Неточные совпадения
В первый же день
моего знакомства с г. Полутыкиным он пригласил меня на ночь к себе.
Лет двадцать пять тому назад изба у него сгорела; вот и пришел он к
моему покойному батюшке и говорит: дескать, позвольте мне, Николай Кузьмич, поселиться у вас
в лесу на болоте.
Четверть часа спустя Федя с фонарем проводил меня
в сарай. Я бросился на душистое сено, собака свернулась у ног
моих; Федя пожелал мне доброй ночи, дверь заскрипела и захлопнулась. Я довольно долго не мог заснуть. Корова подошла к двери, шумно дохнула раза два, собака с достоинством на нее зарычала; свинья прошла мимо, задумчиво хрюкая; лошадь где-то
в близости стала жевать сено и фыркать… я, наконец, задремал.
Во время
моего пребывания
в Петербурге я случайным образом познакомился с г-м Зверковым.
Жена
моя и говорит мне: «Коко, — то есть, вы понимаете, она меня так называет, — возьмем эту девочку
в Петербург; она мне нравится, Коко…» Я говорю: «Возьмем, с удовольствием».
Девочка оказывает удивительные успехи; жена
моя просто к ней пристращивается, жалует ее, наконец, помимо других,
в горничные к своей особе… замечайте!..
Но представьте себе
мое изумление: несколько времени спустя приходит ко мне жена,
в слезах, взволнована так, что я даже испугался.
Жена
моя лишилась отличной горничной, но делать было нечего: беспорядок
в доме терпеть, однако же, нельзя.
Долго противился я искушению прилечь где-нибудь
в тени хоть на мгновение; долго
моя неутомимая собака продолжала рыскать по кустам, хотя сама, видимо, ничего не ожидала путного от своей лихорадочной деятельности.
Кое-как дотащился я до речки Исты, уже знакомой
моим снисходительным читателям, спустился с кручи и пошел по желтому и сырому песку
в направлении ключа, известного во всем околотке под названием «Малиновой воды».
В нескольких верстах от
моей деревни находится большое село Шумихино, с каменною церковью, воздвигнутой во имя преподобных Козьмы и Дамиана.
Пустился
мой доктор
в разговоры.
— Однако, — продолжал он, — на другой день больной,
в противность
моим ожиданиям, не полегчило.
Чувствую я, что больная
моя себя губит; вижу, что не совсем она
в памяти; понимаю также и то, что не почитай она себя при смерти, — не подумала бы она обо мне; а то ведь, как хотите, жутко умирать
в двадцать пять лет, никого не любивши: ведь вот что ее мучило, вот отчего она, с отчаянья, хоть за меня ухватилась, — понимаете теперь?
Не успел я ему ответить, не успела собака
моя с благородной важностью донести до меня убитую птицу, как послышались проворные шаги, и человек высокого росту, с усами, вышел из чащи и с недовольным видом остановился передо мной. Я извинился, как мог, назвал себя и предложил ему птицу, застреленную
в его владениях.
Мы вошли
в дом. Молодой малый,
в длинном кафтане из синего толстого сукна, встретил нас на крыльце. Радилов тотчас приказал ему поднести водки Ермолаю;
мой охотник почтительно поклонился спине великодушного дателя. Из передней, заклеенной разными пестрыми картинами, завешенной клетками, вошли мы
в небольшую комнатку — кабинет Радилова. Я снял свои охотничьи доспехи, поставил ружье
в угол; малый
в длиннополом сюртуке хлопотливо обчистил меня.
— Ну, теперь пойдемте
в гостиную, — ласково проговорил Радилов, — я вас познакомлю с
моей матушкой.
— Тоже был помещик, — продолжал
мой новый приятель, — и богатый, да разорился — вот проживает теперь у меня… А
в свое время считался первым по губернии хватом; двух жен от мужей увез, песельников держал, сам певал и плясал мастерски… Но не прикажете ли водки? ведь уж обед на столе.
Она не очень была хороша собой; но решительное и спокойное выражение ее лица, ее широкий, белый лоб, густые волосы и,
в особенности, карие глаза, небольшие, но умные, ясные и живые, поразили бы и всякого другого на
моем месте.
Перед
моим отъездом из деревни я посетил старушку Радилову. Я нашел ее
в гостиной; она играла с Федором Михеичем
в дурачки.
Отец-то
мой, покойник (царство ему небесное!), человек был справедливый, горячий был тоже человек, не вытерпел, — да и кому охота свое доброе терять? — и
в суд просьбу подал.
Вот и взяли
моего отца и
в вашу вотчину повели.
Ведь чуть
в гроб отца
моего не вогнал, и точно вогнал бы, да сам, спасибо, умер: с голубятни
в пьяном виде свалился…
А то,
в бытность
мою в Москве, затеял садку такую, какой на Руси не бывало: всех как есть охотников со всего царства к себе
в гости пригласил и день назначил, и три месяца сроку дал.
— Любил бы… точно, — не теперь: теперь
моя пора прошла, а
в молодых годах… да знаете, неловко, по причине звания.
Королев-то, Александр Владимирович, сидит,
мой голубчик,
в углу, набалдашник на палке покусывает да только головой качает.
Хотя для настоящего охотника дикая утка не представляет ничего особенно пленительного, но, за неименьем пока другой дичи (дело было
в начале сентября: вальдшнепы еще не прилетали, а бегать по полям за куропатками мне надоело), я послушался
моего охотника и отправился
в Льгов.
Вот-с
в один день говорит он мне: «Любезный друг
мой, возьми меня на охоту: я любопытствую узнать —
в чем состоит эта забава».
Теперь я без хохота вспомнить не могу испуганных и бледных лиц
моих товарищей (вероятно, и
мое лицо не отличалось тогда румянцем); но
в ту минуту, признаюсь, мне и
в голову не приходило смеяться.
— Да и ты хорош, — продолжал
мой охотник, повернув голову
в направлении Владимира, — чего смотрел? чего не черпал? ты, ты, ты…
«Ну, ну, ну!» — грозно кричал на него Ермолай, и Сучок карабкался, болтал ногами, прыгал и таки выбирался на более мелкое место, но даже
в крайности не решался хвататься за полу
моего сюртука.
Глухо отдавались
мои шаги
в застывающем воздухе.
Вот отчего он такой невеселый: пошел он раз, тятенька говорил, пошел он, братцы
мои,
в лес по орехи.
— А ведь и то, братцы
мои, — возразил Костя, расширив свои и без того огромные глаза… — Я и не знал, что Акима
в том бучиле утопили: я бы еще не так напужался.
Ведь вот с тех пор и Феклиста не
в своем уме: придет, да и ляжет на том месте, где он утоп; ляжет, братцы
мои, да и затянет песенку, — помните, Вася-то все такую песенку певал, — вот ее-то она и затянет, а сама плачет, плачет, горько Богу жалится…
Я возвращался с охоты
в тряской тележке и, подавленный душным зноем летнего облачного дня (известно, что
в такие дни жара бывает иногда еще несноснее, чем
в ясные, особенно когда нет ветра), дремал и покачивался, с угрюмым терпением предавая всего себя на съедение мелкой белой пыли, беспрестанно поднимавшейся с выбитой дороги из-под рассохшихся и дребезжавших колес, — как вдруг внимание
мое было возбуждено необыкновенным беспокойством и тревожными телодвижениями
моего кучера, до этого мгновения еще крепче дремавшего, чем я.
Кучер
мой сперва уперся коленом
в плечо коренной, тряхнул раза два дугой, поправил седелку, потом опять пролез под поводом пристяжной и, толкнув ее мимоходом
в морду, подошел к колесу — подошел и, не спуская с него взора, медленно достал из-под полы кафтана тавлинку, медленно вытащил за ремешок крышку, медленно всунул
в тавлинку своих два толстых пальца (и два-то едва
в ней уместились), помял-помял табак, перекосил заранее нос, понюхал с расстановкой, сопровождая каждый прием продолжительным кряхтением, и, болезненно щурясь и моргая прослезившимися глазами, погрузился
в глубокое раздумье.
Кучер
мой бережно вложил тавлинку
в карман, надвинул шляпу себе на брови, без помощи рук, одним движением головы, и задумчиво полез на облучок.
Старик неохотно встал и вышел за мной на улицу. Кучер
мой находился
в раздраженном состоянии духа: он собрался было попоить лошадей, но воды
в колодце оказалось чрезвычайно мало, и вкус ее был нехороший, а это, как говорят кучера, первое дело… Однако при виде старика он осклабился, закивал головой и воскликнул...
В течение всей дороги Касьян сохранял упорное молчание и на
мои вопросы отвечал отрывисто и нехотя.
Видя, что все
мои усилия заставить его опять разговориться оставались тщетными, я отправился на ссечки. Притом же и жара немного спала; но неудача, или, как говорят у нас, незадача
моя, продолжалась, и я с одним коростелем и с новой осью вернулся
в выселки. Уже подъезжая ко двору, Касьян вдруг обернулся ко мне.
В избе Аннушки не было; она уже успела прийти и оставить кузов с грибами. Ерофей приладил новую ось, подвергнув ее сперва строгой и несправедливой оценке; а через час я выехал, оставив Касьяну немного денег, которые он сперва было не принял, но потом, подумав и подержав их на ладони, положил за пазуху.
В течение этого часа он не произнес почти ни одного слова; он по-прежнему стоял, прислонясь к воротам, не отвечал на укоризны
моего кучера и весьма холодно простился со мной.
Я, как только вернулся, успел заметить, что Ерофей
мой снова находился
в сумрачном расположении духа…
С неудовольствием, выражавшимся даже на его затылке, сидел он на козлах и страх желал заговорить со мной, но
в ожидании первого
моего вопроса ограничивался легким ворчанием вполголоса и поучительными, а иногда язвительными речами, обращенными к лошадям.
Верстах
в пятнадцати от
моего имения живет один мне знакомый человек, молодой помещик, гвардейский офицер
в отставке, Аркадий Павлыч Пеночкин.
«С ними надобно обращаться, как с детьми, — говорит он
в таком случае, — невежество, mon cher; il faut prendre cela en considération» [Дорогой
мой; надо принять это во внимание (фр.).].
Сам же,
в случае так называемой печальной необходимости, резких и порывистых движений избегает и голоса возвышать не любит, но более тычет рукою прямо, спокойно приговаривая: «Ведь я тебя просил, любезный
мой», или: «Что с тобою, друг
мой, опомнись», — причем только слегка стискивает зубы и кривит рот.
Дом у него
в порядке необыкновенном; даже кучера подчинились его влиянию и каждый день не только вытирают хомуты и армяки чистят, но и самим себе лицо
моют.
Ах, Боже
мой, да
в таком случае я с вами поеду.
Рябово всего
в пяти верстах от
моей Шипиловки, а я таки давно
в Шипиловке не бывал: все времени улучить не мог.