Неточные совпадения
— Разбогател. Теперь он мне сто целковых оброка платит, да еще я, пожалуй, накину. Я уж ему не раз говорил: «Откупись, Хорь, эй, откупись!..»
А он, бестия, меня уверяет,
что нечем; денег, дескать, нету… Да, как бы не так!..
—
А для
чего мне откупаться? Теперь я своего барина знаю и оброк свой знаю… барин у нас хороший.
—
А что, ведь ты тоже торговлей занимаешься? — спросил я его.
—
А что мне жениться? — возразил Федя, — мне и так хорошо. На
что мне жена? Лаяться с ней,
что ли?
—
А в бабе-то
что хорошего?
— Ну, жени меня, коли так.
А?
что!
Что ж ты молчишь?
Иные помещики вздумали было покупать сами косы на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по той же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «
А что, малый, коса-то не больно того?» Те же самые проделки происходят и при покупке серпов, с тою только разницей,
что тут бабы вмешиваются в дело и доводят иногда самого продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их.
Пеньку продавать их дело, и они ее точно продают, — не в городе, в город надо самим тащиться,
а приезжим торгашам, которые, за неимением безмена, считают пуд в сорок горстей —
а вы знаете,
что за горсть и
что за ладонь у русского человека, особенно, когда он «усердствует»!
Хорь молчал, хмурил густые брови и лишь изредка замечал,
что «дескать, это у нас не шло бы,
а вот это хорошо — это порядок».
Что хорошо — то ему и нравится,
что разумно — того ему и подавай,
а откуда оно идет, — ему все равно.
«
А что ж он тебе сапогов не сошьет?» — возражал тот.
«
А что, — спросил он меня в другой раз, — у тебя своя вотчина есть?» — «Есть». — «Далеко отсюда?» — «Верст сто». — «
Что же ты, батюшка, живешь в своей вотчине?» — «Живу». — «
А больше, чай, ружьем пробавляешься?» — «Признаться, да». — «И хорошо, батюшка, делаешь; стреляй себе на здоровье тетеревов, да старосту меняй почаще».
Ермолаю было приказано доставлять на господскую кухню раз в месяц пары две тетеревов и куропаток,
а впрочем, позволялось ему жить, где хочет и
чем хочет.
— «Да на
что тебе тащиться в Чаплино, за десять верст?» — «
А там у Софрона-мужичка переночевать».
И пойдет Ермолай с своим Валеткой в темную ночь, через кусты да водомоины,
а мужичок Софрон его, пожалуй, к себе на двор не пустит, да еще,
чего доброго, шею ему намнет: не беспокой-де честных людей.
—
А что ваши свиньи? — спросил, помолчав, Ермолай.
—
А что, Арина Тимофеевна, чай, все хвораешь?
— Так-с…
А что это у вас песик аглицкий али фурлянский какой?
—
А что, говорят, граф-таки пожил на своем веку? — спросил я.
—
А чем плохо? Не… (У Власа голос прервался.) Эка жара стоит, — продолжал он, утирая лицо рукавом.
— Ну, вот видите:
а земли самая малость, только и есть
что господский лес.
— Ну, вот видите… Степа, дай-ка червяка…
А, Степа?
что ты, заснул,
что ли?
Не знаю,
чем я заслужил доверенность моего нового приятеля, — только он, ни с того ни с сего, как говорится, «взял» да и рассказал мне довольно замечательный случай;
а я вот и довожу теперь его рассказ до сведения благосклонного читателя.
Да живет-то она в двадцати верстах от города,
а ночь на дворе, и дороги такие,
что фа!
— «
Что вы это, Бог с вами!»
А у ней опять жар, думаю я про себя.
Скажу вам без обиняков, больная моя… как бы это того… ну, полюбила,
что ли, меня… или нет, не то чтобы полюбила…
а, впрочем… право, как это, того-с…
Я, например, очень хорошо понял,
что Александра Андреевна — ее Александрой Андреевной звали — не любовь ко мне почувствовала,
а дружеское, так сказать, расположение, уважение,
что ли.
А то вот
что еще мучительно бывает: видишь доверие к тебе слепое,
а сам чувствуешь,
что не в состоянии помочь.
Я их тоже, с своей стороны, уверяю,
что ничего, дескать,
а у самого душа в пятки уходит.
И чувствую я,
что не след ей разговаривать,
а запретить ей, решительно этак, знаете, запретить — не могу.
А между тем, должен я вам сказать, — прибавил лекарь, нагнувшись вперед и подняв кверху брови, —
что с соседями они мало водились оттого,
что мелкие им не под стать приходились,
а с богатыми гордость запрещала знаться.
«
Что с вами?» — «Доктор, ведь я умру?» — «Помилуй Бог!» — «Нет, доктор, нет, пожалуйста, не говорите мне,
что я буду жива… не говорите… если б вы знали… послушайте, ради Бога не скрывайте от меня моего положения! —
а сама так скоро дышит.
Чувствую я,
что больная моя себя губит; вижу,
что не совсем она в памяти; понимаю также и то,
что не почитай она себя при смерти, — не подумала бы она обо мне;
а то ведь, как хотите, жутко умирать в двадцать пять лет, никого не любивши: ведь вот
что ее мучило, вот отчего она, с отчаянья, хоть за меня ухватилась, — понимаете теперь?
«Вот если бы я знала,
что я в живых останусь и опять в порядочные барышни попаду, мне бы стыдно было, точно стыдно…
а то
что?» — «Да кто вам сказал,
что вы умрете?» — «Э, нет, полно, ты меня не обманешь, ты лгать не умеешь, посмотри на себя».
Мать моя добрая, она простит, она поймет,
а я умираю — мне не к
чему лгать; дай мне руку…» Я вскочил и вон выбежал.
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день…
А что ж преферанс?
—
А вот это, — подхватил Радилов, указывая мне на человека высокого и худого, которого я при входе в гостиную не заметил, — это Федор Михеич… Ну-ка, Федя, покажи свое искусство гостю.
Что ты забился в угол-то?
Правда, вы в то же самое время чувствовали,
что подружиться, действительно сблизиться он ни с кем не мог, и не мог не оттого,
что вообще не нуждался в других людях,
а оттого,
что вся жизнь его ушла на время внутрь.
А теперь я от себя прибавлю только то,
что на другой же день мы с Ермолаем
чем свет отправились на охоту,
а с охоты домой,
что чрез неделю я опять зашел к Радилову, но не застал ни его, ни Ольги дома,
а через две недели узнал,
что он внезапно исчез, бросил мать, уехал куда-то с своей золовкой.
—
А я так ожидал, Лука Петрович,
что вы мне старое время хвалить станете.
— Нет, старого времени мне особенно хвалить не из
чего. Вот хоть бы, примером сказать, вы помещик теперь, такой же помещик, как ваш покойный дедушка,
а уж власти вам такой не будет! да и вы сами не такой человек. Нас и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука будет. Нет, уж я теперь не увижу,
чего в молодости насмотрелся.
В «тверёзом» виде не лгал;
а как выпьет — и начнет рассказывать,
что у него в Питере три дома на Фонтанке: один красный с одной трубой, другой — желтый с двумя трубами,
а третий — синий без труб, и три сына (
а он и женат-то не бывал): один в инфантерии, другой в кавалерии, третий сам по себе…
И говорит,
что в каждом доме живет у него по сыну,
что к старшему ездят адмиралы, ко второму — генералы,
а к младшему — всё англичане!
Страху много,
а плакаться не на
что: смотришь — уж и улыбается.
— Миловидка, Миловидка… Вот граф его и начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою собаку: возьми,
что хочешь». — «Нет, граф, говорит, я не купец: тряпицы ненужной не продам,
а из чести хоть жену готов уступить, только не Миловидку… Скорее себя самого в полон отдам».
А Алексей Григорьевич его похвалил: «Люблю», — говорит. Дедушка-то ваш ее назад в карете повез;
а как умерла Миловидка, с музыкой в саду ее похоронил — псицу похоронил и камень с надписью над псицей поставил.
—
А что за человек был этот Бауш? — спросил я после некоторого молчанья.
Пятки душегубцу сквозь горло протащу!»
А кончится тем,
что пошлет узнать,
чего ему надобно, отчего не порскает?
Нет, скажу вам:
чем мельче звание, тем строже себя держи,
а то как раз себя замараешь.
Мелкопоместные — все либо на службе побывали, либо на месте не сидят;
а что покрупней — тех и узнать нельзя.