-прежнему выражали терпеливое недоумение и постоянную кротость смирения; с той же немой покорностью
глядела она
на Глафиру, и как Анна Павловна
на смертном одре поцеловала руку Петра Андреича, так и она приложилась к Глафириной руке, поручая ей, Глафире, своего единственного сына.
Глафира Петровна, которая только что выхватила чашку бульону из рук дворецкого, остановилась, посмотрела брату в лицо, медленно, широко перекрестилась и удалилась молча; а тут же находившийся сын тоже ничего не сказал, оперся
на перила балкона и долго
глядел в сад, весь благовонный и зеленый, весь блестевший в лучах золотого весеннего солнца.
Прошло несколько минут, прошло полчаса; Лаврецкий все стоял, стискивая роковую записку в руке и бессмысленно
глядя на пол; сквозь какой-то темный вихрь мерещились ему бледные лица; мучительно замирало сердце; ему казалось, что он падал, падал, падал… и конца не было.
Он едва держался
на ногах, тело его изнемогало, а он и не чувствовал усталости, — зато усталость брала свое: он сидел,
глядел и ничего не понимал; не понимал, что с ним такое случилось, отчего он очутился один, с одеревенелыми членами, с горечью во рту, с камнем
на груди, в пустой незнакомой комнате; он не понимал, что заставило ее, Варю, отдаться этому французу и как могла она, зная себя неверной, быть по-прежнему спокойной, по-прежнему ласковой и доверчивой с ним! «Ничего не понимаю! — шептали его засохшие губы.
Приложившись головой к подушке и скрестив
на груди руки, Лаврецкий
глядел на пробегавшие веером загоны полей,
на медленно мелькавшие ракиты,
на глупых ворон и грачей, с тупой подозрительностью взиравших боком
на проезжавший экипаж,
на длинные межи, заросшие чернобыльником, полынью и полевой рябиной; он
глядел… и эта свежая, степная, тучная голь и глушь, эта зелень, эти длинные холмы, овраги с приземистыми дубовыми кустами, серые деревеньки, жидкие березы — вся эта, давно им не виданная, русская картина навевала
на его душу сладкие и в то же время почти скорбные чувства, давила грудь его каким-то приятным давлением.
На главной стене висел старинный портрет Федорова прадеда, Андрея Лаврецкого; темное, желчное лицо едва отделялось от почерневшего и покоробленного фона; небольшие злые глаза угрюмо
глядели из-под нависших, словно опухших век; черные волосы без пудры щеткой вздымались над тяжелым, изрытым лбом.
Антон отправился с лакеем Лаврецкого отпирать конюшню и сарай;
на место его явилась старушка, чуть ли не ровесница ему, повязанная платком по самые брови; голова ее тряслась, и глаза
глядели тупо, но выражали усердие, давнишнюю привычку служить безответно, и в то же время — какое-то почтительное сожаление.
— Это вы так думаете, — возразил Лемм, — потому что, вероятно, опыт… — Он вдруг умолк и в смущении отвернулся. Лаврецкий принужденно засмеялся, тоже отвернулся и стал
глядеть на дорогу.
Лаврецкий остался один
на крыльце — и пристально
глядел вдаль по дороге, пока тарантас не скрылся из виду.
Лаврецкий подвез старика к его домику: тот вылез, достал свой чемодан и, не протягивая своему приятелю руки (он держал чемодан обеими руками перед грудью), не
глядя даже
на него, сказал ему по-русски: «Прощайте-с!» — «Прощайте», — повторил Лаврецкий и велел кучеру ехать к себе
на квартиру.
Лаврецкий сел
на деревянную скамейку, подперся рукою и стал
глядеть на эту дверь да
на окно Лизы.
Сперва Лемм не отвечал
на его объятие, даже отклонил его локтем; долго, не шевелясь ни одним членом,
глядел он все так же строго, почти грубо, и только раза два промычал: «ага!» Наконец его преобразившееся лицо успокоилось, опустилось, и он, в ответ
на горячие поздравления Лаврецкого, сперва улыбнулся немного, потом заплакал, слабо всхлипывая, как дитя.
Измученный, пришел он перед утром к Лемму. Долго он не мог достучаться; наконец в окне показалась голова старика в колпаке: кислая, сморщенная, уже нисколько не похожая
на ту вдохновенно суровую голову, которая, двадцать четыре часа тому назад, со всей высоты своего художнического величия царски
глянула на Лаврецкого.
Впрочем, Марфа Тимофеевна не
на одну Варвару Павловну не
глядела: она и
на Лизу не
глядела, хотя глаза так и блестели у ней.
Лаврецкий не мог сидеть в гостиной: ему так и чудилось, что прадед Андрей презрительно
глядит с полотна
на хилого своего потомка.
Такими-то рассуждениями старался помочь Лаврецкий своему горю, но оно было велико и сильно; и сама, выжившая не столько из ума, сколько изо всякого чувства, Апраксея покачала головой и печально проводила его глазами, когда он сел в тарантас, чтобы ехать в город. Лошади скакали; он сидел неподвижно и прямо и неподвижно
глядел вперед
на дорогу.
Дряхлая старушонка в ветхом капоте с капюшоном стояла
на коленях подле Лаврецкого и прилежно молилась; ее беззубое, желтое, сморщенное лицо выражало напряженное умиление; красные глаза неотвратимо
глядели вверх,
на образа иконостаса; костлявая рука беспрестанно выходила из капота и медленно и крепко клала большой широкий крест.
Лаврецкий посмотрел ей вслед и, понурив голову, отправился назад по улице. Он наткнулся
на Лемма, который тоже шел, надвинув шляпу
на нос и
глядя себе под ноги.
— Да что такое, что такое, мать моя? Не пугай меня, пожалуйста; я сейчас закричу, не
гляди так
на меня; говори скорее, что такое!
Она внезапно остановилась и затихла при виде незнакомого; но светлые глаза, устремленные
на него,
глядели так же ласково, свежие лица не перестали смеяться.