Неточные совпадения
Все в нем дышало приличием и пристойностью, начиная
с благообразного
лица и гладко причесанных висков до сапогов без каблуков и без скрипу.
Отец Паншина, отставной штабс-ротмистр, известный игрок, человек
с сладкими глазами, помятым
лицом и нервической дерготней в губах, весь свой век терся между знатью, посещал английские клубы обеих столиц и слыл за ловкого, не очень надежного, но милого и задушевного малого.
Он был небольшого роста, сутуловат,
с криво выдавшимися лопатками и втянутым животом,
с большими плоскими ступнями,
с бледно-синими ногтями на твердых, не разгибавшихся пальцах жилистых красных рук;
лицо имел морщинистое, впалые щеки и сжатые губы, которыми он беспрестанно двигал и жевал, что, при его обычной молчаливости, производило впечатление почти зловещее; седые его волосы висели клочьями над невысоким лбом; как только что залитые угольки, глухо тлели его крошечные, неподвижные глазки; ступал он тяжело, на каждом шагу перекидывая свое неповоротливое тело.
И Лемм уторопленным шагом направился к воротам, в которые входил какой-то незнакомый ему господин, в сером пальто и широкой соломенной шляпе. Вежливо поклонившись ему (он кланялся всем новым
лицам в городе О…; от знакомых он отворачивался на улице — такое уж он положил себе правило), Лемм прошел мимо и исчез за забором. Незнакомец
с удивлением посмотрел ему вслед и, вглядевшись в Лизу, подошел прямо к ней.
Лаврецкий действительно не походил на жертву рока. От его краснощекого, чисто русского
лица,
с большим белым лбом, немного толстым носом и широкими правильными губами, так и веяло степным здоровьем, крепкой, долговечной силой. Сложен он был на славу, и белокурые волосы вились на его голове, как у юноши. В одних только его глазах, голубых, навыкате, и несколько неподвижных, замечалась не то задумчивость, не то усталость, и голос его звучал как-то слишком ровно.
Пучеглазая,
с ястребиным носом,
с круглым желтым
лицом, цыганка родом, вспыльчивая и мстительная, она ни в чем не уступала мужу, который чуть не уморил ее и которого она не пережила, хотя вечно
с ним грызлась.
Эта Глафира была странное существо: некрасивая, горбатая, худая,
с широко раскрытыми строгими глазами и сжатым тонким ртом, она
лицом, голосом, угловатыми быстрыми движениями напоминала свою бабку, цыганку, жену Андрея.
Случилось так, что в числе горничных Анны Павловны находилась одна очень хорошенькая девушка,
с ясными кроткими глазками и тонкими чертами
лица, по имени Маланья, умница и скромница.
Она уже не могла говорить, уже могильные тени ложились на ее
лицо, но черты ее по-прежнему выражали терпеливое недоумение и постоянную кротость смирения;
с той же немой покорностью глядела она на Глафиру, и как Анна Павловна на смертном одре поцеловала руку Петра Андреича, так и она приложилась к Глафириной руке, поручая ей, Глафире, своего единственного сына.
Никто бы не назвал Федю интересным дитятей: он был довольно бледен, но толст, нескладно сложен и неловок, — настоящий мужик, по выражению Глафиры Петровны; бледность скоро бы исчезла
с его
лица, если б его почаще выпускали на воздух.
Рядом
с нею сидела сморщенная и желтая женщина лет сорока пяти, декольте, в черном токе,
с беззубою улыбкой на напряженно озабоченном и пустом
лице, а в углублении ложи виднелся пожилой мужчина, в широком сюртуке и высоком галстуке,
с выражением тупой величавости и какой-то заискивающей подозрительности в маленьких глазках,
с крашеными усами и бакенбардами, незначительным огромным лбом и измятыми щеками, по всем признакам отставной генерал.
Продолжая посматривать на ложу, он заметил, что все находившиеся в ней
лица обращались
с Михалевичем, как
с старинным приятелем.
Настасья Карповна была женщина самого веселого и кроткого нрава, вдова, бездетная, из бедных дворянок; голову имела круглую, седую, мягкие белые руки, мягкое
лицо с крупными, добрыми чертами и несколько смешным, вздернутым носом; она благоговела перед Марфой Тимофеевной, и та ее очень любила, хотя подтрунивала над ее нежным сердцем: она чувствовала слабость ко всем молодым людям и невольно краснела, как девочка, от самой невинной шутки.
В пакете лежали
лицом к
лицу пастелевый портрет его отца в молодости,
с мягкими кудрями, рассыпанными по лбу,
с длинными томными глазами и полураскрытым ртом, и почти стертый портрет бледной женщины в белом платье,
с белым розаном в руке, — его матери.
Он слушал ее, глядел ей в
лицо и мысленно твердил слова Лемма, соглашался
с ним.
Когда Лаврецкий вернулся домой, его встретил на пороге гостиной человек высокого роста и худой, в затасканном синем сюртуке,
с морщинистым, но оживленным
лицом,
с растрепанными седыми бакенбардами, длинным прямым носом и небольшими воспаленными глазками.
И ему было хорошо: он несся по спокойной ночной теплыни, не спуская глаз
с доброго молодого
лица, слушая молодой и в шепоте звеневший голос, говоривший простые, добрые вещи; он и не заметил, как проехал полдороги.
Он бы тотчас ушел, если б не Лиза: ему хотелось сказать ей два слова наедине, но он долго не мог улучить удобное мгновенье и довольствовался тем, что
с тайной радостью следил за нею взором; никогда ее
лицо не казалось ему благородней и милей.
Хозяйка села играть в карты
с Марфой Тимофеевной, Беленицыным и Гедеоновским, который играл очень медленно, беспрестанно ошибался, моргал глазами и утирал
лицо платком.
Тот продолжал моргать глазами и утираться. Лиза пришла в гостиную и села в угол; Лаврецкий посмотрел на нее, она на него посмотрела — и обоим стало почти жутко. Он прочел недоумение и какой-то тайный упрек на ее
лице. Поговорить
с нею, как бы ему хотелось, он не мог; оставаться в одной комнате
с нею, гостем в числе других гостей, — было тяжело: он решился уйти. Прощаясь
с нею, он успел повторить, что придет завтра, и прибавил, что надеется на ее дружбу.
— Приходите, — отвечала она
с тем же недоумением на
лице.
Паншин счел девяносто и начал учтиво и спокойно брать взятки,
с строгим и достойным выражением на
лице. Так должны играть дипломаты; вероятно, так и он играл в Петербурге
с каким-нибудь сильным сановником, которому желал внушить выгодное мнение о своей солидности и зрелости. «Сто один, сто два, черви, сто три», — мерно раздавался его голос, и Лаврецкий не мог понять, чем он звучал: укоризной или самодовольствием.
Настасья Карповна клала земные поклоны и вставала
с каким-то скромным и мягким шумом; Лиза, как стала, так и не двигалась
с места и не шевелилась; по сосредоточенному выражению ее
лица можно было догадаться, что она пристально и горячо молилась.
В белом платье,
с нерасплетенными косами по плечам, она тихонько подошла к столу, нагнулась над ним, поставила свечку и чего-то поискала; потом, обернувшись
лицом к саду, она приблизилась к раскрытой двери и, вся белая, легкая, стройная, остановилась на пороге.
Лиза медленно взглянула на него; казалось, она только в это мгновение поняла, где она и что
с нею. Она хотела подняться, не могла и закрыла
лицо руками.
Бывало, Агафья, вся в черном,
с темным платком на голове,
с похудевшим, как воск прозрачным, но все еще прекрасным и выразительным
лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у ног ее, на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие пречистой девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как жили святые в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, — и царей не боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили и звери их слушались; как на тех местах, где кровь их падала, цветы вырастали.
Ему навстречу
с дивана поднялась дама в черном шелковом платье
с воланами и, поднеся батистовый платок к бледному
лицу, переступила несколько шагов, склонила тщательно расчесанную, душистую голову — и упала к его ногам…
Он застал жену за завтраком, Ада, вся в буклях, в беленьком платьице
с голубыми ленточками, кушала баранью котлетку. Варвара Павловна тотчас встала, как только Лаврецкий вошел в комнату, и
с покорностью на
лице подошла к нему. Он попросил ее последовать за ним в кабинет, запер за собою дверь и начал ходить взад и вперед; она села, скромно положила одну руку на другую и принялась следить за ним своими все еще прекрасными, хотя слегка подрисованными, глазами.
Она отправилась в свою комнату. Но не успела она еще отдохнуть от объяснения
с Паншиным и
с матерью, как на нее опять обрушилась гроза, и
с такой стороны, откуда она меньше всего ее ожидала. Марфа Тимофеевна вошла к ней в комнату и тотчас захлопнула за собой дверь.
Лицо старушки было бледно, чепец набоку, глаза ее блестели, руки, губы дрожали. Лиза изумилась: она никогда еще не видала своей умной и рассудительной тетки в таком состоянии.
Внезапный перелом в ее судьбе потряс ее до основания; в два каких-нибудь часа ее
лицо похудело; но она и слезинки не проронила. «Поделом!» — говорила она самой себе,
с трудом и волнением подавляя в душе какие-то горькие, злые, ее самое пугавшие порывы.
Она села играть в карты
с нею и Гедеоновским, а Марфа Тимофеевна увела Лизу к себе наверх, сказав, что на ней
лица нету, что у ней, должно быть, болит голова.
Марья Дмитриевна уронила карты и завозилась на кресле; Варвара Павловна посмотрела на нее
с полуусмешкой, потом обратила взоры на дверь. Появился Паншин, в черном фраке, в высоких английских воротничках, застегнутый доверху. «Мне было тяжело повиноваться; но вы видите, я приехал» — вот что выражало его не улыбавшееся, только что выбритое
лицо.
Напротив: она
с веселым вниманием глядела ему в
лицо, говорила развязно, и тонкие ее ноздри слегка трепетали, как от сдержанного смеха.
Паншин чувствовал полное удовольствие; глаза его сияли, он улыбался; сначала он проводил рукой по
лицу, хмурил брови и отрывисто вздыхал, когда ему случалось встретиться взглядами
с Марьей Дмитриевной; но потом он совсем забыл о ней и отдался весь наслаждению полусветской, полухудожественной болтовни.
Варвара Павловна бросила на него дружелюбный взгляд и встала. Лиза вошла; Марфа Тимофеевна напрасно ее удерживала: она решилась выдержать испытание до конца. Варвара Павловна пошла ей навстречу вместе
с Паншиным, на
лице которого появилось прежнее дипломатическое выражение.
С ненавистью смотрел он на ее истасканное, но все еще «пикантное» насмешливое парижское
лицо, на ее белые нарукавнички, шелковый фартук и легкий чепчик.
Впрочем, я
с вами говорить не буду: в этойсцене не вы главное действующее
лицо.
Дряхлая старушонка в ветхом капоте
с капюшоном стояла на коленях подле Лаврецкого и прилежно молилась; ее беззубое, желтое, сморщенное
лицо выражало напряженное умиление; красные глаза неотвратимо глядели вверх, на образа иконостаса; костлявая рука беспрестанно выходила из капота и медленно и крепко клала большой широкий крест.
Мужик
с густой бородой и угрюмым
лицом, взъерошенный и измятый, вошел в церковь, разом стал на оба колена и тотчас же принялся поспешно креститься, закидывая назад и встряхивая голову после каждого поклона.
Такое горькое горе сказывалось в его
лице, во всех его движениях, что Лаврецкий решился подойти к нему и спросить его, что
с ним.
Все это она делала не спеша, без шума,
с какой-то умиленной и тихой заботливостью на
лице.
— Ничего? — воскликнула Марфа Тимофеевна, — это ты другим говори, а не мне! Ничего! а кто сейчас стоял на коленях? у кого ресницы еще мокры от слез? Ничего! Да ты посмотри на себя, что ты сделала
с своим
лицом, куда глаза свои девала? — Ничего! разве я не все знаю?
Перебираясь
с клироса на клирос, она прошла близко мимо него, прошла ровной, торопливо-смиренной походкой монахини — и не взглянула на него; только ресницы обращенного к нему глаза чуть-чуть дрогнули, только еще ниже наклонила она свое исхудалое
лицо — и пальцы сжатых рук, перевитые четками, еще крепче прижались друг к другу.