Неточные совпадения
— О чем ты это? — спросила
она вдруг Марью Дмитриевну. — О чем вздыхаешь,
мать моя?
— Что это у тебя, никак седой волос,
мать моя? Ты побрани свою Палашку. Чего
она смотрит?
А что,
мать моя, — прибавила
она, обращаясь к Марье Дмитриевне, — угостила ты его чем-нибудь?
— Извините меня, государь мой, — возразила Марфа Тимофеевна, — не заметила вас на радости. На
мать ты свою похож стал, на голубушку, — продолжала
она, снова обратившись к Лаврецкому, — только нос у тебя отцовский был, отцовским и остался. Ну — и надолго ты к нам?
Только с
матерью своею он и отводил душу и по целым часам сиживал в
ее низких покоях, слушая незатейливую болтовню доброй женщины и наедаясь вареньем.
Петр Андреич, узнав о свадьбе сына, слег в постель и запретил упоминать при себе имя Ивана Петровича; только
мать, тихонько от мужа, заняла у благочинного и прислала пятьсот рублей ассигнациями да образок его жене; написать
она побоялась, но велела сказать Ивану Петровичу через посланного сухопарого мужичка, умевшего уходить в сутки по шестидесяти верст, чтоб он не очень огорчался, что, бог даст, все устроится и отец переложит гнев на милость; что и
ей другая невестка была бы желательнее, но что, видно, богу так было угодно, а что
она посылает Маланье Сергеевне свое родительское благословение.
Петр Андреич сдержал свое слово. Он известил сына, что для смертного часа его
матери, для младенца Федора он возвращает ему свое благословение и Маланью Сергеевну оставляет у себя в доме.
Ей отвели две комнаты в антресолях, он представил
ее своим почтеннейшим гостям, кривому бригадиру Скурехину и жене его; подарил
ей двух девок и казачка для посылок. Марфа Тимофеевна с
ней простилась:
она возненавидела Глафиру и в течение одного дня раза три поссорилась с
нею.
Глафира еще при жизни
матери успела понемногу забрать весь дом в руки: все, начиная с отца,
ей покорялись; без
ее разрешения куска сахару не выдавалось;
она скорее согласилась бы умереть, чем поделиться властью с другой хозяйкой, — и какою еще хозяйкой!
Ему не было восьми лет, когда
мать его скончалась; он видел
ее не каждый день и полюбил
ее страстно: память о
ней, об
ее тихом и бледном лице, об
ее унылых взглядах и робких ласках навеки запечатлелась в его сердце; но он смутно понимал
ее положение в доме; он чувствовал, что между им и
ею существовала преграда, которую
она не смела и не могла разрушить.
Он узнал от него, что красавицу звали Варварой Павловной Коробьиной; что старик и старуха, сидевшие с
ней в ложе, были отец
ее и
мать и что сам он, Михалевич, познакомился с ними год тому назад, во время своего пребывания в подмосковной на «кондиции» у графа Н.
Заметив из расспросов Лаврецкого, какое впечатление произвела на него Варвара Павловна, он сам предложил ему познакомить его с
нею, прибавив, что он у них, как свой; что генерал человек совсем не гордый, а
мать так глупа, что только тряпки не сосет.
— Ан нет, — ты одна пойдешь: обленилась я,
мать моя, — возразила Марфа Тимофеевна, — чаем уж очень себя балую. —
Она говорила Настасье Карповне «ты», хотя и жила с
ней на равной ноге — недаром же
она была Пестова: трое Пестовых значатся в синодике Ивана Васильевича Грозного; Марфа Тимофеевна это знала.
— И ведь знает, плут, — перебила
ее Марфа Тимофеевна, — знает, чем
ее прельстить: табакерку
ей подарил. Федя, попроси у
ней табачку понюхать; ты увидишь, табакерка какая славная: на крышке гусар на коне представлен. Уж ты лучше,
мать моя, не оправдывайся.
Вспомнил он свое детство, свою
мать, вспомнил, как
она умирала, как поднесли его к
ней и как
она, прижимая его голову к своей груди, начала было слабо голосить над ним, да взглянула на Глафиру Петровну — и умолкла.
— Как вы думаете, Христофор Федорыч, — сказал он наконец, — ведь у нас теперь, кажется, все в порядке, сад в полном цвету… Не пригласить ли
ее сюда на день вместе с
ее матерью и моей старушкой теткой, а? Вам это будет приятно?
Лиза взглянула на
мать, а Марья Дмитриевна приняла болезненный вид; но Лаврецкий не дал
ей разинуть рта и тут же поцеловал у
ней обе руки.
«
Она послушается
матери, — думал он, —
она выйдет за Паншина; но если даже
она ему откажет, — не все ли равно для меня?» Проходя перед зеркалом, он мельком взглянул на свое лицо и пожал плечами.
Отца
она боялась; чувство
ее к
матери было неопределенно, —
она не боялась
ее и не ласкалась к
ней; впрочем,
она и к Агафье не ласкалась, хотя только
ее одну и любила.
— Ах, не говорите таких ужасных слов, — перебила его Варвара Павловна, — пощадите меня, хотя… хотя ради этого ангела… — И, сказавши эти слова, Варвара Павловна стремительно выбежала в другую комнату и тотчас же вернулась с маленькой, очень изящно одетой девочкой на руках. Крупные русые кудри падали
ей на хорошенькое румяное личико, на больше черные заспанные глаза;
она и улыбалась, и щурилась от огня, и упиралась пухлой ручонкой в шею
матери.
Не успела
она сойти вниз и поздороваться с
матерью, как уже под окном раздался конский топот, и
она с тайным страхом увидела Паншина, въезжавшего на двор.
Она надеялась, что он тотчас же уедет; но он пошел в кабинет к Марье Дмитриевне и около часа просидел у
ней. Уходя, он сказал Лизе: «Votre mére vous appelle; adieu à jamais…» [Ваша
мать вас зовет, прощайте навсегда… (фр.).] — сел на лошадь и от самого крыльца поскакал во всю прыть. Лиза вошла к Марье Дмитриевне и застала
ее в слезах. Паншин сообщил
ей свое несчастие.
Она отправилась в свою комнату. Но не успела
она еще отдохнуть от объяснения с Паншиным и с
матерью, как на
нее опять обрушилась гроза, и с такой стороны, откуда
она меньше всего
ее ожидала. Марфа Тимофеевна вошла к
ней в комнату и тотчас захлопнула за собой дверь. Лицо старушки было бледно, чепец набоку, глаза
ее блестели, руки, губы дрожали. Лиза изумилась:
она никогда еще не видала своей умной и рассудительной тетки в таком состоянии.
Вспомни
мать свою: как ничтожно малы были
ее требования и какова выпала
ей доля? ты, видно, только похвастался перед Паншиным, когда сказал ему, что приехал в Россию затем, чтобы пахать землю; ты приехал волочиться на старости лет за девочками.
— Лиза… да, Лиза сейчас здесь была, — продолжала Марфа Тимофеевна, завязывая и развязывая шнурки своего ридикюля. —
Она не совсем здорова. Шурочка, где ты? Поди сюда,
мать моя, что это посидеть не можешь? И у меня голова болит. Должно быть, от эфтагоот пенья да от музыки.
— Подумайте: молодость, неопытность… ну, может быть, дурной пример: не было такой
матери, которая наставила бы
ее на путь.
У Лизы была особая, небольшая комнатка во втором этаже дома
ее матери, чистая, светлая, с белой кроваткой, с горшками цветов по углам и перед окнами, с маленьким письменным столиком, горкою книг и распятием на стене.
— Перекрестись,
мать моя, Лизочка, опомнись, что ты это, бог с тобою, — пролепетала
она наконец, — ляг, голубушка, усни немножко; это все у тебя от бессонницы, душа моя.
Лиза утешала
ее, отирала
ее слезы, сама плакала, но осталась непреклонной. С отчаянья Марфа Тимофеевна попыталась пустить в ход угрозу: все сказать
матери… но и это не помогло. Только вследствие усиленных просьб старушки Лиза согласилась отложить исполнение своего намерения на полгода; зато Марфа Тимофеевна должна была дать
ей слово, что сама поможет
ей и выхлопочет согласие Марьи Дмитриевны, если через шесть месяцев
она не изменит своего решения.