Неточные совпадения
Ну, говори, батюшка,
как же?..» — «
А! ах, Господи, твоя воля!» — восклицал Калиныч во время моего рассказа...
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном:
как бы дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный,
как говорится, брак вступить успел…
Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день…
А что ж преферанс?
— Нет, старого времени мне особенно хвалить не из чего. Вот хоть бы, примером сказать, вы помещик теперь, такой
же помещик,
как ваш покойный дедушка,
а уж власти вам такой не будет! да и вы сами не такой человек. Нас и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука будет. Нет, уж я теперь не увижу, чего в молодости насмотрелся.
—
Как же это вы про Миловидку слыхали,
а про Бауша нет?..
— Нет, уж вот от этого увольте, — поспешно проговорил он, — право… и сказал бы вам… да что! (Овсяников рукой махнул.) Станемте лучше чай кушать… Мужики,
как есть мужики;
а впрочем, правду сказать,
как же и быть-то нам?
—
Как же это ты рыболов,
а лодка у тебя в такой неисправности?
—
А вы не знаете? Вот меня возьмут и нарядят; я так и хожу наряженный, или стою, или сижу,
как там придется. Говорят: вот что говори, — я и говорю. Раз слепого представлял… Под каждую веку мне по горошине положили…
Как же!
—
А я, батюшка, не жалуюсь. И слава Богу, что в рыболовы произвели.
А то вот другого, такого
же,
как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть…
А Пупырь-то еще на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об нем барыне, напомнить. Вот те и напомнил!..
А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
Я добрался наконец до угла леса, но там не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною,
а за ними далёко-далёко виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «Что за притча?.. Да где
же я?» Я стал припоминать,
как и куда ходил в течение дня… «Э! да это Парахинские кусты! — воскликнул я наконец, — точно! вон это, должно быть, Синдеевская роща… Да
как же это я сюда зашел? Так далеко?.. Странно! Теперь опять нужно вправо взять».
Мальчики сидели вокруг их; тут
же сидели и те две собаки, которым так было захотелось меня съесть. Они еще долго не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали,
а потом слегка визжали,
как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всех мальчиков было пять: Федя, Павлуша, Ильюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь
же познакомить с ними читателя.)
Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и стал ее спрашивать: «Чего ты, лесное зелье, плачешь?»
А русалка-то
как взговорит ему: «Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить бы тебе со мной на веселии до конца дней;
а плачу я, убиваюсь оттого, что ты крестился; да не я одна убиваться буду: убивайся
же и ты до конца дней».
—
А какие ты нам, Ильюшка, страхи рассказывал, — заговорил Федя, которому,
как сыну богатого крестьянина, приходилось быть запевалой (сам
же он говорил мало,
как бы боясь уронить свое достоинство). — Да и собак тут нелегкая дернула залаять…
А точно, я слышал, это место у вас нечистое.
— Да… горячка… Третьего дня за дохтуром посылал управляющий, да дома дохтура не застали…
А плотник был хороший; зашибал маненько,
а хороший был плотник. Вишь, баба-то его
как убивается… Ну, да ведь известно: у баб слезы-то некупленные. Бабьи слезы та
же вода… Да.
—
А то
как же-с? Не прямо
же набело писать.
— Ну, так
как же, Николай Еремеич? — начал опять купец, — надо дельце-то покончить… Так уж и быть, Николай Еремеич, так уж и быть, — продолжал он, беспрерывно моргая, — две сереньких и беленькую вашей милости,
а там (он кивнул головой на барский двор) шесть с полтиною. По рукам, что ли?
С людьми
же, стоящими на низших ступенях общества, он обходится еще страннее: вовсе на них не глядит и, прежде чем объяснит им свое желание или отдаст приказ, несколько раз сряду, с озабоченным и мечтательным видом, повторит: «
Как тебя зовут?..
как тебя зовут?», ударяя необыкновенно резко на первом слове «
как»,
а остальные произнося очень быстро, что придает всей поговорке довольно близкое сходство с криком самца-перепела.
Она, изволите видеть, вздумала окончательно развить, довоспитать такую,
как она выражалась, богатую природу и, вероятно, уходила бы ее, наконец, совершенно, если бы, во-первых, недели через две не разочаровалась «вполне» насчет приятельницы своего брата,
а во-вторых, если бы не влюбилась в молодого проезжего студента, с которым тотчас
же вступила в деятельную и жаркую переписку; в посланиях своих она,
как водится, благословляла его на святую и прекрасную жизнь, приносила «всю себя» в жертву, требовала одного имени сестры, вдавалась в описания природы, упоминала о Гете, Шиллере, Беттине и немецкой философии — и довела наконец бедного юношу до мрачного отчаяния.
Он осторожен и в то
же время предприимчив,
как лисица; болтлив,
как старая женщина, и никогда не проговаривается,
а всякого другого заставит высказаться; впрочем, не прикидывается простачком,
как это делают иные хитрецы того
же десятка, да ему и трудно было бы притворяться: я никогда не видывал более проницательных и умных глаз,
как его крошечные, лукавые «гляделки» [Орловцы называют глаза гляделками, так
же как рот едалом.
— Согласен, — отвечал он, — я с вами согласен. Да все
же нужно такое, особенное расположение! Иной мужика дерет
как липку, и ничего!
а я… Позвольте узнать, вы сами из Питера или из Москвы?
Вдруг приглянись мне девушка, ах, да
какая же девушка была… красавица, умница,
а уж добрая
какая!
— Однако, — прибавил он, подумав немного, — я, кажется, обещал вам рассказать,
каким образом я женился. Слушайте
же. Во-первых, доложу вам, что жены моей уже более на свете не имеется, во-вторых…
а во-вторых, я вижу, что мне придется рассказать вам мою молодость,
а то вы ничего не поймете… Ведь вам не хочется спать?
— Нет, ради Бога, — прервал он меня, — не спрашивайте моего имени ни у меня, ни у других. Пусть я останусь для вас неизвестным существом, пришибленным судьбою Васильем Васильевичем. Притом
же я,
как человек неоригинальный, и не заслуживаю особенного имени…
А уж если вы непременно хотите мне дать какую-нибудь кличку, так назовите… назовите меня Гамлетом Щигровского уезда. Таких Гамлетов во всяком уезде много, но, может быть, вы с другими не сталкивались… Засим прощайте.
— Ну, хоть денег у меня возьми —
а то
как же так без гроша? Но лучше всего: убей ты меня! Сказываю я тебе толком: убей ты меня зараз!
Примется Чертопханов расписывать своего Малек-Аделя — откуда речи берутся!
А уж
как он его холил и лелеял! Шерсть на нем отливала серебром — да не старым,
а новым, что с темным глянцем; повести по ней ладонью — тот
же бархат! Седло, чепрачок, уздечка — вся
как есть сбруя до того была ладно пригнана, в порядке, вычищена — бери карандаш и рисуй! Чертопханов — чего больше? — сам собственноручно и челку заплетал своему любимцу, и гриву и хвост мыл пивом, и даже копыта не раз мазью смазывал…
— И не у казака он был, — продолжал Чертопханов, все не поворачивая головы и тем
же басовым голосом, —
а у цыгана-барышника; я, разумеется тотчас вклепался в свою лошадь и пожелал насильно ее возвратить; но бестия цыган заорал
как ошпаренный на всю площадь, стал божиться, что купил лошадь у другого цыгана, и свидетелей хотел представить…
А для тебя, Порфирий, одна инструкция:
как только ты, чего Боже оборони, завидишь в окрестностях казака, так сию
же секунду, ни слова не говоря, беги и неси мне ружье,
а я уж буду знать,
как мне поступить!
«Ату его, ату!» Вся охота так и понеслась, и Чертопханов понесся тоже, только не вместе с нею,
а шагов от нее на двести в сторону, — точно так
же,
как и тогда.
— Э! э! э! э! — промолвил с расстановкой,
как бы с оттяжкой, дьякон, играя перстами в бороде и озирая Чертопханова своими светлыми и жадными глазами. —
Как же так, господин? Коня-то вашего, дай Бог памяти, в минувшем году недельки две после Покрова украли,
а теперь у нас ноябрь на исходе.
— Значит, с лишком год с тех пор протек,
а конь ваш,
как тогда был серый в яблоках, так и теперь; даже словно темнее стал.
Как же так? Серые-то лошади в один год много белеют.
—
Как же ты это так, братец? Разве этак можно,
а? Иль ты не знаешь, что за это… ответственность бывает большая,
а?
—
А беда такая стряслась! Да вы не побрезгуйте, барин, не погнушайтесь несчастием моим, — сядьте вон на кадушечку, поближе,
а то вам меня не слышно будет… вишь я
какая голосистая стала!.. Ну, уж и рада
же я, что увидала вас!
Как это вы в Алексеевку попали?
— Что Поляков? Потужил, потужил — да и женился на другой, на девушке из Глинного. Знаете Глинное? От нас недалече. Аграфеной ее звали. Очень он меня любил, да ведь человек молодой — не оставаться
же ему холостым. И
какая уж я ему могла быть подруга?
А жену он нашел себе хорошую, добрую, и детки у них есть. Он тут у соседа в приказчиках живет: матушка ваша по пачпорту его отпустила, и очень ему, слава Богу, хорошо.
В тот
же день, прежде чем отправиться на охоту, был у меня разговор о Лукерье с хуторским десятским. Я узнал от него, что ее в деревне прозывали «Живые мощи», что, впрочем, от нее никакого не видать беспокойства; ни ропота от нее не слыхать, ни жалоб. «Сама ничего не требует,
а напротив — за все благодарна; тихоня,
как есть тихоня, так сказать надо. Богом убитая, — так заключил десятский, — стало быть, за грехи; но мы в это не входим.
А чтобы, например, осуждать ее — нет, мы ее не осуждаем. Пущай ее!»
—
Как же ты об них не вспомнил? О лошадях пожалел,
а о жене, о детях?