Неточные совпадения
— «Да зачем тебе селиться на болоте?» — «Да уж так; только вы,
батюшка Николай Кузьмич, ни в какую работу употреблять меня уж не извольте, а оброк положите, какой сами
знаете».
—
Знаю,
знаю, что ты мне скажешь, — перебил его Овсяников, — точно: по справедливости должен человек жить и ближнему помогать обязан есть. Бывает, что и себя жалеть не должен… Да ты разве все так поступаешь? Не водят тебя в кабак, что ли? не поят тебя, не кланяются, что ли: «Дмитрий Алексеич, дескать,
батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъявим», — да целковенький или синенькую из-под полы в руку? А? не бывает этого? сказывай, не бывает?
— А вот что в запрошлом году умерла, под Болховым… то бишь под Карачевым, в девках… И замужем не бывала. Не изволите
знать? Мы к ней поступили от ее
батюшки, от Василья Семеныча. Она-таки долгонько нами владела… годиков двадцать.
— А не
знаю,
батюшка. При буфете состоял и Антоном назывался, а не Кузьмой. Так барыня приказать изволила.
— И хорошо сделали,
батюшка, что с ним поехали. Ведь он такой, ведь он юродивец, и прозвище-то ему: Блоха. Я не
знаю, как вы понять-то его могли…
— Размежевались,
батюшка, всё твоею милостью. Третьего дня сказку подписали. Хлыновские-то сначала поломались… поломались, отец, точно. Требовали… требовали… и бог
знает, чего требовали; да ведь дурачье,
батюшка, народ глупый. А мы,
батюшка, милостью твоею благодарность заявили и Миколая Миколаича посредственника удовлетворили; всё по твоему приказу действовали,
батюшка; как ты изволил приказать, так мы и действовали, и с ведома Егора Дмитрича всё действовали.
— А что будешь делать с размежеваньем? — отвечал мне Мардарий Аполлоныч. — У меня это размежевание вот где сидит. (Он указал на свой затылок.) И никакой пользы я от этого размежевания не предвижу. А что я конопляники у них отнял и сажалки, что ли, там у них не выкопал, — уж про это,
батюшка, я сам
знаю. Я человек простой, по-старому поступаю. По-моему: коли барин — так барин, а коли мужик — так мужик… Вот что.
— Ну, как тебе угодно. Ты меня,
батюшка, извини: ведь я по старине. (Г-н Чернобай говорил не спеша и на о.) У меня все по простоте,
знаешь… Назар, а Назар, — прибавил он протяжно и не возвышая голоса.
— Подрядчика,
батюшка. Стали мы ясень рубить, а он стоит да смотрит… Стоял, стоял, да и пойди за водой к колодцу: слышь, пить захотелось. Как вдруг ясень затрещит да прямо на него. Мы ему кричим: беги, беги, беги… Ему бы в сторону броситься, а он возьми да прямо и побеги… заробел,
знать. Ясень-то его верхними сучьями и накрыл. И отчего так скоро повалился, — Господь его
знает… Разве сердцевина гнила была.
Да разве я в своих холопьях не вольна?» — «Да ведь она не ваша!» — «Ну, уж про это Марья Ильинична
знает; не ваше,
батюшка, дело; а вот я ужо Матрешке-то покажу, чья она холопка».
— А Господь его ведает,
батюшка. Проявился у нас жид какой-то; и отколе его принесло — кто его
знает? Вася, иди, сударик, к маме; кш, кш, поскудный!
— А не
знаю,
батюшка. Стало, за дело. Да и как не бить? Ведь он,
батюшка, Христа распял!
— Зачем жаловаться, — проговорил с низким поклоном седобородый, степенный мужик, ни дать ни взять древний патриарх. (Жида он, впрочем, тузил не хуже других.) Мы,
батюшка Пантелей Еремеич, твою милость
знаем хорошо, много твоей милостью довольны, что поучил нас!
Неточные совпадения
Осип. Да что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая честь вам, да все,
знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого приняли… И
батюшка будет гневаться, что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Г-жа Простакова. Ах, мой
батюшка! Да извозчики-то на что ж? Это их дело. Это таки и наука-то не дворянская. Дворянин только скажи: повези меня туда, — свезут, куда изволишь. Мне поверь,
батюшка, что, конечно, то вздор, чего не
знает Митрофанушка.
Г-жа Простакова. Бог вас
знает, как вы нынче судите. У нас, бывало, всякий того и смотрит, что на покой. (Правдину.) Ты сам,
батюшка, других посмышленее, так сколько трудисся! Вот и теперь, сюда шедши, я видела, что к тебе несут какой-то пакет.
— Да разве я не вижу,
батюшка? Пора мне господ
знать. Сызмальства в господах выросла. Ничего,
батюшка. Было бы здоровье, да совесть чиста.
Жизнь эта открывалась религией, но религией, не имеющею ничего общего с тою, которую с детства
знала Кити и которая выражалась в обедне и всенощной во Вдовьем Доме, где можно было встретить знакомых, и в изучении с
батюшкой наизусть славянских текстов; это была религия возвышенная, таинственная, связанная с рядом прекрасных мыслей и чувств, в которую не только можно было верить, потому что так велено, но которую можно было любить.