Неточные совпадения
Орловский мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья,
живет в дрянных осиновых избенках, ходит на барщину, торговлей не занимается,
ест плохо, носит лапти; калужский оброчный мужик обитает в просторных сосновых избах, высок ростом, глядит смело и весело, лицом чист и бел, торгует маслом и дегтем и по праздникам ходит в сапогах.
«А что, — спросил он меня в другой раз, — у тебя своя вотчина
есть?» — «
Есть». — «Далеко отсюда?» — «Верст сто». — «Что же ты, батюшка,
живешь в своей вотчине?» — «
Живу». — «А больше, чай, ружьем пробавляешься?» — «Признаться, да». — «И хорошо, батюшка, делаешь; стреляй себе на здоровье тетеревов, да старосту меняй почаще».
Ермолаю
было приказано доставлять на господскую кухню раз в месяц пары две тетеревов и куропаток, а впрочем, позволялось ему
жить, где хочет и чем хочет.
Жила она в дрянной, полуразвалившейся избенке, перебивалась кое-как и кое-чем, никогда не знала накануне,
будет ли сыта завтра, и вообще терпела участь горькую.
— Тоже
был помещик, — продолжал мой новый приятель, — и богатый, да разорился — вот
проживает теперь у меня… А в свое время считался первым по губернии хватом; двух жен от мужей увез, песельников держал, сам певал и плясал мастерски… Но не прикажете ли водки? ведь уж обед на столе.
Вот подошел он ко мне, спрашивает фельдшера: «
Жив?» Тот отвечает: «Утром
был жив».
— Иное точно лучше
было, скажу вам, — возразил Овсяников, — спокойнее мы
жили; довольства больше
было, точно… А все-таки теперь лучше; а вашим деткам еще лучше
будет, Бог даст.
— Знаю, знаю, что ты мне скажешь, — перебил его Овсяников, — точно: по справедливости должен человек
жить и ближнему помогать обязан
есть. Бывает, что и себя жалеть не должен… Да ты разве все так поступаешь? Не водят тебя в кабак, что ли? не
поят тебя, не кланяются, что ли: «Дмитрий Алексеич, дескать, батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъявим», — да целковенький или синенькую из-под полы в руку? А? не бывает этого? сказывай, не бывает?
Он
был вольноотпущенный дворовый человек; в нежной юности обучался музыке, потом служил камердинером, знал грамоте, почитывал, сколько я мог заметить, кое-какие книжонки и,
живя теперь, как многие
живут на Руси, без гроша наличного, без постоянного занятия, питался только что не манной небесной.
— Нет, батюшка, не
был. Татьяна Васильевна покойница — царство ей небесное! — никому не позволяла жениться. Сохрани Бог! Бывало, говорит: «Ведь
живу же я так, в девках, что за баловство! чего им надо?»
Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и стал ее спрашивать: «Чего ты, лесное зелье, плачешь?» А русалка-то как взговорит ему: «Не креститься бы тебе, говорит, человече,
жить бы тебе со мной на веселии до конца дней; а плачу я, убиваюсь оттого, что ты крестился; да не я одна убиваться
буду: убивайся же и ты до конца дней».
—
Живу, как Господь велит, — промолвил он наконец, — а чтобы, то
есть, промышлять — нет, ничем не промышляю. Неразумен я больно, с мальства; работаю пока мочно, работник-то я плохой… где мне! Здоровья нет, и руки глупы. Ну, весной соловьев ловлю.
— Поздно узнал, — отвечал старик. — Да что! кому как на роду написано. Не жилец
был плотник Мартын, не жилец на земле: уж это так. Нет, уж какому человеку не
жить на земле, того и солнышко не греет, как другого, и хлебушек тому не впрок, — словно что его отзывает… Да; упокой Господь его душу!
— Нет, недавно: года четыре. При старом барине мы всё
жили на своих прежних местах, а вот опека переселила. Старый барин у нас
был кроткая душа, смиренник, царство ему небесное! Ну, опека, конечно, справедливо рассудила; видно, уж так пришлось.
И живет-то купец по простоте, по-русскому, по-нашинскому: поедешь с ним в дорогу — он
пьет чай, и ты
пей чай; что он кушает, то и ты кушай.
— А что
будешь делать, Константин Наркизыч! — возразил Куприян, — влюбился человек — и пропал, и погиб человек. Ты сперва с мое
поживи, Константин Наркизыч, а тогда уже и осуждай меня.
Я узнал только, что он некогда
был кучером у старой бездетной барыни, бежал со вверенной ему тройкой лошадей, пропадал целый год и, должно
быть, убедившись на деле в невыгодах и бедствиях бродячей жизни, вернулся сам, но уже хромой, бросился в ноги своей госпоже и, в течение нескольких лет примерным поведеньем загладив свое преступленье, понемногу вошел к ней в милость, заслужил, наконец, ее полную доверенность, попал в приказчики, а по смерти барыни, неизвестно каким образом, оказался отпущенным на волю, приписался в мещане, начал снимать у соседей бакши, разбогател и
живет теперь припеваючи.
Вел он себя не то что скромно, — в нем вообще не
было ничего скромного, — но тихо; он
жил, словно никого вокруг себя не замечал, и решительно ни в ком не нуждался.
— Зато вы
будете жить в столице.
А госпожа-то у ней
была богатая, старушенция страшная;
жила от меня верстах в пятнадцати.
— Нет, выпозвольте. Во-первых, я говорю по-французски не хуже вас, а по-немецки даже лучше; во-вторых, я три года провел за границей: в одном Берлине
прожил восемь месяцев. Я Гегеля изучил, милостивый государь, знаю Гете наизусть; сверх того, я долго
был влюблен в дочь германского профессора и женился дома на чахоточной барышне, лысой, но весьма замечательной личности. Стало
быть, я вашего поля ягода; я не степняк, как вы полагаете… Я тоже заеден рефлексией, и непосредственного нет во мне ничего.
— Оригинал, оригинал! — подхватил он, с укоризной качая головой… — Зовут меня оригиналом… На деле-то оказывается, что нет на свете человека менее оригинального, чем ваш покорнейший слуга. Я, должно
быть, и родился-то в подражание другому… Ей-богу!
Живу я тоже словно в подражание разным мною изученным сочинителям, в поте лица
живу; и учился-то я, и влюбился, и женился, наконец, словно не по собственной охоте, словно исполняя какой-то не то долг, не то урок, — кто его разберет!
Ну вот, теперь посудите сами: оригинальный человек пожал бы плечом, может
быть, вздохнул бы раза два, да и принялся бы
жить по-своему; а я, неоригинальное существо, начал заглядываться на балки.
Происходил он от старинного дома, некогда богатого; деды его
жили пышно, по-степному: то
есть принимали званых и незваных, кормили их на убой, отпускали по четверти овса чужим кучерам на тройку, держали музыкантов, песельников, гаеров и собак, в торжественные дни
поили народ вином и брагой, по зимам ездили в Москву на своих, в тяжелых колымагах, а иногда по целым месяцам сидели без гроша и питались домашней живностью.
Чертопханов до конца дней своих держался того убеждения, что виною Машиной измены
был некий молодой сосед, отставной уланский ротмистр, по прозвищу Яфф, который, по словам Пантелея Еремеича, только тем и брал, что беспрерывно крутил усы, чрезвычайно сильно помадился и значительно хмыкал; но, полагать надо, тут скорее воздействовала бродячая цыганская кровь, которая текла в
жилах Маши.
— Я тебя любил, я люблю тебя без ума, без памяти — и как подумаю я теперь, что ты этак, ни с того ни с сего, здорово
живешь, меня покидаешь да по свету скитаться станешь — ну, и представляется мне, что не
будь я голяк горемычный, не бросила ты бы меня!
— Что Поляков? Потужил, потужил — да и женился на другой, на девушке из Глинного. Знаете Глинное? От нас недалече. Аграфеной ее звали. Очень он меня любил, да ведь человек молодой — не оставаться же ему холостым. И какая уж я ему могла
быть подруга? А жену он нашел себе хорошую, добрую, и детки у них
есть. Он тут у соседа в приказчиках
живет: матушка ваша по пачпорту его отпустила, и очень ему, слава Богу, хорошо.