Неточные совпадения
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест
в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать
в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя
в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла
в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у
этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала
в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
Этот человек ходил и зиму и лето
в желтоватом нанковом кафтане немецкого покроя, но подпоясывался кушаком; носил синие шаровары и шапку со смушками, подаренную ему,
в веселый час, разорившимся помещиком.
Раз как-то,
в юные годы, он отлучился на два дня, увлеченный любовью; но
эта дурь скоро с него соскочила.
Последний дворовый человек чувствовал свое превосходство над
этим бродягой и, может быть, потому именно и обращался с ним дружелюбно; а мужики сначала с удовольствием загоняли и ловили его, как зайца
в поле, но потом отпускали с Богом и, раз узнавши чудака, уже не трогали его, даже давали ему хлеба и вступали с ним
в разговоры…
Этого-то человека я взял к себе
в охотники, и с ним-то я отправился на тягу
в большую березовую рощу, на берегу Исты.
Эта небольшая речка вьется чрезвычайно прихотливо, ползет змеей, ни на полверсты не течет прямо, и
в ином месте, с высоты крутого холма, видна верст на десять с своими плотинами, прудами, мельницами, огородами, окруженными ракитником и густыми садами.
Жена моя и говорит мне: «Коко, — то есть, вы понимаете, она меня так называет, — возьмем
эту девочку
в Петербург; она мне нравится, Коко…» Я говорю: «Возьмем, с удовольствием».
Ключ
этот бьет из расселины берега, превратившейся мало-помалу
в небольшой, но глубокий овраг, и
в двадцати шагах оттуда с веселым и болтливым шумом впадает
в реку.
Ходили темные слухи, что состоял он когда-то у кого-то
в камердинерах; но кто он, откуда он, чей сын, как попал
в число шумихинских подданных, каким образом добыл мухояровый, с незапамятных времен носимый им кафтан, где живет, чем живет, — об
этом решительно никто не имел ни малейшего понятия, да и, правду сказать, никого не занимали
эти вопросы.
В товарище Степушки я узнал тоже знакомого:
это был вольноотпущенный человек графа Петра Ильича***, Михайло Савельев, по прозвищу Туман.
В полдень,
в ясную, солнечную погоду, ничего нельзя вообразить печальнее
этой развалины.
А
в гостиной уж самовар на столе, и ямайский тут же стоит:
в нашем деле без
этого нельзя.
Лет через пятьдесят, много семьдесят,
эти усадьбы, «дворянские гнезда», понемногу исчезали с лица земли; дома сгнивали или продавались на своз, каменные службы превращались
в груды развалин, яблони вымирали и шли на дрова, заборы и плетни истреблялись.
— А вот
это, — подхватил Радилов, указывая мне на человека высокого и худого, которого я при входе
в гостиную не заметил, —
это Федор Михеич… Ну-ка, Федя, покажи свое искусство гостю. Что ты забился
в угол-то?
— Нет, старого времени мне особенно хвалить не из чего. Вот хоть бы, примером сказать, вы помещик теперь, такой же помещик, как ваш покойный дедушка, а уж власти вам такой не будет! да и вы сами не такой человек. Нас и теперь другие господа притесняют; но без
этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука будет. Нет, уж я теперь не увижу, чего
в молодости насмотрелся.
Да
это бы еще куда ни шло, — а то
в ябедники пустился!
— „Да
в чем упущенья?“ — „А уж про
это я знаю“, говорит…
— Знаю, знаю, что ты мне скажешь, — перебил его Овсяников, — точно: по справедливости должен человек жить и ближнему помогать обязан есть. Бывает, что и себя жалеть не должен… Да ты разве все так поступаешь? Не водят тебя
в кабак, что ли? не поят тебя, не кланяются, что ли: «Дмитрий Алексеич, дескать, батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъявим», — да целковенький или синенькую из-под полы
в руку? А? не бывает
этого? сказывай, не бывает?
— Не на твои ли деньги? ась? Ну, ну, хорошо, скажу ему, скажу. Только не знаю, — продолжал старик с недовольным лицом, —
этот Гарпенченко, прости Господи, жила: векселя скупает, деньги
в рост отдает, именья с молотка приобретает… И кто его
в нашу сторону занес? Ох, уж
эти мне заезжие! Не скоро от него толку добьешься; а впрочем, посмотрим.
Недели через две от
этого помещика Лежёнь переехал к другому, человеку богатому и образованному, полюбился ему за веселый и кроткий нрав, женился на его воспитаннице, поступил на службу, вышел
в дворяне, выдал свою дочь за орловского помещика Лобызаньева, отставного драгуна и стихотворца, и переселился сам на жительство
в Орел.
Эта речка, верст за пять от Льгова, превращается
в широкий пруд, по краям и кое-где по середине заросший густым тростником, по-орловскому — майером.
Вот-с
в один день говорит он мне: «Любезный друг мой, возьми меня на охоту: я любопытствую узнать —
в чем состоит
эта забава».
— Как же
это ты рыболов, а лодка у тебя
в такой неисправности?
Утки шумно поднимались, «срывались» с пруда, испуганные нашим неожиданным появлением
в их владениях, выстрелы дружно раздавались вслед за ними, и весело было видеть, как
эти кургузые птицы кувыркались на воздухе, тяжко шлепались об воду.
— Тьфу ты, пропасть! — пробормотал он, плюнув
в воду, — какая оказия! А все ты, старый черт! — прибавил он с сердцем, обращаясь к Сучку. — Что
это у тебя за лодка?
Ермолай не возвращался более часу.
Этот час нам показался вечностью. Сперва мы перекликивались с ним очень усердно; потом он стал реже отвечать на наши возгласы, наконец умолк совершенно.
В селе зазвонили к вечерне. Меж собой мы не разговаривали, даже старались не глядеть друг на друга. Утки носились над нашими головами; иные собирались сесть подле нас, но вдруг поднимались кверху, как говорится, «колом», и с криком улетали. Мы начинали костенеть. Сучок хлопал глазами, словно спать располагался.
Я остановился
в недоумении, оглянулся… «Эге! — подумал я, — да
это я совсем не туда попал: я слишком забрал вправо», — и, сам дивясь своей ошибке, проворно спустился с холма.
Я добрался наконец до угла леса, но там не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за ними далёко-далёко виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «Что за притча?.. Да где же я?» Я стал припоминать, как и куда ходил
в течение дня… «Э! да
это Парахинские кусты! — воскликнул я наконец, — точно! вон
это, должно быть, Синдеевская роща… Да как же
это я сюда зашел? Так далеко?.. Странно! Теперь опять нужно вправо взять».
«Да где же
это я?» — повторил я опять вслух, остановился
в третий раз и вопросительно посмотрел на свою английскую желто-пегую собаку Дианку, решительно умнейшую изо всех четвероногих тварей.
Лощина
эта имела вид почти правильного котла с пологими боками; на дне ее торчало стоймя несколько больших белых камней, — казалось, они сползлись туда для тайного совещания, — и до того
в ней было немо и глухо, так плоско, так уныло висело над нею небо, что сердце у меня сжалось.
Этот луг славится
в наших околотках под названием Бежина луга…
— Варнавицы?.. Еще бы! еще какое нечистое! Там не раз, говорят, старого барина видали — покойного барина. Ходит, говорят,
в кафтане долгополом и все
это этак охает, чего-то на земле ищет. Его раз дедушка Трофимыч повстречал: «Что, мол, батюшка, Иван Иваныч, изволишь искать на земле?»
— И зачем
эта погань
в свете развелась? — заметил Павел. — Не понимаю, право!
(Я сам не раз встречал
эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным, как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь с ноги на ногу, словно дикий зверь
в клетке. Она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
Я возвращался с охоты
в тряской тележке и, подавленный душным зноем летнего облачного дня (известно, что
в такие дни жара бывает иногда еще несноснее, чем
в ясные, особенно когда нет ветра), дремал и покачивался, с угрюмым терпением предавая всего себя на съедение мелкой белой пыли, беспрестанно поднимавшейся с выбитой дороги из-под рассохшихся и дребезжавших колес, — как вдруг внимание мое было возбуждено необыкновенным беспокойством и тревожными телодвижениями моего кучера, до
этого мгновения еще крепче дремавшего, чем я.
Старик неохотно встал и вышел за мной на улицу. Кучер мой находился
в раздраженном состоянии духа: он собрался было попоить лошадей, но воды
в колодце оказалось чрезвычайно мало, и вкус ее был нехороший, а
это, как говорят кучера, первое дело… Однако при виде старика он осклабился, закивал головой и воскликнул...
Вы глядите: та глубокая, чистая лазурь возбуждает на устах ваших улыбку, невинную, как она сама, как облака по небу, и как будто вместе с ними медлительной вереницей проходят по душе счастливые воспоминания, и все вам кажется, что взор ваш уходит дальше и дальше, и тянет вас самих за собой
в ту спокойную, сияющую бездну, и невозможно оторваться от
этой вышины, от
этой глубины…
— Нет, а так: задачи
в жизни не вышло. Да
это всё под Богом, все мы под Богом ходим; а справедлив должен быть человек — вот что! Богу угоден, то есть.
Эти последние слова Касьян произнес скороговоркой, почти невнятно; потом он еще что-то сказал, чего я даже расслышать не мог, а лицо его такое странное приняло выражение, что мне невольно вспомнилось название «юродивца», данное ему Ерофеем. Он потупился, откашлянулся и как будто пришел
в себя.
В избе Аннушки не было; она уже успела прийти и оставить кузов с грибами. Ерофей приладил новую ось, подвергнув ее сперва строгой и несправедливой оценке; а через час я выехал, оставив Касьяну немного денег, которые он сперва было не принял, но потом, подумав и подержав их на ладони, положил за пазуху.
В течение
этого часа он не произнес почти ни одного слова; он по-прежнему стоял, прислонясь к воротам, не отвечал на укоризны моего кучера и весьма холодно простился со мной.
— А что
эта, нам
в лесу попалась девушка, Аннушка, что, она ему родня?
«С ними надобно обращаться, как с детьми, — говорит он
в таком случае, — невежество, mon cher; il faut prendre cela en considération» [Дорогой мой; надо принять
это во внимание (фр.).].
Этот, по словам Аркадия Павлыча, государственный человек был роста небольшого, плечист, сед и плотен, с красным носом, маленькими голубыми глазами и бородой
в виде веера.
— Ну, уж
это само собою разумеется.
Это всегда так бывает;
это уж я не раз заметил. Целый год распутствует, грубит, а теперь
в ногах валяется.
— Барыня приказала, — продолжал он, пожав плечами, — а вы погодите… вас еще
в свинопасы произведут. А что я портной, и хороший портной, у первых мастеров
в Москве обучался и на енаралов шил…
этого у меня никто не отнимет. А вы чего храбритесь?.. чего? из господской власти вышли, что ли? вы дармоеды, тунеядцы, больше ничего. Меня отпусти на волю — я с голоду не умру, я не пропаду; дай мне пашпорт — я оброк хороший взнесу и господ удоблетворю. А вы что? Пропадете, пропадете, словно мухи, вот и все!
— Вы что? а вы с
этой старой ведьмой, с ключницей, не стакнулись небось? Небось не наушничаете, а? Скажите, не взводите на беззащитную девку всякую небылицу? Небось не по вашей милости ее из прачек
в судомойки произвели! И бьют-то ее и
в затрапезе держат не по вашей милости?.. Стыдитесь, стыдитесь, старый вы человек! Ведь вас паралич того и гляди разобьет… Богу отвечать придется.
Чьи
это куры, чьи
это куры?» Наконец одному дворовому человеку удалось поймать хохлатую курицу, придавив ее грудью к земле, и
в то же самое время через плетень сада, с улицы, перескочила девочка лет одиннадцати, вся растрепанная и с хворостиной
в руке.
И все
это возилось, кричало, копошилось, ссорилось и мирилось, бранилось и смеялось
в грязи по колени.
Родилась она от весьма бедных помещиков и не получила никакого воспитания, то есть не говорит по-французски;
в Москве даже никогда не бывала — и, несмотря на все
эти недостатки, так просто и хорошо себя держит, так свободно чувствует и мыслит, так мало заражена обыкновенными недугами мелкопоместной барыни, что поистине невозможно ей не удивляться…
Увы! ничто не прочно на земле. Все, что я вам рассказал о житье-бытье моей доброй помещицы, — дело прошедшее; тишина, господствовавшая
в ее доме, нарушена навеки. У ней теперь, вот уже более года, живет племянник, художник из Петербурга. Вот как
это случилось.